Но, как это ни странно, видела все вокруг в необычно сочных цветах – яркий солнечный день, подвижные разгоряченные лица людей, сидевших в зале ожидания, пестрые обложки журналов на прилавках киосков. Она сидела в пульмановском вагоне, глядя на снег, на порыжевшую траву, на заброшенные земли с красноватой почвой, на заборы из проволоки, загоны для скота, железные резервуары для воды, маленькие станции, элеваторы, где хранится зерно, спортсменов на тренировке, с пунцовыми лицами, в перчатках и шапках с наушниками. Рано утром, проезжая через рабочий пригород перед самым Чикаго, она смотрела на мужчин, молодых и старых, с их прихваченными из дому свертками и баночками с обедом. Они толкались на перроне, ожидая своего поезда, чтобы ехать на работу. Лица их раскраснелись, задубели от холода раннего утра. Она внимательно изучала эти лица. Ей обязательно нужно было познакомиться с ними, с этими людьми, так как она остается в Чикаго и ни в какой колледж не поедет.
Камера-обскура (45)
в узкой желтой комнате-пенале журчит разговор под низким потолком и переплетаются кудрявые завитки сигаретного голубовато-серого дыма у носов за ушами под полями женских шляпок взгляды изогнутые брови меняющиеся конфигурации губ встряхивание челки мудрые я все знаю морщинки под глазами все зачищено приглажено скреплено соскоблено с помощью губной помады румян мыльного крема и бритв и образует определенный нужный рисунок
эта женщина с нежным теплым голосом которая ходит взад и вперед с гортанным смехом с чуть заброшенной назад головой с волнующими дразнящими взглядами часть пятичасовой драмы у каждого мужчины свой закуток
личность должна строго соответствовать выражению лица для облегчения опознания она прикалывает каждому из нас значок
за сегодня следует завтра
Спасибо но почему именно я? Заторможенный? Ну тогда гуд-бай старая поношенная брошенная на стул рядом шляпа лежит хранит верность у двери ее кто-то хватает
на улице звенящие как стаканы с коктейлями голоса глохнут
даже в этом старом каменном жилом доме перекрашенном в зеленый цвет со свечами отбрасывающими оранжевый отблеск слабый запах раствора извести он проникает в
Гринвич-виллидж
лестницы ведут вверх и вниз
ведут и через коридор разделенный именами над кнопками
звонков напоминая перепутанные не разобранные по полочкам жизни
на дождливую улицу с двухсторонним движением где такси шуршащие колесами заглушают звуки шагов прохожих бросают косой дрожащий свет на покатость влажной щеки на пару только что подведенных помадой губ сморщившуюся от холодного ветра шею на натруженную шишковатую руку и налившийся кровью глаз старика
улица с двухсторонним движением ведет к гудящей авеню откуда в ритме дождя и грохота машин открываются четыре направления (соленая во всех нас из-за океана фотоплазма ритмически пульсирует в клетках расширяется разделяется распадается на миллиарды разных других еще не отмеченных еще не названных так как они проскальзывают между пальцами меняющихся многочисленных жизней)
дрожит стрелка компаса
Мэри Френч
Вот уже несколько недель кряду сообщение на доске объявлений в коридоре Халл-хауса приковывало к себе внимание Мэри: «15 мая Д.-Г. Берроу прочтет лекцию на тему «Проблемы послевоенного восстановления». Это имя сверлило мозг, но она никак не могла его вспомнить, и только когда лектор вошел в аудиторию, она поняла, что это тот самый худощавый приятный и милый лектор с красной физиономией, который когда-то в Вассаре говорил им о том, что должен сделать рабочий класс их страны, чтобы покончить с войной. Тот же искренний, с дрожью голос, то же заикание в начале некоторых фраз, та же неформальная манера расхаживать взад и вперед по аудитории. Он так же, скрестив ноги, садился на стол рядом с графином воды. Когда их представили друг другу, она с удовольствием передала нужную ему информацию по поводу обеспечения рабочими местами бывших военнослужащих в районе Чикаго. На следующее утро Мэри ужасно разволновалась, когда ее позвали к телефону и она вдруг услыхала голос мистера Берроу. Он интересовался, не сможет ли она выделить ему часок своего времени сегодня днем, так как он получил заказ из Вашингтона с просьбой собрать кое-какую неофициальную информацию для одного бюро.
– Видите ли, я подумал, что только вы можете дать мне истинные, неискаженные сведения, ибо вы поддерживаете ежедневные контакты с этими людьми.
Она ответила, что с радостью сделает все необходимое для него, и они условились встретиться в пять часов в холле у большой аудитории.
В четыре она была уже готова. Она завилась, долго не могла решить, какое именно платье надеть и нужны ли ей на эту встречу очки. Этот Берроу такой милашка!
