.. А ты, Сердце Короля, оставайся во дворе и возьми с собой человек тридцать: может, мне понадобится разослать в разные стороны гонцов. Между прочим, прикажи, чтобы принесли поужинать — самые лучшие блюда, какие только найдутся в селении.
— На сколько человек, генерал?
— На двоих.
— Вы куда-то идете?
— Нет, только навстречу тому, кто приехал.
Двое или трое парней уже вывели во двор лошадей, на которых прискакали гонцы.
Оба гонца тотчас же удалились.
Жорж подошел к воротам как раз в тот момент, когда всадник осадил коня и в нерешительности озирался.
— Пожалуйте сюда, сударь, — обратился к нему Жорж.
— Кто вы? — спросил всадник.
— Тот, кого вы ищете.
— Откуда вы знаете, кого я ищу?
— Я полагаю, что вам нужен Жорж Кадудаль, или Круглоголовый.
— Вот именно.
— Это я. Добро пожаловать, господин Ролан де Монтревель!
— О! — воскликнул удивленный молодой человек.
Он спешился и, казалось, искал глазами, кому бы доверить коня.
— Бросьте поводья на шею коню и не беспокойтесь о нем. Вам приведут его, когда он вам понадобится. В Бретани ничего не пропадет: народ у нас честный.
Ролан, ни слова не говоря, бросил поводья и последовал за Кадудалем.
— Я иду впереди, чтобы показать вам дорогу, полковник, — сказал предводитель шуанов.
Они вошли в лачугу, где невидимая рука уже разожгла огонь в очаге.
XXXII. БЕЛЫЙ И СИНИЙ
Войдя, как мы сказали, вслед за Жоржем, Ролан стал с беззаботным любопытством оглядываться по сторонам.
Он сразу же убедился, что, кроме них, в комнате никого не было.
— Это ваша штаб-квартира? — с улыбкой спросил Ролан, протягивая ноги поближе к огню.
— Да, полковник.
— Ну и странная же у вас охрана! Жорж, в свою очередь, улыбнулся.
— Вы так говорите, потому что от Ла-Рош-Бернара до самого Мюзийака дорога была безлюдна?
— Ну да, я не встретил ни души.
— Но это отнюдь не значит, что дорога не охраняется.
— Впрочем, может быть, ее охраняют совы и филины, они перелетали с дерева на дерево, словно сопровождая меня, генерал… Если так, то я беру свои слова назад.
— Так оно и есть, — ответил Кадудаль, — меня сторожат филины и совы, ведь у них замечательные глаза, они имеют то преимущество перед людьми, что видят ночью.
— Хорошо, что я догадался расспросить в Ла-Рош-Бернаре, как проехать в Мюзийак, а то ни один черт не показал бы мне дорогу.
— Где бы вы ни спросили на дороге, как разыскать Жоржа Кадудаля, вам тут же ответили бы: «В селении Мюзийак, четвертый дом справа». Вы никого не видели, полковник, а между тем в настоящее время около полутора тысяч человек знают, что полковник Ролан, адъютант первого консула, ведет переговоры с сыном мельника из Ле-Герно.
— Но, если им известно, что я полковник на службе у Республики и адъютант первого консула, как же они меня пропустили?
— Да потому что получили приказ.
— Так вы знали, что я направляюсь к вам?
— Мне было известно не только то, что вы едете ко мне, но и зачем вы едете.
Ролан пристально посмотрел на своего собеседника.
— Выходит, что мне можно ничего вам не говорить и вы ответили бы мне, даже если бы я молчал?
— Кое-что сказал бы.
— Черт возьми! Любопытно знать, насколько ваша полиция лучше нашей!
— Сейчас я вам это докажу, полковник.
— Слушаю вас, и, поверьте, мне очень приятно сидеть здесь у доброго очага, который, кажется, тоже меня ждал.
