И наш герой приступил к детальной разработке задуманного…
Вы скажете — совпадение? Не бывает в истории совпадений и случайностей.
В гостинице «Эллит», где проживало много иностранцев, покончила жизнь самоубийством шведская актриса
Ландстрем. Яков Блюмкин, обитавший по соседству с номером, в котором произошла трагедия, тут же выдвинул версию — мол, шведская актриса занималась контрреволюционной деятельностью, и когда чекисты вышли на ее след… Теперь требовалось установить ее связи, и с этой целью были «временно задержаны» все иностранцы, оказавшиеся в ту пору (а это те же первые дни июня) в гостинице «Эллит», — «для выяснения обстоятельств». Среди прочих подозреваемых в чекистские сети попал военнопленный австрийской армии граф Роберт Мирбах, родственник германского посла в России.
«Удача!» — надо полагать, воскликнул про себя Яков Блюмкин и приступил к делу.
На первых допросах строптивый граф артачился. Именно после одного из таких допросов молодой чекист поведал своим друзьям Сергею Есенину и Осипу Мандельштаму за столиком «Кафе поэтов» о своем именитом несговорчивом пленнике.
Но интенсивные допросы, явно с пристрастием (и о них могли бы поведать только стены одной из подвальных комнат Лубянки), продолжались. В конце концов 10 июня 1918 года граф Роберт Мирбах вышел на свободу, неузнаваемо похудевший, вздрагивающий от громких звуков, со следами побоев на теле, которые, впрочем, он никому не показывал.
Потому что в руках Якова Блюмкина оказался весьма неожиданный документ, подписанный графом, и его сохранили для нас в архиве капризная и непредсказуемая дама по имени История. Вот этот текст:
«Я, нижеподписавшийся, венгерский подданный, военнопленный офицер австрийской армии Роберт Мирбах, обязуюсь добровольно, по личному желанию, доставлять Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией секретные сведения о Германии и германском посольстве в России».
И приписка на немецком и русском языках:
«Все написанное здесь подтверждаю и добровольно буду исполнять».Под документом стоит неразборчивый росчерк. Можно сказать, написанный кровью. И это не будет преувеличением.
И снова, в самом конце июня, — еще одно «совпадение».
В кабинете Якова Григорьевича в ВЧК на Лубянке после вежливого вкрадчивого стука в дверь появился лысый человек с деревянным чемоданчиком в руках, в котором громыхали какие-то инструменты, и, положив на стол листок бумаги с грифом наверху: «Разрешение» (внизу стояла подпись «железного Феликса», товарища Дзержинского) — представился:
— Александр Исаевич Вайсман, монтер «Московского общества электрического освещения 1886 года», — кампания переименований всяческих буржуазных учреждений и предприятий только набирала силу и до мелкой в масштабах страны конторы, где служил Александр Исаевич, еще не докатилась. — Вот-с… имею поручение проверить электрооборудование в вашем… э… учреждении. Если позволите, начнем с состояния проводочки-с. Я, простите, не отвлеку вас от срочных государственных дел?
— Нисколько, нисколько, товарищ! Приступайте к работе.
А был наш молодой герой человеком компанейским, контактным; к тому же первой профессией, которой перед российской революционной смутой он успел овладеть, обозначим так: электротехник.
Разговорились.
И что же выясняется, милостивые государи? Простите!.. Уважаемые товарищи. Какое обнаруживается обстоятельство? В район, который обслуживает фирма «Московское общество электрического освещения 1886 года», представьте себе, входит особняк в Денежном переулке, где располагается германское посольство, и вхож в этот дом монтер Вайсман по долгу службы в любое время суток: вдруг, скажем, свет погас, замыкание какое-нибудь. Да мало ли! И когда уже трудолюбивый Александр Исаевич собирал в свой чемоданчик инструменты, сказал ему хозяин кабинета очень тихо:
— Присядьте на стульчик, товарищ Вайсман. Присел Александр Исаевич, сразу вспотев и впав в чрезвычайную бледность.
— Будет вам, уважаемый, от нас, — продолжал по-прежнему тихо Яков Блюмкин, — ответственное секретное задание, притом срочное. Исполнить его надо как можно скорее.
— Если в моих силах…— пролепетал монтер Вайсман, про себя подумав: «Пропал… Говорила же Сонечка: возьми теплое нижнее белье, раз ТУДА вызывают». — Если смогу…
— Сможете, — повысив голос, в котором зазвучали металлические нотки, сказал молодой чекист. — А задание такое… Сейчас же, немедленно вы направитесь в немецкое посольство. Ну… В крайнем случае — завтра. Проверите счетчики, всякие электроустановки. Главное — вам необходимо пройти по всем комнатам… Буквально по всем, включая подвальные помещения. Понимаете?
