Вот итог побед Шампионне! Вот в каком положении Италия]
Двести тысяч солдат под ружьем, сорок тысяч кавалеристов! Вот итог моих трудов! Вот в каком положении Франция!
— Однако, — спросил Бонапарт ироническим тоном, — если, по вашим словам, у вас двести сорок тысяч солдат под ружьем, почему вам так нужны пятнадцать или двадцать тысяч человек, оставленных мною в Египте, которые предназначены для колонизации?
— Я требую их, генерал, не потому, что в них нуждаюсь, но потому, что боюсь, как бы с ними не стряслась беда!
— А какая беда может случиться, если ими командует Клебер?
— Клебера могут убить, генерал, а после Клебера кто там останется? Мену… Клебер и ваши двадцать тысяч человек погибли, генерал!
— То есть как погибли?
— Да! Султан пошлет войско — он владеет сушей! Англичане пошлют флот — они владеют морем! Мы не владеем ни сушей, ни морем и, оставаясь здесь, будем свидетелями потери Египта и капитуляции нашей армии.
— Вы видите все в черном цвете, генерал!
— Будущее покажет, кто из нас прав.
— Как же вы поступили бы на моем месте?
— Не знаю. Но если бы даже мне пришлось выводить войско через Константинополь, я ни за что не бросил бы тех, кого мне доверила Франция! Ксенофонт на берегах Тигра находился в еще худшем положении, чем вы на побережье Нила, однако он привел десять тысяч солдат в Ионию, а между тем эти десять тысяч не были сынами Афин, не были его согражданами — то были наемники!
Стоило Бернадоту назвать Константинополь, как Бонапарт перестал его слушать. Казалось, это упоминание породило у него новые мысли, и он отдался их течению.
Он положил руку на плечо изумленного Бернадота и заговорил с блуждающим взором, словно созерцая во мгле призрак великого неудавшегося замысла:
— Да, я думал о Константинополе, и вот почему я во чтобы то ни стало хотел взять эту крепостишку Сен-Жан-д'Акр! Со стороны это казалось вам бессмысленным упорством, бесполезной тратой людей в угоду самолюбию посредственного генерала, который боится, что ему поставят в вину неудачу. Разве я стал бы жалеть, что пришлось снять осаду с Сен-Жан-д'Акра, если бы Сен-Жан-д'Акр не был преградой на пути воплощения самого грандиозного из человеческих замыслов!.. Боже мой, да я взял бы не меньше городов, чем в свое время Александр и Цезарь! Но мне необходим был именно Сен-Жан-д'Акр! Знаете, что я сделал бы, если бы взял Сен-Жан-д'Акр?
Он устремил на собеседника пылающий взгляд, и на сей раз взор гения заставил Бернадота опустить глаза.
— Если бы я взял Сен-Жан-д'Акр, — продолжал Бонапарт и подобно Аяксу погрозил небу кулаком, — я нашел бы в городе сокровища паши и оружие для трехсот тысяч солдат; я бы поднял и вооружил всю Сирию, ведь ее население было так возмущено зверствами Джеззара, что при каждом моем штурме молило Бога о его падении. Я пошел бы на Дамаск и Алеппо; я пополнил бы свою армию за счет всех недовольных; продвигаясь по стране, я возвещал бы народам об отмене рабства и тиранического правления пашей. Я подступил бы к Константинополю с огромным воинством; я разрушил бы турецкую империю и основал бы великую империю со столицей в Константинополе, которая определила бы мое место в истории; я превзошел бы Константина и Мехмеда Второго! И под конец, быть может, я вернулся бы в Париж через Адрианополь и Вену, уничтожив Австрийскую монархию… Вот этот замысел, дорогой мой генерал, помешала мне осуществить крепостишка Сен-Жан-д'Акр!..
Бонапарт так увлекся своим неосуществившимся замыслом, что позабыл, с кем говорит, и назвал Бернадота «дорогой мой генерал»!
Бернадот был едва ли не потрясен величием картины, развернутой перед ним Бонапартом, и непроизвольно отступил на шаг.
