Он весь дрожал.
Он снял очки, и от них у него на переносице осталась красная полоска. Босой, с шишковатыми ногами, с взъерошенными волосами.
– Товарищ, – начал он, заикаясь, – вы не против, если я… вы не против, если я… вы не против если я лягу вместе с вами? Я никак не могу уснуть. Ужасно боюсь одиночества.
– Ах вы, бедный мой! Полезайте в кровать, вы весь дрожите, – сказала она.
Она лежала рядом с ним в своем халатике и шлепанцах.
– Может, выключить свет?
Он кивнул.
– Может, принести вам таблетку аспирина?
Он отрицательно покачал головой. Мэри накинула на него одеяло, подтащив край его до подбородка, словно перед ней маленький ребенок. Он лежал на спине с широко раскрытыми черными глазами, уставившись в потолок, крепко сжав зубы. Она прикоснулась ладонью к его лбу, словно желая удостовериться, нет ли у ребенка температуры. Он, вздрогнул, отодвинулся от нее.
– Не трогайте меня, – строго сказал он.
Мэри, выключив свет, попыталась собраться, преодолеть стыд от того, что ей сейчас приходится спать в одной кровати с незнакомым, по сути, мужчиной. Они лежали молча. Вдруг он крепко сжал ее руку. Так они и лежали рядом, оба уставившись в потолок. Вдруг она почувствовала, что его пожатие ослабевает. Он засыпал. Мэри лежала рядом с широко открытыми глазами, опасаясь, как бы неосторожным движением не разбудить его. Время от времени дремота одолевала, и тогда ей снился один и тот же сон: детективы взламывают дверь спальни. Вздрогнув, она просыпалась.
Утром, когда она уходила на работу, он еще спал. Она оставила ему ключ и записку: еду и кофе он найдет в холодильнике. Возвращаясь домой после рабочего дня, она вдруг в лифте почувствовала, как сильно у нее бьется сердце.
Открыв дверь, подумала, что его уже нет, что он ушел. В спальне было пусто. Вдруг она увидела, что дверь в ванную комнату закрыта, и оттуда до нее доносится шум воды.
– Как вы, товарищ Комптон? – постучав, осведомилась она.
– Сейчас выйду, – голос у него теперь звучал тверже и куда больше походил на низкий, богатый полутонами баритон, каким он обращался к толпе на митинге.
Он вышел к ней, улыбаясь, его длинные бледные ноги с черными волосами странно высовывались из-под подола ее халатика цвета лаванды.
– Хелло, а я принимал горячую ванну. Уже третью по счету. Доктор говорит, что они очень полезны… расслабляешься, знаете.
Он вытащил откуда-то книгу Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея», в красном кожаном переплете, помахал томиком у нее перед носом.
– Вот, читаю эту дребедень… Но сейчас мне значительно легче… Послушайте, товарищ, а чья все-таки эта квартира?
– Моей подруги, она скрипачка… Ее не будет до осени.
– Хорошо, если бы она была здесь, сыграла бы для нас. Ужасно люблю хорошую музыку. Может, вы тоже человек музыкальный?
Мэри покачала головой.
– А не поужинать ли нам? Я кое-что принесла.
– Попытаюсь… только ничего слишком жирного… меня замучила диспепсия… Значит, вам понравилось, как я говорил?
– Просто чудесное выступление! – с восторгом сказала она.
– После ужина просмотрю все газеты, которые вы принесли… Ах, если бы только эта ручная пресса не искажала постоянно то, что мы говорим…
Она подогрела гороховый суп, поджарила тосты и сделала яичницу с беконом. Он съел все, что она поставила перед ним на стол. За ужином они приятно поговорили о развитии рабочего движения. Она рассказала ему о своем опыте, накопленном во время крупнейшей забастовки сталелитейщиков. Едва они закончили, как он вдруг смертельно побледнел, быстро прошел в ванную комнату и там его вырвало.
– Бен, бедный мальчик, – сказала она с жалостью, когда он вернулся к столу весь такой изможденный, усталый, дрожа всем телом. – Как все это ужасно!
– Странно, – произнес он слабым голосом. – Когда я сидел в тюрьме графства Берген, в Джерси, то, выйдя оттуда, чувствовал себя просто превосходно. Но, кажется, на сей раз они меня доконали.
– Они плохо к тебе относились?
Он крепко сцепил зубы, мышцы на лице его напряглись, но все же покачал головой. Вдруг он схватил ее за руку. Она видела, как на его глазах выступили слезы.
– Мэри Френч, ты так ко мне добра, – сказал он глухо.
Она не могла не обвить его руками, крепко прижать к себе.
– Ты даже не представляешь себе, как это здорово… вдруг найти товарища, славную красивую девушку, – сказал он, мягко отталкивая ее от себя. – Ну а теперь посмотрим, как разделали мою речь в газетах.
