Глаза закатились под лоб. Лицо напряглось. По нему прокатилась судорога. Участилось дыхание…
И вот…
Изо рта Ильи выплыла беловатая струйка не то дыма, не то тумана, плавно устремилась вниз, растекшись белым пятном.
Струйка превратилась в струю, стала сгущаться, теперь это была некая субстанция, вибрирующая внутри светящимися черными жилками…
Илья был похож теперь на застывший, окаменевший сосуд, на лице все замерло, вместо глаз — бельма, изо рта вытекает и вытекает густая субстанция, беззвучно опускаясь рядом с ним.
И пятно не растекается, а растет вверх, преобразовываясь в подобие вертикального облака, плотного внутри и туманно-прозрачного по краям.
Требичу-Линкольну показалось, что у него от ужаса и непонятного восторга остановилось сердце: уплотнение внутри облака начало преобразовываться в человеческую фигуру. Она становилась все явственнее и реальнее…
Внезапно в одно мгновение туман, окутывающий фигуру — нет, не рассеялся, а разом упал вниз, съежился, как шагреневая кожа, исчез.
На месте вертикального облака стоял второй Илья, только обнаженный, и тело его было мускулистым, идеально развитым, полным сил, а лицо с чертами Ильи, только что создавшего своего близнеца, было мужественно, высокомерно и прекрасно. Сверху, из мрака, стал медленно опускаться кусок черной материи, покачиваясь и извиваясь, как живое существо, описав окружность вокруг нового Ильи, он окутал его, преобразовавшись в такой же костюм, как на всех двенадцати Черных Воинах, стоявших шеренгой у стены справа от стола и бесстрастно, даже равнодушно наблюдавших за всем происходящим.
А настоящий (или как его назвать?..) Илья Иванов ожил, задвигался, глаза выплыли из-подо лба, обмякло лицо и стало типичным для завсегдатаев московских пивных, которым надо срочно опохмелиться. Он потянулся, как бы просыпаясь.
— Пошел вон! — прозвучал гневный голос одного из старцев. От изумления Исаак не разобрал, кто из иерархов черного воинства произнес эти, такие прозаические, заземленные слова.
Илья между тем совсем не испугался гневного приказа.
— Ты, дед, не ори! — хрипло рявкнул он. — Подумаешь! Расселись тут и приказывают! Начальники…уевы. Совсем обнаглели! Сам знаю, когда мне идтить.
Однако он побрел к двери, которую освещали факелы, и рядом с ним появились двое белолицых юношей.
Уже из темноты коридора Илья прокричал:
— Я на вас, антихристов — (Вот здесь он попал в десятку) — управу найду! В «чеку» напишу.
— Теперь твое имя, — сказал первый старец новому Илье, — Гим.
— Да, я Гим, — голос Черного Воина был сильным и грубым.
— Займи свое место, Гим.
Он стал крайним, тринадцатым в отряде Тимоти-Линкольна.
— Теперь, Исаак, повторяю: они, когда появится необходимость, будут с тобой всегда. Все остальное ты имеешь.
На его плечо легла рука Жака Кальмеля.
— Пора, мой друг! Идем…
Длинный коридор, сводчатые потолки, чадящие факелы: в неверном вздрагивающем свете пробежало несколько крыс с недовольным свистящим попискиванием; воздух влажный, и в нем привкус тлена.
И они уже на улице. Такой знакомый, родной запах: старые августовские сады, мокрая земля, в палисадниках доцветают флоксы, и аромат их терпок и устойчив.
Они быстро идут по темному переулку, кажется, знакомому…
Подождите! А гае же…
Из-за угла трамвай с тускло освещенными окнами, дуга над ним рассекает ярко-голубые искры, металлический скрежет тормозов — оказывается, тут остановка.
— Постой, Жак…— Иннокентий Спиридонович Верховой судорожно сжимает руку месье Кальмеля. — Это же остановка «Заводской тупик»!
