Куда девались прекрасные мечты о совместной жизни в дружбе и любви? Как на собаку крикнули и показали на дверь. Куда делось мягкое кресло и стакан грога? За что? Почему?»
Он хотел обидеться, рассердиться, выразить протест, но не хватало злости. Пацеплис испытывал только простодушное недоумение. «Почему все люди отворачиваются от меня, почему меня презирают? – снова и снова спрашивал он себя. – Что я такого плохого сделал? Кажется, никого не убил, не ограбил. Откуда такая ненависть? Анна… Жан… теперь Ильза и Артур – все сторонятся, как от прокаженного. Даже чужие люди, и те не хотят разговаривать. Только Кикрейзисы… но у них свой расчет: стараются натравить на весь свет, как старую собаку, чтоб потом посмеяться над тобой. Почему? Разве ты грешнее своих соседей? Или ты проклятый какой-то?»
Пацеплис чувствовал себя отверженным, одиноким, он отыскивал объяснения этой загадки и не мог найти, потому что был слишком самоуверен и самовлюблен.
«Тридцать лет я тебе была не нужна, а теперь вдруг понадобилась…» – звучали в ушах безжалостные слова Ильзы.
«Может, я не с того конца завел разговор? Надо было исподволь, немного подольститься, сильнее покаяться в старых грехах, разжалобить… Дать Ильзе посердиться, успокоиться, а потом уж и с предложением».
Но нет, в глубине его души уже затрепетало сомнение. Пацеплис уже не верил, что можно было достичь и другого результата. Ошибка произошла не сегодня, ее нельзя было исправить ни словами, ни обещаниями. Следовало бы начать жизнь сызнова, но это так же невозможно, как невозможно родиться второй раз.
Моментами он возвращался к окружающему, принимался понукать лошадь и гнал ее рысцой. Но скоро вожжи опять ослабевали, кнут переставал щелкать, и животное могло снова передохнуть.
Стемнело. Ветер разогнал тучи, в небе замерцали звезды. Мороз крепчал, и Пацеплиса стал пробирать холод. Он вылез из саней и зашагал сбоку. Как на грех утром надел сапоги, теперь сильно мерзли ноги. «Прямо смех: будто лоск сапог мог кому-нибудь ослепить глаза! Наверное, и не взглянула на твои начищенные голенища, а ты-то прихорашивался, ты-то душился, как старая обезьяна!»
Почти к полуночи вернулся домой Пацеплис. В хлеву неспокойно мычала и визжала проголодавшаяся скотина. Жалобно скулила собака. Неприветливо встретила хозяина пустая, нетопленная изба. Пацеплис разделся и, не поужинав, улегся в холодную постель, но сон не шел. В окно глядела яркая луна, призрачный полумрак царил в комнате. Провалявшись около часа без сна, Пацеплис сел на край кровати, затем оделся и, как лунатик, заходил по комнате. Вышел на кухню, зачерпнул ковшом воды и долго пил, хотя пить совсем не хотелось. Коровы продолжали мычать. Теперь и собака завыла. Хоть бы скорее утро…
Не в силах больше слышать жалобы скотины, Пацеплис набросил на плечи полушубок и, разыскав кусок хлеба, вышел во двор.
– На, жри и перестань выть! – крикнул он собаке и бросил ей хлеб. Собака тотчас умолкла и, схватив кусок, легла на порог и стала его жадно есть.
Пацеплис пошел в хлев, набил в ясли сена, налил воды, а свиньям насыпал картошки. Как призрак, ходил он по двору, освещенному луной. Странным казалось, что никто его не окликнет, не позовет в избу. Собака, покончив с хлебом, медленно ходила за хозяином, аппетитно позевывая и виляя хвостом, хотя Пацеплис не обращал на нее внимания.
«Что теперь будет? – думал он. – Как я буду жить? Кто мне станет варить обед, убирать избу, ходить за скотиной? Так и буду сидеть в своей норе, как зверь. Никто ко мне не зайдет, никому я не нужен. Если куда-нибудь пойти, усадьба останется без присмотра… Все растащат, без рубашки останешься. За что такое наказание?»
Он остановился у клети, посмотрел на дорогу.
«Хоть бы какой прохожий появился, все равно кто, лишь бы человек, – можно было бы поговорить, услышать человеческий голос. Все бы легче стало. Страшно жить одинокому».
Дорога была тиха и пустынна, только вдали кричал какой-то зверек – видно, на него напал сильный хищник.
Пацеплис вздрогнул и вернулся в избу. Он ходил из угла в угол, не находя покоя.
В бывшей комнатке Анны он долго смотрел на пустую кровать и прислушивался, как возятся под полом мыши. Воздух в комнате был спертый, чувствовался запах плесени – комнатка не проветривалась со дня ухода Анны.
«В таком воздухе и жить нельзя, – подумал Пацеплис. – Задохнешься».