Бен прятался в ее квартире около недели. И вот однажды субботним вечером им обоим вдруг стало ясно, что они полюбили друг друга. Мэри казалось, что она еще никогда в жизни не была так счастлива, как сейчас. Все воскресенье они весело, шумно возились, а вечером пошли в парк, чтобы послушать там оркестр. В ванной комнате они кидали друг в друга мочалки, поддразнивали друг друга, раздеваясь перед сном. Они спали, крепко обнявшись.
Хотя Бен выходил из дома только по вечерам, через несколько дней щеки у него порозовели, а его вялая прежде походка стала пружинистой.
– Ты заставила меня снова почувствовать себя мужчиной, Мэри, – признавался он ей по десять раз за день. – Теперь я начинаю осознавать, что еще не все потеряно, что я еще способен что-то сделать. В конце концов революционное рабочее движение в нашей стране только разворачивается. Вскоре начнется мощный прилив, вот увидишь. Борьба началась с побед, одержанных в России Лениным и Троцким.
Мэри показалось, что он особенно трогательно произносит эти три важных для него слова: Ленин, Троцкий, Россия.
Через пару недель он стал ходить на конференции с участием радикально настроенных рабочих лидеров. Она никогда не могла угадать, будет ли он дома, когда она вернется с работы. Иногда он приходил домой часа в три-четыре утра, такой усталый, с изможденным видом. Карманы его были набиты политической литературой и листовками. Фешенебельная гостиная Ады постепенно превращалась в склад газет со «слепым» шрифтом, брошюр и листков, отпечатанных на мимеографе.
Любимые Адой фигурки музыкантов из дрезденского фарфора, играющие на разных инструментах, потеснили на каминной доске три увесистых тома «Капитала» с карандашными пометками на полях. По вечерам он читал Мэри свою брошюру, над которой работал сейчас, в подражание книжке В. И. Ленина «Что делать?». Хмуря брови, он спрашивал: достаточно ли ясно он излагает свои мысли, поймут ли его простые рабочие?
Однажды в августе, в субботу он пригласил ее съездить на Кони-Айленд, – там у него намечалась встреча с родителями. Он считал, что лучше им повидаться где-нибудь в таком месте, где всегда многолюдно. Он не хотел навести шпиков на родной дом, тогда они станут надоедать старикам и донимать его сестру, у которой была хорошая работа личного секретаря у одного известного бизнесмена. В начале встречи Комптоны, казалось, просто в упор не видели ее. Они сидели за большим столом в «Сточе» и пили безалкогольное пиво. Затем они все, словно по команде, уставились на Мэри, и ей от этих пристальных взглядов стало не по себе. Старики были с ней очень вежливы, демонстрируя свои отличные манеры, но по их глазам она догадывалась, что ее приход сюда их отнюдь не радовал. Сестра Бена Глэдис, лишь однажды бросив на нее многозначительный колючий взгляд, больше вообще не обращала на нее никакого внимания. Брат Сэм, крепко сбитый, процветающий на вид еврей, который занимался, по словам Бена, бизнесом и имел свое небольшое предприятие с наверняка потогонной системой, был ужасно вежливым и медоточивым. Только младший брат Изя совсем не был похож на рабочего человека, скорее смахивал на гангстера. Он обращался к ней с наигранной фамильярностью. Он, конечно, искренне считает ее любовницей Бена.
По всему было видно, что все они просто обожают Бена, для них он – яркая личность, ученый человек, вот только все дело портит его радикализм, как будто это заразная болезнь, которую он где-то по неосторожности подцепил. На родню сильное впечатление производили постоянные упоминания его имени в газетах, бурные аплодисменты на митинге в Мэдисон-сквер-гарден, славословия, в которых он провозглашался истинным героем рабочего класса.
Попрощавшись с Комптонами, Бен и Мэри пошли к станции подземки.
– Ну, вот ты и познакомилась с еврейской семьей, – с горечью шепнул он ей на ухо. – Ну, что скажешь? Дурдом… все было бы точно так, убей я человека или заведи сеть публичных домов… даже в рабочем движении от них не спастись.
– Но, послушай, Бен, здесь есть и другая сторона медали… они ради тебя сделают все на свете… а вот мы с матерью просто ненавидим друг друга…
Бен уже порядком пообносился, да и Мэри тоже давно нужно было обновить гардероб. У нее к концу недели никогда не оставалось денег из жалованья, и так все время, постоянно. Поэтому она впервые в жизни, отчаявшись, написала матери и попросила у нее пятьсот долларов. Мать тут же прислала деньги с довольно милым письмецом, где с радостью сообщала о том, что она стала членом республиканского комитета штата. Она от всего сердца похвалила Мэри за ее независимость, ибо всегда считала, что у женщин ровно столько же прав зарабатывать себе на жизнь, как и у мужчин и что, по ее убеждению, женщины будут играть в политике куда более важную роль, чем она прежде думала. Она, Мэри, проявляет большую силу воли, самостоятельно строя свою карьеру, и ее матери остается только надеяться на ее скорое возвращение домой, в Колорадо-спрингс, где ее наверняка ждет отличное будущее и она непременно добьется такого социального положения, на которое может рассчитывать благодаря тому высокому посту, который занимает ее мать.