— Да, да, дружище Исаак! — смеется Черный Наставник Требича-Линкольна. — Тебе повезло: дежурный ночной трамвай подбирает таких же горемык, как ты. Проедешь с комфортом целых пять остановок. Поспеши! Завтра приду на вокзал — проводить.
Он успевает прыгнуть на подножку трамвая уже на ходу…
Вагон пустой. Кондукторша дремлет на своем месте, и только один пассажир на задней площадке курит, жадно затягиваясь.
Требич-Линкольн, или — что сейчас точнее — Иннокентий Спиридонович Верховой сел к окну, все еще изумленный до последней степени только что произошедшим и поэтому находящийся в состоянии нервного транса: «Было? Или не было? Сон, галлюцинация? Или — умом. тронулся? С рельсов — под откос? да я…»
Сумбурные мысли прервало прикосновение к плечу, довольно грубое, и голос:
— Слышь, товарищ! Папироски не найдется? Последнюю спалил.
— Не курю. — Иннокентий Спиридонович сразу узнал голос, глухой, утробный, только сейчас в нем не было ни злости, ни решительности, а скорее, робость и стеснительность.
Он резко повернулся. Да, перед ним стоял, держась за металлическую скобу на спинке сиденья ¦— трамвай сильно покачивало, — Илья Иванов, из которого совсем недавно старцы в подземелье седьмого измерения извлекли нечто, превратив его в Черного Воина по имени Гим: рубашка неопределенного цвета с оборванными пуговицами, нелепая кепочка блином на голове, помятое невыразительное лицо, тем не менее с выражением крайнего смятения.
— Я с тобой рядышком определюсь, — просительно сказал Илья Иванов. — Не возражаешь?
— Место не занято.
Илья плюхнулся рядом на жесткое сиденье и замер.
Довольно долго ехали молча; трамвай уже миновал три остановки, через одну — конечная.
Требич-Линкольн чувствовал все большее беспокойство.
«Или вытряхнуть его из вагона на следующей остановке к чертовой матери?..»
Но тут Илья нарушил затянувшееся молчание, громко воскликнув:
— Ни хрена не понимаю!
— Да в чем дело? — спросил Инокентий Спиридонович, ощутив вдруг острейшее любопытство.
— Ты, скажи со всей откровенностью, видел, как я в трамвай садился?
— Ты уже в нем был, когда я вошел.
— На какой остановке?
— «Заводской тупик».
— Так это же моя остановка! Мой дом через квартал! Нет, ни хрена не понимаю!..
— Чего ты не понимаешь?
— А то… Где я был? Откуда ему? Затмения… Слушай, давай поручкаемся? Я — Илья, если хочешь-Илюха. А ты?
— Иннокентий.
— Значит, Кеша? Давай пять! Рукопожатие оказалось крепким и долгим.
— Вот что, Илья. Сейчас конечная. Там я сойду. А ты оставайся, трамвай кольцо сделает, в парк пойдет, попроси кондукторшу на «Заводском тупике» остановиться…
— Это само собой! — нетерпеливо перебил Илья Иванов. — Я другого не понимаю.
— Чего именно?
— Да как объяснить?.. Я — и не я…
— Темно говоришь, Илья.
— А как по-другому обсказать? Понимаешь, Кеша… Ведь я есть… Нет, был… Злыдень я по всей округе. Так меня и кличут, особенно бабы да детишки: Зверь! Потому как весь я переполнен злостью — на весь мир. Все бы сокрушил к едреной фене. Ну… Ты понимаешь, драки всякие, безобразия… Пакость какую сотворить, хошь кому, — это милое дело. Особенно, если выпью. И свою половину, Марфу Ивановну — смертным боем, если под горячую руку, считай, через день. Только… Это все было… Раньше… И вот, представьте себе, будто из меня всю злобу вынули. Нету ее!