— Вы не ошиблись, полковник, здесь вас приветствует даже огонь в очаге.
— Да, но он, как и вы, ни слова не говорит о цели моего приезда…
— Вы оказали мне честь, приехав со мной совещаться, полковник, но первоначально вас направили только к аббату Бернье. На беду, аббат Бернье переоценил свои возможности: в письме, посланном своему другу Мартену Дюбуа, он предложил первому консулу свое посредничество.
— Простите, — прервал его Ролан, — но вы сообщаете
нечто мне неизвестное: что аббат Бернье писал генералу Бонапарту.
— Я сказал, что он написал своему другу Мартену Дюбуа — это не одно и то же… Мои люди перехватили письмо и принесли его мне; я велел снять копию с письма и отослать его. Я уверен, что оно дошло по назначению: это доказывает ваш приезд к генералу Эдувилю.
— Вы знаете, что теперь в Нанте командует не генерал Эдувиль, а генерал Брюн?
— Да, и вы могли бы также сказать, кто командует в Ла-Рош-Бернаре: сегодня около шести часов вечера в этот город вступила тысяча солдат-республиканцев, а с ними гильотина и гражданин правительственный комиссар Тома Мильер. Раз уж приехала машина, то при ней должен быть палач.
— Так вы говорите, генерал, что я приезжал к аббату Бернье?
— Да. Аббат Бернье предложил свое посредничество; но он позабыл, что сейчас две Вандеи: правобережная и левобережная, и если вы договоритесь в Пуансе с д'Отишаном, Шатийоном и Сюзаннетом, то это еще не все, — надобно еще договориться с Фротте, Бурмоном и Кадудалем… Но где? Это никому не известно.
— Кроме вас, генерал!
— Тогда вы, со свойственным вам рыцарским благородством, вызвались привезти мне договор, подписанный двадцать пятого. Аббат Бернье, д'Отишан, Шатийон и Сюзаннет подписали вам пропуск, и вот вы здесь.
— Клянусь честью, генерал, должен признать, что вы превосходно осведомлены. Первый консул от всей души желает мира и знает, что в вашем лице имеет дело с отважным и честным противником. Но поскольку он не может с вами увидеться — ведь вы, вероятно, не захотите поехать в Париж, — он направил меня к вам.
— Другими словами, к аббату Бернье.
— Генерал, не все ли вам равно, если я даю слово, что первый консул утвердит все, о чем мы с вами договоримся? Каковы же ваши условия мира?
— О! Они весьма простые, полковник: пусть первый консул вернет трон его величеству Людовику Восемнадцатому, станет его коннетаблем, его главнокомандующим, главой всех его сухопутных и морских сил, и я первый стану его солдатом.
— Первый консул уже дал свой ответ.
— Вот почему я решил сам ему ответить.
— Когда же?
— Сегодня ночью, если представится случай.
— Каким же это образом?
— Я возобновлю военные действия.
— Но ведь вам известно, что Шатийон, д'Отишан и Сюзаннет сложили оружие?
— Они вожди вандейцев и от имени вандейцев могут делать все, что им угодно, а я вождь шуанов и от имени шуанов буду поступать так, как найду нужным.
— Так, значит, генерал, вы обрекаете на уничтожение этот злополучный край!
— Это подвиг мученичества, на который я призываю христиан и роялистов.
— Генерал Брюн сейчас в Нанте, и с ним восемь тысяч пленных, которых нам только что вернули англичане после своих поражений при Алкмаре и Кастрикуме.
— На этот раз пленным повезло: синие нас приучили никого не брать в плен. Что до числа наших врагов, это нас не слишком заботит.
— Если генерал Брюн, присоединив эти восемь тысяч пленных к двадцати тысячам, которых он получает от генерала Эдувиля, здесь ничего не добьется, то первый консул сам двинется на вас во главе сотни тысяч солдат.
Кадудаль усмехнулся.
