— усмехнулся Александр Васильевич.
— Да.
— Этот список бесконечен, Константин Константинович, ограничимся пока, скажем, двумя десятками названий. Уверяю вас, это напряженная работа, как минимум на год, — Барченко помедлил. — Особенно для неискушенного ума, когда все начинается с первой строки.
— Я вам заранее благодарен и буду на первой же вашей лекции.
…Действительно, через три дня, когда в Тенишевском училище состоялась очередная лекция-диспут Александра Васильевича, он увидел на ней в первых рядах и Константина Константиновича, и его молодых коллег из Чрезвычайки (Картузова не было). После лекции мистический ученый вручил молодому человеку лист бумаги, на котором в столбик были написаны двадцать два названия книг и их авторы…
— Все эти книги вы сможете достать в публичных библиотеках Питера. Только надо постараться: многие из них выдают неохотно.
Товарищ Владимиров усмехнулся:
— Выдадут, — жестко сказал он.
Молодой, даже юный чекист еще несколько раз появлялся на выступлениях Барченко, потом перестал приходить. Хотя его соратников по петроградской ЧК «профессор» и будущей академик на своих лекциях в самых разных аудиториях видел постоянно; они, как правило, занимали места в первых рядах и старательно конспектировали все, что слышали.
Александр Васильевич, естественно, не знал, что в середине ноября 1918 года товарищ Владимиров отбыл на Украину со специальным заданием от Центрального комитета партии левых эсеров. И тем более он не мог знать, что накануне отбытия Якова Григорьевича Блюмкина из Петрограда в Москву во Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем ушло донесение более чем удивительного содержания:
Барченко А.В. — профессор, занимающийся изысканиями в области древней оккультной науки, поддерживает связь с членами масонской ложи розенкрейцеров, со специалистами по развитию науки в Тибете. Отвечая на провокационные вопросы агента Масона с целью выявления мнения Барченко о Советском государстве, он показал себя лояльным гражданином.
Этот человек интересен нам своими знаниями, в которых заложены некие практические возможности для военной и экономической мощи нашего рабоче-крестьянского государства. В ближайшее время вам будет представлен подробный доклад на этот счет.
Мы убеждены, что профессор Барченко — национальная ценность страны, им надо дорожить. Считаем, что ему надлежит создать условия для его научных занятий, приняв на работу в какое-либо государственное научное учреждение с хорошим окладом и продовольственным пайком первой категории.
Рик
17.XI. 1918»
Кличка «Рик» была определена Якову Блюмкину сразу же, как только в мае 1918 года он попал на службу в ведомство Феликса Дзержинского на случай участия в операциях, требующих конспирации. Оказавшись в октябре в Петрограде, революционер-террорист быстро узнал, что в ВЧК остались на своих, высоких постах многие члены партии левых эсеров. Правда, им пришлось покаяться в ошибках и перейти в ряды большевиков. Якову Григорьевичу служба в Чрезвычайке была по душе. Кроме того, после убийства германского посла, как ни негодовали официальные руководители советского государства, он был убежден, что и первые лица Совдепии скрытно считают его «героем революции». И не ошибался в этом.
«Я вернусь на Лубянку, — говорил себе он. — Надо сделать нечто громкое на Украине, и тогда…»
А пока пробный шар: Блюмкин проявил инициативу, убедив Дмитрия Наумовича Картузова в том, что Барченко — достояние государства рабочих и крестьян, и что если действительно существует в Тибете страна Шамбала, ее древними могучими знаниями должны завладеть большевики, и как можно скорее, пока их не опередили. Он умело добился того, чтобы ему поручили составить донесение в Москву, и за его конспиративной подписью оно вскоре ушло туда.
«Пусть там знают, — рассуждал Яков Григорьевич, — что я жив, готов действовать и у меня есть конкретное грандиозное предложение, связанное с Барченко. Ведь я им нужен, простят „грех“.
Наш герой не ошибался: ворон ворону глаз не выклюет.
Глава 5
ШВЕЙЦАРИЯ, СТОКГОЛЬМ, 8 НОЯБРЯ 1918 ГОДА
В этот пасмурный хмурый день — дождь вперемешку со снегом — в столице Швеции, в центре города на улице Валгалла-вейен открылась выставка бежавшего из большевистской России, как писали местные журналисты, знаменитого русского художника Николая Рериха.
Престижный фешенебельный выставочный зал «XX век» набит битком — шикарная аристократическая публика, корреспонденты, живописцы всевозможных направлений, вспышки фотографических камер, праздничный гул голосов. Мелькнуло несколько знакомых русских лиц («На всех тревога», — отметил про себя Николай Константинович). Уже куплено больше десятка картин.