— Ничего не понимаю…
— А я, думаешь, понимаю? Вот щас… Нет у меня никакой злости! Нету! Ни на кого! А всем, кому зло сотворил… Упасть бы на колени и прошение вымолить…— Голос Ильи Иванова дрожал от переживания, в глазах блестели слезы. — И первая, перед кем покаюсь, — это моя Марфуша. Вот войду сейчас в дом и от дверей поползу к ней червяком. «Прости, — скажу, — Марфуша, прости…» Эх, гостинец бы какой ей… Первый раз в жизни. А то ведь все из дому таскал — на пропой.
Трамвай заскрежетал на повороте.
— Конечная! — мгновенно вышла из спячки кондукторша.
Требич-Линкольн вынул из кармана бумажник, извлек из него три десятирублевки и, не узнавая себя, можно сказать, изумляясь порыву, протянул их Илье Иванову.
— Для твоей Марфуши, на гостинцы. Ей отдай. Она лучше тебя распорядится.
— Да я…
— Увидимся — отдашь.
— Кеша, друг милый, теперя до гробовой доски, — отдам! Вот тебе крест святой! — Илья неумело, но истово перекрестился. — Пивную на Мыльной знаешь? Возле бани?
— Знаю.
— Там и свидимся. Я, считай, в пивнушке нашей — каждый вечер.
Трамвай остановился.
Выпрыгнув из вагона, Исаак Тимоти Требич-Линкольн, он же Иннокентий Спиридонович Верховой, увидел ярко освещенный трамвай, делающий разворот на кольце, и стремительно идущего по вагону к кондукторше Илью Иванова.
Удивительное дело! Эту, в общем-то, будничную картину он помнил всегда, всю оставшуюся жизнь. Она часто и постоянно, без всякого повода возникала в его сознании, ярко и контрастно: июльская темная ночь в Измайлове, ярко освещенный вагон трамвая, делающий крутой разворот по кольцу, и по нему идет мужчина, охваченный Божественным порывом сотворить Добро.

8.05
— Господин полковник, они в миле от нас.
— Что же, сержант Стоун, — Чарльз Мелл облизал вдруг высохшие губы, — займите место в укрытии, и когда они будут против нас, по моей команде — по три бойца на каждого…
Полковник не успел договорить.
— Скотина Чарльз! — зычно прозвучал резкий грубый голос. — Ты узнаешь меня?
По. приказу командира полминуты назад было разрушено гипнотическое поле, делающее шеренгу черных воинов невидимыми.
Теперь они стояли в тылу бойцов «Кобры», которые, все разом повернувшись, с изумлением, но без всякого страха смотрели на двенадцать безоружных мужчин в странных черных одеяниях средневекового покроя.
— Полковник Мелл! Так ты, ублюдок, узнаешь меня или от страха лишился памяти и наложил в штаны?
Исаак Тимоти Требич-Линкольн вышел из-за шеренги своего отряда.
Пала тишина.
Они смотрели друг на друга…
Получерный Маг вдруг испытал внезапный ужас, который в буквальном смысле слова парализовал его: у него не было ненависти к этому человеку, смотревшему на него пристально и с удивлением. Из жгучего красавца Чарльз Мелл превратился в пожилого тучного мужчину с дряблым морщинистым лицом, отмеченным следами всевозможных пороков, которому седеющие бакенбарды придавали нечто печально-комичное. Не мог Требич-Линкольн, глядя на полковника, возбудить в себе ярость и ненависть к британцам, так унижавшим и оскорблявшим его когда-то… Все покрылось пеплом. Горечь на душе.
«Да что это со мной? — ужаснулся Исаак. — Господи! Что со мной?.. Лида… Лидушка… Помоги мне!..»
И в этот момент полковник Мелл исторг победный
ВОПЛЬ:
— Узнал! Узнал! Это ты, жалкий, косноязычный венгерчик! Неужели ты, сукин сын? Здесь! Какой подарок! Вот и посчитаемся! Без всяких церемоний! Ребята! Черных комедиантов — в клочья! А венгерчика живым! Я с ним сам! Да быстро! Главное дело — рядом!