Потом он так же стоял в тесной комнатушке Жана и снова смотрел на пустую кровать. Здесь тоже пахло плесенью и под полом возились мыши. Когда Антон вернулся в большую комнату, ему казалось, что и здесь нечем дышать. Грудь сдавило, на сердце легла какая-то тяжесть. Сев на лавку, хозяин заплакал. Он знал: никто не придет его утешить, никто его не пожалеет. Ужас неизбежного одиночества навис над ним, как черные крылья гигантской птицы.
Да, наконец он понял все. Понял, что всю жизнь был скрягой и никому ничего не дал: ни крупицы любви, ни капли ласки. Вот поэтому нет у него сейчас права на любовь и ласку. Мерзни теперь в мрачной, холодной берлоге!
Стоит ли вообще жить? Сухостойные деревья рубят на дрова и жгут, чтобы человеку было теплее, а на что годится он?
Антон вышел в кухню и разыскал вожжи, которые валялись в углу с тех пор, как он бил Лавизу. Словно завороженный, сжимал он грубую веревку, ища глазами по стенам подходящий крюк. Но не было ничего подходящего, что бы выдержало тяжесть его тела. Надо пойти в клеть, там под навесом вбит в стену железный костыль, тот выдержит…
Костыль, возможно, выдержал бы, но не выдержал человек. Антон Пацеплис крепко держался за жизнь; нет, он был не из таких людей, которые могут добровольно расстаться с нею, как с изношенной, старой одеждой. Пальцы разжались, вожжи упали на глинобитный пол кухни, хозяин вздохнул в последний раз и вошел в комнату Он сел у окна и в ожидании утра стал смотреть на освещенный луной двор. А когда рассвело, все было решено – что делать и как жить.
Пацеплис запряг лошадь и рано поутру поехал в правление колхоза. Никого из работников правления еще не было. Ему пришлось прождать почти целый час, пока не явилась счетовод Марта Клуга. Девушка подивилась на раннего посетителя и спросила, что ему нужно.
– Председателя Регута. Он сегодня будет?
– Должен скоро прийти, – сказала Марта и занялась бухгалтерскими книгами.
Через полчаса пришел Регут. Увидя Пацеплиса, он удивился еще больше, чем Марта, однако и виду не подал.
– Что у соседа на сердце? – спросил Регут.
– Мне надо с тобой поговорить по очень важному делу, – сказал Пацеплис. Только без свидетелей.
– Говорить так говорить, – пробасил Регут. – Пойдем ко мне.
«Наверно, опять пришел ругаться из-за отводной канавы…» – подумал председатель колхоза и начал прикидывать, как лучше убедить упрямого крестьянина.
– Слушаю, Пацеплис… – сказал Регут, когда оба вошли в его комнату.
Пацеплис выпрямился во весь рост и подошел поближе к столу, за который сел Регут.
– Товарищ Регут, я пришел просить, чтобы меня приняли в колхоз… – тихо и торжественно заговорил он. – Дальше я так жить не могу. Что я должен сделать, чтобы меня приняли в вашу артель?
…Такова была приятная новость, о которой Регут хотел рассказать в то утро парторгу. Когда он наконец пришел в волисполком и рассказал обо всем Анне и Артуру Лидуму, Анна так и просияла.
– Вот теперь я должна пойти к отцу, – сказала она. – Если он решился на это, его нельзя оставлять одного.
5
Земельная площадь колхоза «Ленинский путь», включая усадьбы Мелдеров и Стабулниеков, составляла около восьмисот гектаров. Пахотной земли было почти пятьсот гектаров, остальное было под лугами, пастбищами, лесами и поросшим кустарником болотом. Из пятисот гектаров пахотной земли примерно одна треть находилась в низине и начала заболачиваться. В середине общего массива небольшими разбросанными островками выделялись несколько индивидуальных хозяйств – земли кулаков и середняков; эти земли можно было считать резервом артели, поэтому при разработке планов землеустройства, севооборота и перспективного хозяйственного развития колхоза Айвар Лидум, Римша и Регут брали в расчет и эти земли. Уже сейчас можно было предположить, что до осени к колхозу присоединится не меньше половины этих хозяйств.
На новой конеферме колхоза было сорок восемь рабочих лошадей и двенадцать жеребят, а на молочнотоварной ферме – сорок шесть дойных коров и два породистых быка-производителя, полученных от сельскохозяйственного кооперативного товарищества. В колхозе на первых порах организовали одну животноводческую и две полеводческие бригады, их закрепили за участками, снабдили сельскохозяйственным инвентарем и рабочими лошадьми.
Анна нашла среди комсомольцев волости подходящего человека на должность счетовода – дочь бригадира Клуги Марту. Девушка в прошлом году закончила среднюю школу и работала в волисполкоме. Бухгалтер МТС обязался помогать ей советом и первую неделю проработал вместе с Мартой в правлении колхоза.
Вскоре после объединения скота начались коллективные работы. В клеть засыпали семена для весеннего сева, новые колхозники завезли на обе фермы сено, клевер, солому. Небольшая строительная бригада начала ремонт и переоборудование конюшни, коровников, клети и других построек. Для каждого, кто хотел работать, дела хватало.