«Полный успех! Полный успех!..» — повторял он про себя, окруженный друзьями-эмигрантами, корреспондентами нескольких шведских и европейских газет; отвечал подробно на вопросы, улыбался, пожимал руки, принимал поздравления и во фраке и белом галстуке вид имел импозантный, даже величественный. Однако испытывал Николай Константинович внутренний дискомфорт. Непонятная, сосущая тревога сжимала сердце, и он думал, что выражение его лица, наверно, такое же, как и у других его соотечественников, оказавшихся здесь, тех, кому удалось вырваться из сотрясаемого революцией отечества. Все смертельно боятся, что их Насильно депортируют назад, «к своим».
История этой выставки такова. Из Лапландии Рерихи вернулись в конце октября, и в Сердоболе их ждало письмо шведского профессора Оскара Бьорка, который был инициатором и продюсером «Балтийской выставки живописи 1914 года», где была представлена и русская экспозиция; подбором картин, а потом их отправкой в Швецию занималось жюри, возглавляемое Рерихом, потому к нему и обратился профессор Бьорк: необходимо было решить дальнейшую судьбу картин русских художников, застрявших в Швеции после мировой войны и русской революции. Среди «застрявших» полотен было тридцать работ Николая Константиновича, и в этой связи господин Оскар Бьорк писал: «Я думаю, будет целесообразно, если Вы примете мое предложение организовать в Стокгольме Вашу персональную выставку, добавив в нее новые последние работы, которые у Вас наверняка есть: по моим наблюдениям, Вы принадлежите к тем творцам, которые работают всегда и при любых обстоятельствах».
Предложение было тут же принято. В Швецию ушла телеграмма, в которой «любезное предложение» с благодарностью принималось.
Вернувшись из экспедиции по Ловозеру и Сейдозеру, Рерихи окончательно решили: необходимо немедленно уезжать в Индию. Сначала — из Российской империи. Бывшей, бывшей… Но де-факто Финляндия юридически остается в составе России, и кто знает, как будут разворачиваться события. Судя по сумбурной, противоречивой информации, приходящей из Петрограда, аппетиты у большевиков наполеоновские, а что они варвары, вандалы — неоспоримый факт: разграбление помещичьих усадеб — «дворянских гнезд», поруганные божьи храмы, расстрелы заложников, среди которых преподаватели университетов, ученые, люди творческого труда.
— Мы не вернемся в Россию, — говорил Николай Константинович, темнея лицом, — пока они у власти.
— Значит, мы не вернемся никогда, — тихо отвечала Елена Ивановна.
— Но почему, Лада?
— Потому что они надолго. Во всяком случае, на нашу жизнь их хватит. А, может быть, и на жизнь сыновей.
Да, сначала надо бежать из России, лучше всего в Англию, и там выхлопотать разрешение на переезд в Индию — есть, есть грандиозный план, связанный с этой великой страной. Но и с Россией тоже…
И вот письмо с предложением шведского профессора Оскара Бьорка. Перст судьбы.
«Что же, начнем со Швеции».
На своей выставке в Стокгольме Рерих к тем тридцати работам, которые участвовали в «Балтийской выставке» 1914 года, добавил больше десяти полотен и среди них «Экстаз», «Рыцарь ночи», «Северные острова», «Если не ушли» — все они были написаны за последние два года в Карелии.
Среди сутолоки вернисажа настал момент, когда Николай Константинович неожиданно оказался один, и куда-то вдруг подевалось его несколько назойливое окружение; кругом по-прежнему было много народу, но ни одного знакомого лица; его вроде бы тоже не узнают… Странно как-то. Гул голосов, яркие краски на картинах, развешанных по стенам, и он не узнает их…
«Неужели все это я написал?»…
Плеча коснулась рука — аккуратно, осторожно. Но было в этом прикосновении нечто… Нечто властное.
— Простите, господин Рерих, — перед ним стоял мужчина лет сорока пяти, весьма экзотического вида: что-то южное в лице, темные, гипнотизирующие глаза, длинные густые волосы, падающие на плечи; на его плотной фигуре безукоризненно сидел прекрасно сшитый фрак, в петлице — большая красная гвоздика. — Не уделите ли вы мне несколько минут?
— Вы журналист?
— Не совсем. Впрочем, и журналист тоже. Не уединиться ли нам вон на том диванчике под пальмой? — его русский язык был слишком правильный, чтобы предположить в нем соотечественника.
Николай Константинович повиновался с непонятной покорностью. Они устроились под ветками внушительных размеров пальмы, росшей в кадке с суховатой землей, в которой зоркий глаз художника заметил окурок русской папиросы.
«Наши везде нагадят», — почему-то раздражаясь, подумал он.
— Вы собираетесь в Англию, не так ли? — без обиняков приступил к делу незнакомец.
— Простите, с кем имею честь беседовать? -Да, извините. Прошу!