Ничего не оставалось Требичу-Линкольну — он сделал знак своему воинству:
«Рви!»
Он и раньше наблюдал подобные кровавые сцены, испытывая чаше всего удовольствие от этих зрелищ.
Но сейчас…
Это не было сражением. Побоище. Сладострастное избиение беззащитных неуязвимыми. Черные Воины с гиканьем, едва касаясь земли, ринулись к каменным глыбам, из-за которых выскочили бойцы спецподразделения «Кобра». На каждого из черных призраков бросились с победными криками по три или четыре бойца и…
Они превращались в кровавые куски — их разрывали на части руки, которым была дана черная, неимоверная сила.
Стоны, хруст костей, вопли ужаса и изумления — все смешалось в кровавый клубок, над раскромсанными кусками человеческих тел клубился пар, и над этим пиршеством Сатаны кружили Черные Воины, оторвавшись от земли, превратившись в огромных черных птиц. На них не было ран, к одежде и коже не приставала кровь жертв, а лица, искаженные сладострастием, наливались силой: пульсировали мышцами, вожделенно и судорожно дергаясь: они поглощали жизненную энергию растерзанных бойцов «Кобры», которые, скорее всего, так и не поняли, что же с ними произошло… Жуткое побоище не заняло и трех минут…
Требич-Линкольн в первые мгновения боя потерял из виду полковника Чарльза Мелла и теперь, оглянувшись, увидел его растерзанное тело на самом обрыве. Оторванная голова подкатилась к большому камню и смотрела на Исаака замершими глазами, в которых навсегда застыло только одно чувство — изумление.
Нечто содрогнулось внутри естества Требича-Линкольна, вспыхнуло жаром и мгновенно окатилось ледяным валом. Две стихии, два испепеляющих чувства, слившись в клубок, терзали его.
Он смотрел на мертвую голову полковника Мелла, и страдание, жалость, сочувствие, сожаление и угрызения совести тоской и раскаянием сжали сердце.
— Прости, Чарльз! Прости…— слезы текли по его лицу. И одновременно в душе поднимался ликующий огненный вал: отомстил! Отомстил! Всем британцам!..
Теперь черный вал поднимался в нем, разрастался. Поднимался, поднимался!.. Сейчас он накроет его с головой.
«Кеша! — сквозь гул и непонятный хохот долетел до него голос Лидуши. — Опомнись! Спаси себя и нашу любовь! Перекрестись на лик Господень!»
— Сейчас! Или будет поздно! — громко и грозно прозвучал голос над местом побоища, над которым высоко в безоблачном небе уже кружили грифы-трупоеды.
«Да! Да!.. Сейчас!..»
Требич-Линкольн оторвал взгляд оттого, во что превратился полковник Мелл, и осмотрелся по сторонам. Его отряд, выстроившись в шеренгу, стоял перед ним в нескольких шагах. Все Черные Воины напряженно смотрели на него, своего командира.
— Гим! Стакан воды! — приказал Исаак.
Походная кружка с водой из реки появилась перед командиром через мгновение. Гим поставил ее на плоский камень у ног Требича-Линкольна.
Из кожаного кисета, висевшего у него, как талисман, на шее, Исаак Тимоти достал квадрат плотной бумаги и маленькую колбу с белым порошком, закупоренную пробкой с хвостиком веревки.
Он поднес квадрат бумаги к глазам.
Над песчаным плато, над истерзанными телами бойцов спецподразделения «Кобра» и лужами крови, казавшимися черными, над неподвижной рекой с большими золотистыми рыбами прозвучало грубо и страстно:
Глео бод традо — Враты! Идо туб прэву — Враты! Мэб шеру кратэ — Враты!..
Требич-Линкольн выдернул пробку из колбы и высыпал порошок в кружку.
Порошок мгновенно растворился. Вода осталась бесцветной.
Исаак медленно выпил содержимое кружки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78