Бен, увидав присланный чек, пришел в неописуемый восторг, хотя и не стал спрашивать, откуда деньги.
– Мне как раз позарез нужны пятьсот баксов, – сказал он. – Не хотелось говорить тебе об этом, но они хотят, чтобы я выступил организатором забастовки в Байонне… там производители искусственного шелка… ты ведь знаешь, что заводы по производству оружия и боеприпасов переоборудованы и теперь выпускают искусственный шелк… В этом городке всем приходится очень туго… у рабочих нет денег даже на членские взносы в профсоюз… но все равно у них там очень крепкий профсоюз. Очень важно сейчас завоевать свой плацдарм в новых отраслях промышленности… именно здесь старые продажные организации Американской федерации труда терпят поражение. На эти пятьсот баксов можно будет напечатать немало памфлетов или брошюру.
– Ах, Бен, ведь ты же еще не оправился окончательно. Я ужасно боюсь, что тебя снова арестуют.
– Зря беспокоишься, – сказал он, поцеловав ее.
– Бен, но я хотела купить тебе что-нибудь из одежды…
– А чем плох мой костюм? Разве он тебе не нравится? Ведь мне его выдал сам Дядя Сэм… Как только у нас все окажется на мази, мы возьмем тебя к себе, будешь заниматься у нас связью с общественностью… расширять свои познания в области производства женской одежды. Ах, Мэри, какая ты все же умница, что умела собрать такую большую сумму денег.
Осенью, когда вернулась Ада, Мэри пришлось переехать. Она нашла небольшую двухкомнатную квартирку на Западной четвертой улице в Гринвич-виллидж. Здесь сможет приклонить голову и Бен, когда вернется в Нью-Йорк. В эту зиму ей пришлось работать особенно активно – она занималась не только своим обычным делом, еще и популяризацией организуемых Беном в нескольких городах Джерси забастовок.
Когда она спрашивала, не думает ли он, что они Добьются гораздо больших результатов, если не станут разбазариваться и не будут пытаться сделать все сразу и одновременно, он обычно повторял:
– Это все пустяки по сравнению с той тяжелой работой, которая нам предстоит, когда в Америке появятся советы.
Она никогда не могла предугадать, когда Бен появится. Иногда он бывал с ней по вечерам целую неделю, затем уезжал куда-то на целый месяц, и она узнавала о нем только из ньюс-релизов, в которых сообщалось о митингах, разогнанных полицией пикетах, о запретах на забастовки, выносимых судами, и о заявленных по этому поводу протестах. Как-то они даже подумывали пожениться и завести ребенка, но друзья их отговорили от этой затеи. Они звали Бена приехать и наладить профсоюзную работу в городках вокруг Пассетика, и тогда он заявил, что семейная жизнь будет отвлекать его от основной деятельности, что они, мол, еще молоды, у них все еще впереди, будет еще масса времени для личной жизни после того, как в стране произойдет революция. А теперь самое время драться. Конечно, если она хочет, может родить ребенка, но беременность вышибет ее из борьбы на несколько месяцев, а этого сейчас никак нельзя допустить. Тогда они впервые поссорились.
Она упрекнула его в бессердечности. Он ответил, что должен принести свои личные чувства в жертву рабочему классу, и, рассердившись, выбежал из дома, громко хлопнув дверью. В конце концов ей пришлось сделать аборт, и она вынуждена была снова написать матери и попросить денег на операцию.
Теперь она еще активнее включилась в работу забастовочного комитета. Иногда поспать удавалось всего четыре-пять часов, и так в течение многих недель. Она пристрастилась к курению. На краешке каретки ее пишущей машинки всегда лежала горящая сигарета. Пепел с нее осыпал напечатанные под копирку листки. Когда ее присутствия в офисе не требовалось, она шла собирать деньги у состоятельных женщин, уговаривать видных либеральных деятелей принять участие в пикете, чтобы их там арестовали, любыми способами выманивала нужные статьи у журналистов, ездила по стране в поисках благотворителей, готовых внести залог за освобождение на поруки арестованных.
Забастовщики, мужчины, женщины, дети в пикетах, в бесплатных столовых для бедняков и безработных, интервью с ними в грязных тусклых передних квартир с вывезенной за неуплату последнего взноса мебелью, автобусы, набитые штрейкбрехерами, копы и депутаты с обрезами в руках, охраняющие высокие заборы перед безмолвными ужасно длинными заводскими и фабричными корпусами с черными от копоти окнами, – все это проходило чередой у нее перед глазами, словно в тумане, во сне, словно какое-то шоу на сцене, а она в это время не отрываясь стучала на машинке, размножала напечатанное, сочиняла письма, составляла петиции, выполняла утомительную конторскую работу, поглощавшую все ее дни и ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85