— Понимаю-с! — подавив вздох облегчения, сказал Александр Исаевич, воспрянув: «Похоже, пронесет».
— Нас прежде всего интересует подробный план расположения комнат. Необходимо точно установить, где находится кабинет посла, где стоит охрана, каковы выходы из здания наружу… :— У меня прекрасная зрительная память! — перебил монтер «Московского общества и т. д.», окончательно успокоившись. — С детства-с!
— Я не сомневаюсь, товарищ Вайсман, — все у вас получится. Однако поступим так… Нам необходимо еще кое-что у немчишек проверить. Я вас снабжу подробной инструкцией. На ее составление мне понадобится не более часа. Вы пока поработайте в других кабинетах, и ровно через час прошу ко мне.
— Слушаюсь!
Инструкция… Какое скучное канцелярское слово! Однако в контексте бурных исторических событий инструкция может стать фрагментом захватывающего романа.
Сохранил архив для потомков этот уникальный в своем роде документ, сочиненный восемнадцатилетним Яковом Блюмкиным, чекистом, руководителем недавно созданного в ВЧК отдела по борьбе с международным шпионажем.
Вам надлежит:
1. Проверить донесение о находящемся в доме складе оружия. По сведениям, он находится в одной из пристроек: конюшне, каретнице, сарае.
2. Узнать:
— Подробный план дома и начертить его на бумаге.
— Имеется ли в доме тайное радио?
— Технику приема посетителей (принимает ли сам Мирбах или его секретари). Кто может проходить к самому Мирбаху?
— В какой комнате (ее расположение от передней) находится и занимается Мирбах. Есть ли в его кабинете несгораемый шкаф?
— Характер посетителей, приходящих в посольство.
— Приблизительная численность служащих посольства.
— Охраняется ли здание и кем? По сведениям, среди охраны есть русские. Кто превосходит численностью?
— Общее впечатление.
Общее впечатление… Интересно, о чем думал Яков Блюмкин, сочиняя этот последний пункт?
Ровно через час инструкция была вручена электромонтеру Вайсману и взамен хозяин кабинета получил расписку: «За разглашение договоренности — расстрел». Под этими словами Александр Исаевич дрожащей рукой поставил неразборчивую загогулину.
Все-таки как хотите: азартной захватывающей игрой было для Якова Григорьевича все затеваемое и происходящее. И безусловно в этой игре наш герой словно видел себя со стороны, глазами окружающих — прежде всего младых дев.
Через несколько дней, в конце июня 1918 года в руках нашего неутомимого чекиста появилось подробное донесение А. И. Вайсмана (текста архивы не сохранили, а интересно было бы его прочесть — особенно любопытно, как Александр Исаевич рассказал об «общих впечатлениях») и подробный план особняка германского посольства, где крестиком был отмечен кабинет посла графа Вильгельма Мирбаха.
Дальше события развивались стремительно и неотвратимо.
Ладим слово якобы беспристрастным архивным документам.
«4 июля, перед вечерним заседанием съезда Советов, я был приглашен из Большого театра одним членом ЦК для политической беседы3. Мне было тогда заявлено, что ЦК решил убить графа Мирбаха, чтобы апеллировать к солидарности германского пролетариата, чтобы совершить реальное предостережение и угрозу мировому империализму, стремящемуся задушить русскую революцию, чтобы, поставив правительство перед свершившимся фактом разрыва Брестского договора, добиться от него долгожданной объединенности и непримиримости в борьбе за международную революцию. Мне приказывалось как члену партии подчиниться всем указаниям ЦК и сообщить имеющиеся у меня сведения о графе Мирбахе.
Я был полностью согласен с мнением партии и ЦК и поэтому предложил себя в исполнители этого действия».
Из показаний Якова Блюмкина Всеукраинской ЧК, апрель 1919 года.
Итак, как видим, Центральный комитет партии левых эсеров «толчком к событиям» принял план акции, предложенный Блюмкиным.
Был определен день операции — 6 июля 1918 года. Исполнители — Яков Блюмкин, руководитель операции, и Николай Андреев.
В ночь с 5 на 6 июля наш — это надо признать сразу — трагический, хотя и кровавый герой не спал: он писал завещание, потому что понимал, что идет почти на верную смерть. Завещание представляло собой письмо к другу, имя и фамилию которого установить не удалось4.
Итак, завещание восемнадцатилетнего революционера-террориста:
В борьбе обретешь ты право свое!
Уважаемый товарищ!
Вы, конечно, удивитесь, что я пишу это письмо Вам, а не кому-нибудь иному. Встретились мы с Вами только один раз. Вы ушли из партии, в которой я остался. Но, несмотря на это, в некоторых вопросах Вы мне ближе, чем многие из моих товарищей по партии. Я, как и Вы, думаю, что сейчас дело идет не о программных вопросах, а о более существенном: об отношении социалистов к войне и миру с германским империализмом. Я, как и Вы, прежде всего противник сепаратного мира с Германией и думаю, что мы обязаны сорвать этот постыдный для России мир каким бы то ни было способом, вплоть до единоличного акта, на который я решился.