— Мы постараемся ему доказать, что достойны чести с ним сражаться.
— Он сожжет ваши города!
— Мы засядем в хижинах.
— Он испепелит ваши хижины!
— Мы переселимся в леса.
— Подумайте как следует, генерал.
— Окажите мне честь, полковник, останьтесь со мной на сорок восемь часов, и вы увидите, что я уже все обдумал.
— Охотно соглашаюсь.
— Только, полковник, не требуйте от меня больше, чем я могу вам предложить: вы будете спать под соломенной крышей или, закутавшись в плащ, под ветвистым дубом, получите от меня коня, чтобы меня сопровождать, и охранную грамоту, когда покинете меня.
— Согласен.
— Дайте слово, полковник, что вы не станете протестовать, какие бы я ни давал приказы, и не помешаете мне доводить задуманное до конца.
— Мне не терпится посмотреть, как вы будете действовать, и я охотно даю вам слово, генерал.
— И вы сдержите его, что бы ни происходило у вас на глазах?
— Что бы ни происходило у меня на глазах! Я уже не буду действующим лицом и ограничусь ролью зрителя. Мне хочется доложить первому консулу: «Я сам это видел».
Кадудаль улыбнулся.
— Ну, так вы увидите, — сказал он.
Тут двери распахнулись и двое крестьян внесли накрытый стол, на котором дымился суп с капустой и соблазнительно белел большой кусок сала, а в огромном кувшине, стоящем между двумя стаканами, пенился, переливаясь через край, только что нацеженный из бочки сидр. Лепешки из гречневой муки составляли десерт этого скромного ужина.
На столе было два прибора.
— Вы видите, господин де Монтревель, — проговорил Кадудаль, — мои молодцы надеются, что вы окажете мне честь отужинать со мною.
— Готов исполнить их желание! Честное слово, я сам попросил бы у вас поесть, если бы вы мне не предложили, а если бы вы отказали, то я попытался бы силой вырвать у вас свою долю!
— Ну, так прошу к столу!
Молодой полковник уселся с довольным видом.
— Прошу прощения за такой ужин, — улыбнулся Кадудаль, — я ведь не получаю полевых денег, как ваши генералы, и меня кормят мои бойцы. Что ты еще нам дашь, Бей-Синих?
— Фрикасе из цыпленка, генерал.
— Вот меню вашего ужина, господин де Монтревель.
— Да это настоящий пир! Теперь я опасаюсь только одного, генерал…
— Чего именно?
— Пока мы будем есть, все будет хорошо, но вот когда мы станем пить…
— Вы не любите сидр? Ах, черт возьми, мне прямо неловко перед вами. Сидр и вода — единственные мои напитки.
— Не в этом дело: за чье здоровье мы будем пить?
— Только и всего, сударь? — с достоинством сказал Кадудаль. — Мы выпьем за здоровье нашей общей матери, Франции. Мы оба служим ей верой и правдой, хотя и ставим себе разные цели. За Францию, сударь! — провозгласил он, наполняя стаканы.
— За Францию, генерал! — отвечал Ролан, чокаясь с Жоржем.
Веселые, со спокойной совестью, они придвинули к себе тарелки и с буйным аппетитом молодости — старшему из них не было и тридцати лет — набросились на суп.
XXXIII. «ОКО ЗА ОКО, ЗУБ ЗА ЗУБ»
По окончании ужина Кадудаль и Ролан, облокотившись на стол и протянув ноги к огню, пылавшему в очаге, испытали приятное чувство удовлетворения — обычное следствие трапезы, приправами к которой служат аппетит и молодость.
— Генерал, — проговорил Ролан, — вы обещали показать мне кое-что интересное, о чем я смогу доложить первому консулу.
— А вы мне обещали, что не будете противиться ничему.
— Да, но я хочу оговориться: если то, что я увижу, вызовет мое возмущение, я буду вправе удалиться.