У них состоялась такая интересная беседа о положении безработных в регионе, которое никак не назовешь блестящим, что, когда мистер Берроу пригласил ее поужинать вместе с ним в маленьком итальянском ресторанчике на Петле, она тут же без всякого колебания ответила согласием, даже несмотря на то, что никуда не выходила с мужчиной вот уже три года, с того времени, как уехала из Колорадо-Спрингс после смерти отца. Порой ей казалось, что она знакома с этим Берроу много-много лет.
Тем не менее она была слегка удивлена, когда он привел ее в весьма подозрительное заведение с опилками на полу, где продавали спиртное и он, скорее всего, намеревался угостить ее коктейлем. Сам он выпил несколько коктейлей и заказал еще бутылку вина. От коктейлей она отказалась, но все же поцеживала красное, давно вышедшее из моды вино.
– Должен вам признаться, – говорил он, – что я достиг такого возраста, когда просто необходимо что-нибудь выпить для того, чтобы снять с мозга напряжение после работы и позволить себе немного расслабиться… Вот что мне нравится там, по ту сторону Атлантики… там люди при еде обязательно запивают ее вином… Они на самом деле знают, что такое искусство жить.
После того как они выпили шампанского, Берроу заказал себе бренди, а она – чашечку кофе. Потом они долго сидели, позабыв о времени, в этом душном шумном ресторанчике, где пахло чесноком, кислым вином, томатным соусом и опилками, и говорили, говорили, говорили. Она сказала ему, что стала заниматься работой по социальной защите только потому, что ей хотелось делать что-то нужное, реальное, и теперь чувствует себя целиком в своей тарелке, ощущает свою нужность и даже подумывает над тем, не предпринять ли что-нибудь еще более грандиозное – ну, например, записаться в ряды Красного Креста за рубежом или вступить, как другие девушки, в одно из подразделений «Друзей восстановления». Но вся загвоздка в том, что она так сильно ненавидит войну, что не желает ей помогать пусть даже самым мирным путем. Вот если бы она была мужчиной, то непременно стала бы командиром – тут и сомневаться нечего.
Мистер Берроу, нахмурившись, откашлялся:
– Само собой, все они были искренними в своих побуждениях, но ведь они сильно заблуждались и, вероятно, что заслужили, то заслужили.
– Вы до сих пор придерживаетесь такого мнения?
– Да, дорогая моя девочка, да… Теперь можно просить о чем угодно, никто нам не откажет – приличную зарплату, открытия закрытых предприятий, восьмичасовый рабочий день… Но знаете, так трудно выносить разногласия со старыми друзьями… мое отношение к этим людям в некоторых кругах истолковывается неверно.
– Но разве верно осуждать рабочих лидеров к этим ужасным тюремным срокам?
– Ну, это для острастки… Вот увидите, как только всеобщая напряженность спадет, все изменится… Помилование Дебса ожидается со дня на день.
– Хотелось бы надеяться, – вздохнула Мэри.
– Да, бедняга Дебс, – сказал Берроу. – Стоило допустить только одну ошибку, и вот пошла насмарку вся работа, которой он посвятил свою жизнь. Но у него большое сердце, должен вам сказать, самое большое сердце в мире.
Потом он стал рассказывать ей о том, как и сам в стародавние времена был железнодорожником, агентом по фрахту в южном Чикаго, потом его назначили агентом по бизнесу в местном отделении профсоюзов и он работал на «Братство». Ему приходилось туго, весьма туго, чтобы получить образование, и вот неожиданно, когда ему исполнилось тридцать один, он написал серию статей для «Ивнинг глоб» и на следующее утро, как говорят, проснулся знаменитым. В его жизни не было настоящей любви, и ему не было ничего известно об искусстве жизни, то есть о том, что приходит совершенно естественно, само по себе, у всех, там, за Атлантикой, да и у соседей мексиканцев. Он сделал когда-то безрассудный шаг – женился на танцовщице из кордебалета, и эта женщина целые пять лет превращала его жизнь в сущий ад, но сейчас все кончено, он ушел от всех этих треволнений и теперь в одиночестве мирно стареет, ожидая чего-то более существенного и серьезного, чем былые мимолетные любовные встречи во время миссий в Мексику, Италию, Францию и Англию. Эти маленькие международные инциденты, как он игриво выразился, широко раздвинув свои тонкие губы в ухмылке, милые любовные интрижки, но все давно уже превратилось в золу и пепел. Он, конечно, не верит в буржуазную мораль, но ему всегда хотелось взаимопонимания и отмеченной страстью дружбы с женщиной.
При разговоре он то и дело просовывал кончик языка в широкую расщелину между верхними передними зубами. По его глазам можно было догадаться, как много ему пришлось страдать.
– Я тоже не верю в брак по расчету, – сказала Мэри.