Но кроме общих и принципиальных, моих как социалиста побуждений, на этот акт меня толкают и другие побуждения, которые я отнюдь не считаю нужным скрывать — даже более того, я хочу их подчеркнуть особенно. Я еврей и не только не отрекаюсь от принадлежности к еврейскому народу, но горжусь этим, хотя одновременно горжусь и своей принадлежностью к российскому народу. Черносотенцы-антисемиты, многие из которых сами германофилы, с начала войны обвиняли евреев в германофильстве и сейчас возлагают на евреев ответственность за большевистскую политику и за сепаратный мир с немцами. Поэтому протест еврея против правительства России и союзников большевиков в Брест-Литовске представляет особое значение. Я как еврей и как социалист беру на себя совершение акта, являющегося этим протестом.
Я не знаю, удастся ли мне совершить то, что я задумал.
Еще меньше я знаю, останусь ли я жив. Пусть это мое письмо Вам в случае моей гибели останется документом, объясняющим мои побуждения и смысл задуманного мною индивидуального действия. Пусть те, кто со временем прочтут его, будут знать, что еврей-социалист не побоится принести свою жизнь в жертву протеста против сепаратного мира с германским империализмом и пролить кровь человека, чтобы смыть ею позор Брест-Литовска.
Жму крепко Вашу руку и шлю Вам сердечный привет.
Ваш Блюмкин
Яков Григорьевич Блюмкин (1900-1929)
Вы представляете себе март в Одессе? Нет? Спешу на помощь. Солнечно, прозрачно, на газонах в парках и скверах проклюнулась трава, почки на каштанах вдоль Дерибасовской вот-вот распустятся. А море? Оно в марте… Впрочем, что это я? О весенней Одессе давно все сказано. И какими перьями!
Итак, я родился в этом единственном в мире солнечном городе на берегу Черного моря (до сих пор не могу понять — почему море черное?) в марте 1900 года, то есть, граждане и товарищи, считайте, почти в начале нового века — Яшке Блюмкину-таки повезло: ровесник нового века!
Что? Кто родители? Боже мой!.. Ладно, слушайте: бедная еврейская семья. Отец раньше, еще до моего появления в этом бренном мире, зарабатывал хлеб насущный в Полесье на лесных промыслах, потом мы — я уже произведен на свет — застаем папу мелким коммерческим служащим в Одессе, заработок — ни Боже мой, мизер. Мама хлопочет по хозяйству; трое детей (я младший); старенькие дедушка и бабушка — в чем душа держится, но кушать просят каждый день. В 1906 году папа умер — от жизненного переутомления, болезни почек и тяжких раздумий о несовершенстве людского бытия.
Так я рос в условиях еврейской провинциальной нищеты, стиснутый с одной стороны национальным угнетением, с другой — социальной обездоленностью. И был я предоставлен своей собственной детской судьбе.
Однако мама считала меня очень умненьким: «Ты, Яшутик, соображаешь лучше Левы и Розочки». Лев и Розалия — мои старшие брат и сестра. Короче говоря, мама, сделала все, сверх своих слабых женских сил, чтобы я учился, получил образование, и в 1908 году я был принят в начальное еврейское духовное училище, то есть в Первую одесскую Талмуд-Тору. Принимали туда сирот и детей из бедных семей. Обучение бесплатное, на средства религиозной общины. Одна трудность — попасть. Я — попал, учился только на «отлично», потому что я настырный. Признаюсь: во всем хочу быть первым — до сих пор, хотя сейчас… О чем тут говорить? И маму не хотелось огорчать. Спрашиваете, чему учили? Пожалуйста: Библия, Талмуд, иврит, история. А еще преподавали русский язык, еврейский современный (так называемый «жаргон»), арифметику, географию, естествознание, рисование, пение, чистописание. Были даже уроки гимнастики. И все эти предметы, начиная с русского языка, — не по утвержденной программе, а по инициативе директора Первой одесской Талмуд-Торы. И это совершенно определенно — мое второе (после рождения) везение: что в году моей учебы был ее директором этот замечательный — не постесняюсь, скажу так: великий человек. Он был моим первым Учителем с большой буквы и наставником. Потом, через много лет (если иметь в виду мою жизнь до сегодняшнего дня) будет второй Учитель, тоже с большой буквы. И может быть, я еще расскажу вам о нем. Если успею…
А первый… Шолом-Яков Абрамович — вот его имя. Впрочем, России а может быть и всему миру, он был, известен по своему псевдониму — Менделе Мойхер-Сфорим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78