Рериху была вручена визитная карточка: «Макс Видрашку. Коммерсант, импресарио». И два адреса, в Стокгольме и Берлине.
— Итак, господин Видрашку, что вам угодно? И откуда вы знаете, что я собираюсь в Англию?
— Такова моя профессия, Николай Константинович: знать о планах великих художников.
«Да, вроде бы я кому-то из русских здесь говорил об Англии… Или не говорил?»
Беспокойство охватило Николая Константиновича.
— Более того, ведь вы собираетесь вывезти в Лондон свою семью — жену, несравненную Елену Ивановну, и двоих сыновей, которые сейчас остались в Карелии, под боком у большевистского Петрограда.
«Ну, об этом я уж определенно никому не говорил!..» По спине живописца пробежал холодок.
— И если я не ошибаюсь, — спокойно продолжал господин Видрашку, — дальнейшие ваши планы, уважаемый Николай Константинович, связаны с Индией, не так ли?
— Да откуда вы взяли это? — растерялся художник. — Что за фантазии?
Коммерсант и импресарио с красной гвоздикой в петлице коротко хохотнул, и Николай Константинович увидел, что вместо двух или трех верхних зубов у него во рту зияет черная отвратительная дырка.
«Фу ты, какая гадость!»
Господин Видрашку спохватился, оборвал хохот и прикрыл рот рукой.
— Понимаете, маэстро, ведь информация — это не только газеты, телефонный звонок или, скажем, выступление в парламенте. Информация, мысли людей, эмоции витают вокруг нас, растворены в эфире, — незнакомец говорил задумчиво, даже печально, и одновременно и пристально наблюдал за художником. — Вы меня понимаете?
— Не совсем.
— Ладно! Оставим это!.. Теперь вот что я хочу сказать, господин Рерих… Я готов поспособствовать переселению вашей семьи в Индию. Могу вас заверить, что такую возможность я… Или лучше сказать, мои коллеги, с которыми я работаю — а они, поверьте мне на слово, могущественные люди, — такую возможность мы имеем.
Рерих молчал.
— Но мы готовы протянуть вам руку помощи при одном условии.
— Каком же?
— Вместо Англии вы с семьей переезжаете в Германию. До отбытия в Индию. На тот срок, пока мы организовываем в крупнейших немецких городах ваши выставки-продажи. Кстати, Николай Константинович! Уверяю вас: в Англии русское искусство не любят, а ваше творчество, весьма своеобразное и национальное, вообще не поймут.
— А в Германии поймут? — усмехнулся Николай Константинович. Он уже взял себя в руки и был спокоен.
— А в Германии поймут обязательно! — Макс Видрашку был сам энтузиазм. — Немцы — истинные ценители прекрасного и вообще, добавил бы я, всего, выраженного в фундаментальных формах; они оценят ваше искусство по достоинству, — он выдержал внушительную паузу. — Итак, господин Рерих, я готов организовать ваши выставки с предварительной широкой рекламой по всей Германии и гарантирую большую продажу картин… Кроме этого я готов сейчас же заключить с вами договор и выплатить задаток. Назовите сумму, и я выписываю чек.
Рерих молчал.
— Десять тысяч немецких марок вас устроит? Или пятнадцать?
— Сейчас, так сразу я не готов ни принять ваше предложение, ни ответить что-либо определенное.
Тень пробежала по лицу господина Видрашку, но лишь на одно мгновение.
— Вам, Николай Константинович, надо подумать?
— Может быть.
— В таком случае сообщите мне; как только примете решение, в течение ближайших десяти дней на стокгольмский адрес, а если позже — в Берлин. И еще раз хочу подчеркнуть: переезд в Индию вашей семьи и оформление всех необходимых документов мы вам гарантируем. Вот вам визитка с номерами телефонов.
Квадратик плотной глянцевой бумаги оказался в нагрудном кармане фрака живописца.
Макс Видрашку исчез — Николай Константинович даже не заметил, каким образом. Что-то вроде отвлекло его, оглянулся — и уже нет рядом с ним на диванчике под пальмой таинственного незнакомца с красной гвоздикой в петлице черного фрака.
Письмо Владимира Рериха, младшего брата Н. К. Рериха, перехваченное немецкой разведкой в Китае (скорее всего, оно отправлялось с оказией, а не почтой) и не дошедшее до адресата:
Дорогие родные Коля и Елена Ивановна!
Господи! Попадет ли в ваши руки это мое письмо? Молю Бога, чтобы попало. Но времени мало, чтобы описать все. Поэтому — самое основное.
О себе. Жив, и это главное. Здоров относительно: мучает кашель, плохо сплю, но это из-за постоянного нервного перенапряжения на работе. Если это можно назвать работой. Я по-прежнему в отряде барона Унгерна. Впрочем, свой пестрый сброд Роман Федорович называет «азиатской дивизией».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78