Первую неделю после объединения коров двор усадьбы Стабулниеки по вечерам был полон женщин. Гандриене приходила проведать свою Буренушку, то же желание приводило сюда многих жен и матерей колхозников. Критически наблюдали они за работой доярок и проверяли, чем наполнены ясли их любимой скотины, правильно ли разбросана подстилка, щупали коровам ребра, гладили их и бормотали ласковые слова.
– Ну, как ты теперь живешь, моя коровушка? Хватает ли те корма? Не бодают ли чужие коровы, не лежишь ли в навозе?
Скотинушка потряхивала ушами и отвечала тихим мычанием.
Особых нареканий не было: Ольга Липстынь оказалась хорошей и строгой хозяйкой фермы и с первого дня старалась приучить доярок к настоящему порядку. Скотину кормили и доили всегда вовремя, в коровнике всегда было чисто. Но виданное ли дело, чтобы пожилой и многоопытной крестьянке, любившей свою скотинку, как детей, не бросилось что-нибудь в глаза, чтобы она не нашла повода для горестного вздоха и критического замечания. Ольга Липстынь примирилась с посещением фермы колхозницами, терпеливо выслушивала их замечания и все дельное принимала во внимание. Этот добровольный общественный контроль, по правде говоря, помог быстрее поставить ферму на ноги и установить нужный порядок. Скоро число посетителей стало уменьшаться, придирок становилось меньше, колхозницы успокоились и перестали печалиться о «горькой судьбинушке» своих коров.
Почти то же самое творилось первое время на конеферме. Никто не сомневался, что Петер Гандрис знает толк в лошадях и что он честный парень, но разве он мог один уследить как положено за всеми сорока восемью лошадьми и двенадцатью жеребятами, вовремя заметить, в чем нуждается каждый конь.
– Лошадь, Петер, лучший друг и помощник человека, – напоминали колхозники заведующему конефермой. – С лошадьми надо обходиться, как с человеком. Животное не может сказать, что у него болит, нет у него языка. Или накололо ногу, или седелка натерла хребет, или надорвалось – все надо видеть и понимать человеку. Одним кнутовищем коню силы не подбавишь, самое главное не дать надорваться, не обижать животное.
Они хорошо понимали, что Петеру Гандрису все это так же ясно, как им самим, а все же на душе было спокойнее, когда они высказывали свои заботы и еще раз напоминали всем известные истины, – лишним напоминанием и хорошим советом никогда и ничего не испортишь.
Петер Гандрис, как и Ольга Липстынь, терпеливо выслушивал замечания колхозников и обещал все намотать на ус.
Отправляясь в поле, колхозники стремились получить своих бывших лошадей, а кому приходилось работать без лошади, тот пытался обязательно поговорить с Петером с глазу на глаз и шепотом уговаривал его:
– Мой Анцис не очень уж сильный, ты не отряжай его на тяжелую работу. Пусть пашут на рослых, крепких лошадях.
Или так:
– Моя кобылка еще молодая, горячая, наряжай ее понимающему человеку, иначе надорвется и пропадет.
Один старичок, которому давно пора было сидеть на лежанке и рассказывать внукам сказки, отказался от должности ночного сторожа и до тех пор не давал покоя правлению, пока его не назначили конюхом. А там были две лошади его сына. Когда вечером лошади возвращались в конюшню, старый крестьянин так внимательно осматривал своих бывших лошадей и ощупывал их копыта, точно был членом закупочной комиссии. И если колхозник-возница чего-нибудь недосмотрел, старик стыдил и бранил его, пока тому не становилось жарко. Вечером старичок незаметно совал в ясли «своим» лошадям лишнюю охапку клевера, засыпал лишнюю горсть овса, и пойло с мучной подболткой у его лошадей всегда оказывалось гуще, чем у прочих.
Граница между «моим» и «нашим» еще не была уничтожена. Вчерашний единоличник продолжал смотреть на бывшую собственность глазами частного владельца, в его сознании она оставалась чем-то более близким, дорогим, чем общественное имущество.
Регут был прав: ветхий Адам еще крепко сидел в сознании многих колхозников, и надо было хорошо поработать над перевоспитанием людей, чтобы они сбросили с себя путы былого, чтобы понятие «наш» слилось с понятием «мой». Они понимали, что смешно держаться за обломки старой жизни, стыдились этого, но сразу избавиться от этой привычки все же не могли.
«Выздоровление» быстрее всего протекало в семьях вчерашних батраков, испольщиков, постояльцев-бобылей; они меньше оглядывались и с первых шагов коллективизации смело и уверенно смотрели в будущее. Свой уголок, свой клочок земли их не притягивал, как магнит. Им было все равно, какое поле пахать и где сеять, – всюду они работали с одинаковым трудолюбием. Середняк, межу которого уничтожил трактор, просил бригадира, чтобы тот разрешил ему хоть эту весну поработать на своей бывшей земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86