Но Берроу вдруг запальчиво стал распространяться о том, как она молода, как свежа, как порывиста и мила, то есть она как раз то, что ему так необходимо в жизни. Тут она заметила, что он уже с трудом ворочает языком, так что ей пора уходить, возвращаться в Халл-хаус, тем более что ей завтра рано вставать. В такси она забилась в самый дальний угол на заднем сиденье, но он вел себя по-джентльменски. Когда они прощались у подъезда, его слегка пошатывало.
После этого ужина ее работа в Халл-хаусе казалась ей все более нудной, рутинной, тем более что Джордж Берроу, совершавший в это время турне по стране со своими лекциями, писал ей по нескольку раз в неделю. Она отвечала ему, писала забавные письма, вышучивала в них старых матрон в Халл-хаусе, признавалась, что чувствует: ей и здесь придется завершить свое обучение, как она его «закончила» в Вассаре. Ее подружки, однако, все чаще говорили ей, как она похорошела и как ей к лицу новая прическа.
Во время отпуска в июне Мэри Френч собиралась поехать в Мичиган вместе с семьей Конов, но когда наступило время каникул, она передумала, решила заняться чем-нибудь другим для разнообразия. Вместо отдыха она, сев на пароход «Нортленд», поехала в Кливленд, где устроилась работать за стойкой в кафетерии «Эврика» на Лейксайд-авеню вблизи железнодорожной станции.
Там ей приходилось туго. Менеджером был толстый грек, который, когда проходил мимо стойки, любил щипать девушек за попки. Все девушки пользовались румянами, губной помадой и казались Мэри такими невежественными и невоспитанными. Они хихикали по углам, рассказывая друг другу о своих свиданиях, и отпускали скабрезные шутки в отношении своих ухажеров.
По ночам у нее сильно болели ноги, так как приходилось по много часов стоять в зале, голова кружилась от обилия разнообразных лиц, этих что-то просящих в часы пик, чьих-то ртов, этих изучающих ее быстрых глаз, которые сливались в одну смазанную нечеткую картину. Лежа на скрипучей железной кровати в дешевых меблирашках, адрес которых дала ей одна девушка на пароходе, она часами не могла уснуть из-за никогда не покидавшего ее запаха застывшего жира на грязной посуде. Она лежала, такая одинокая, испуганная, прислушиваясь к шагам других жильцов за тонкими перегородками, столпотворению у ванной комнаты, стуку дверей в холле.
Проработав в кафетерии две недели, она поняла, что больше не сможет это вынести ни минуты. Бросив работу, она получила комнату в верхней части Кливленда, в общежитии Ассоциации христианской молодежи. Там ее приняли радушно, узнав, что она из Халл-хауса, предложили на выбор целый список работ по социальной защите, но она отказалась. Нет, с нее хватит. Ей нужна настоящая работа в промышленности. Она села на поезд до Питтсбурга, где одна ее знакомая работала помощницей библиотекаря в Институте Карнеги.
Летним днем после полудня она приехала в Питтсбург. Когда поезд переезжал через мост, она видела, как солнечный яркий свет окрашивает в красный и оранжевый цвета амальгаму металлических дымов, которые выбрасывали нескончаемые ряды заводских труб, возвышающиеся над громадными сооружениями из волнистых стальных листов и блочных ферм, тянущиеся далеко вдоль берега реки. Через несколько минут она уже выходила из своего плацкартного вагона в мрачноватый, окрашенный коричневой краской вокзал с чемоданом, ручка которого больно впивалась ей в ладонь. Она позвонила подруге из грязной, прокуренной телефонной будки.
– Мэри Френч, это ты! Как здорово! – донесся до нее смешной булькающий голос Лои Спейер. – Я нашла тебе здесь комнату, рядом, у миссис Гэнсмейер, приезжай, вместе поужинаем. Это пансион. Подожди, сама все увидишь… Но кто приезжает отдыхать в Питтсбург? Мне что-то непонятно…
Мэри, стоя в будке, покраснела и занервничала:
– Просто мне нужна смена обстановки после этой работы в социальной сфере. Хочется на все поглядеть с другой стороны.
– Конечно, очень хорошо поболтать с кем-нибудь по-свойски, но остается только надеяться, что ты не рехнулась… неужели ты не знаешь, что они не будут использовать выпускниц Вассара у открытой плавильной печи?
– Но я не выпускница Вассара! – кричала в трубку Мэри, чувствуя, как выступившие слезы жгут ей глаза. – Я ничем не отличаюсь от обычной фабричной девчонки… Посмотрела бы ты на меня, когда я работала в этом дурацком кафетерии в Кливленде.
– Ладно тебе, приезжай поскорее, Мэри, моя дорогая. Я оставлю тебе кое-что поужинать.
Ей пришлось долго трястись в трамвае.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85