— В таком случае, полковник, останется только оседлать вашего коня или моего, если ваш выбьется из сил, и вы свободны!
— Прекрасно.
— Вам повезло, — продолжал Кадудаль, — дело в том, что я здесь не только генерал, но и вершитель правосудия и мне давно уже предстоит учинить расправу над одним человеком. Вы сказали мне, полковник, что генерал Брюн прибыл в Нант, я это знал. Вы сообщили мне, что его авангард находится в четырех льё отсюда в Ла-Рош-Бернаре, и опять-таки я об этом знал; но вам, вероятно, неизвестно, что авангардом командует не военный, такой же, как мы с вами, а гражданин Тома Мильер, правительственный комиссар. Должно быть, вы не знаете и того, что гражданин Тома Мильер в сражении не пользуется, как мы, пушками, ружьями, штыками, пистолетами и саблями, но пускает в ход машину, которая изобретена одним из ваших республиканских филантропов и называется гильотиной.
— Не может быть, сударь, — воскликнул Ролан, — чтобы в правление первого консула вели войну столь гнусным способом!
— Поймите же меня, полковник: я не говорю, что первый консул так ведет войну, я утверждаю, что так поступают от его имени.
— Кто же этот изверг, который на войне злоупотребляет вверенной ему властью и чей штаб состоит из палачей?
— Я уже сказал вам, что его зовут гражданин Тома Мильер. Наведите о нем справки, полковник, и ручаюсь, во всей Вандее и во всей Бретани вы услышите только одно. Начиная с первого восстания вандейцев и бретонцев, уже добрых шесть лет, этот Мильер неистово проводит политику террора; для него террор не кончился с падением Робеспьера. Донося своему начальству или сам пользуясь услугами доносчиков, он без всякого суда расстреливает или гильотинирует бретонских или вандейских солдат, их родителей, их друзей, их братьев, их сестер, их жен, их дочерей, вплоть до раненых и умирающих. Взять хотя бы Домре, — он оставил там несмываемое кровавое пятно: у него на глазах было казнено больше восьмидесяти человек; сыновей убивали в объятиях их матерей, и несчастные женщины до сих пор простирают к небу окровавленные руки, моля о мщении! Он свирепствовал всякий раз, как усмиряли Вандею или Бретань, но так и не утолил жажду крови, что сжигает его нутро: в тысяча восьмисотом он все тот же, что и в тысяча семьсот девяносто третьем. Так вот, этого человека… Ролан взглянул на генерала.
— Этого человека, — продолжал Жорж с невозмутимым спокойствием, — которого общество до сих пор оставляет безнаказанным, я приговорил сам: этот человек умрет.
— Как! Он умрет в Ла-Рош-Бернаре, среди республиканцев, несмотря на охраняющих его убийц и палачей?
— Его час пробил: он умрет!
Это было сказано весьма торжественно, и Ролан уже более не сомневался, что приговор не только вынесен, но и будет приведен в исполнение.
На минуту он задумался.
— И вы считаете, что вправе судить и приговаривать к смерти этого человека, как бы виновен он ни был?
— Да. Потому что он судил и приговаривал к смерти не преступников, а ни в чем не повинных людей.
— А что, если я вам скажу: вернувшись в Париж, я добьюсь, чтобы этого палача привлекли к суду и покарали по заслугам, — поверите ли вы моему слову?
— Поверю, но вот что вам отвечу: взбесившийся зверь вырывается из клетки, — закоренелый убийца сбежит из тюрьмы! К тому же, кто из людей не ошибается? Мы знаем случаи, когда осуждали безвинных и оправдывали виновных. Мое правосудие надежнее вашего, полковник, потому что это суд Божий! Человек этот умрет!
— Но какое вы имеете право утверждать, что через вас совершается Божий суд? Ведь вы, как и все люди, можете ошибаться!
— Да потому, что мой суд вдохновлен судом Божьим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95