— Да, — сказал он, — вы выдали мне свои планы. Теперь я вижу, чего вы домогаетесь на Востоке и на Западе: вам нужен трон! Что ж, почему бы нет? Рассчитывайте на меня: я готов помочь вам завоевать трон где угодно, только не во Франции! Я республиканец и умру республиканцем!
Бонапарт тряхнул головой, как бы прогоняя овладевшие им радужные мечты.
— Я тоже республиканец, — заявил он, — но вы видите, что стало с вашей республикой.
— Что из того! — воскликнул Бернадот. — Для меня имеет значение не название, не форма, а принцип! Если члены Директории уполномочат меня, я сумею защитить Республику от ее внутренних врагов, как уже защитил ее от внешних!
С этими словами Бернадот поднял глаза, его взгляд скрестился со взглядом Бонапарта.
Два обнаженных меча, ударившись друг о друга, не высекли бы такой грозной, жгучей молнии!
Уже долгое время Жозефина с тревогой наблюдала за двумя генералами.
Она прочла в их глазах взаимные угрозы.
Быстро поднявшись, она направилась к Бернадоту.
— Генерал! — произнесла она. Бернадот поклонился.
— Ведь вы в дружбе с Гойе? — спросила Жозефина.
— Он один из моих лучших друзей, сударыня, — отвечал Бернадот.
— Так вот, послезавтра, восемнадцатого брюмера, мы обедаем у него. Приходите тоже к обеду и возьмите с собой госпожу Бернадот. Я буду очень рада познакомиться с ней поближе.
— Сударыня, — ответил Бернадот, — в Древней Греции вы были бы одной из трех граций, в средние века — феей, а в наше время вы самая очаровательная женщина на свете!
И, отступив на три шага назад, он отвесил поклон, но так рассчитал, что Бонапарт не мог принять этот поклон на свой счет.
Жозефина следила глазами за уходящим Бернадотом.
Потом она повернулась к мужу:
— Ну что, — сказала она, — я вижу, с Бернадотом дело обошлось не так гладко, как с Моро?
— Предприимчив, отважен, бескорыстен, искренний республиканец, его ничем не соблазнишь! Он стоит на моем пути как преграда. Его не опрокинешь, придется его обойти!
Бонапарт вышел из гостиной, не простившись ни с кем; он поднялся к себе в кабинет. Ролан и Бурьенн последовали за ним.
Не прошло и четверти часа, как в замочной скважине тихонько повернулся ключ и дверь отворилась.
Вошел Люсьен.
XXII. ПРОЕКТ ДЕКРЕТА
Как видно, Бонапарт ждал брата. Войдя в свой кабинет, он ни разу не произнес его имени, но, храня молчание, несколько раз со все возрастающим нетерпением оглядывался на дверь. Когда наконец молодой человек появился, у Бонапарта вырвалось радостное восклицание.
Люсьен, младший брат главнокомандующего, родился в 1775 году, и в момент нашего рассказа ему было около двадцати пяти лет. Еще в 1797 году, то есть двадцати двух с половиной лет от роду, он стал членом Совета пятисот, где его, как брата Бонапарта, недавно избрали председателем.
Задуманные им проекты были как нельзя более по душе Бонапарту. Искренний и глубоко честный, убежденный республиканец, Люсьен поддерживал замыслы брата, полагая, что служит Республике, а не будущему первому консулу.
По его мнению, вторично спасти Республику мог только тот, кто уже спас ее однажды.
С такими мыслями он вошел в кабинет брата.
— Вот и ты! — воскликнул Бонапарт. — Я ждал тебя с нетерпением.
— Я так и думал, но надобно было улучить момент, чтобы ускользнуть незаметно!
— И это тебе удалось?
— Да. Тальма рассказывал какую-то историю о Марате и Дюмурье. Она меня заинтересовала, но я решил, что обойдусь без нее, и вот я здесь!
— Я только что слышал, как отъезжал какой-то экипаж. Человек, который проходил через прихожую, не видел, как ты поднимался по лестнице в мой кабинет?
— Этот человек был я. Отъезжающий экипаж был моим. Не увидев моей коляски, все подумают, что я уехал.
Бонапарт вздохнул с облегчением.
— Ну что ж, посмотрим, чем ты занимался сегодня! — спросил он.
— О, я не терял времени даром! Да!
— Готов ли декрет Совета старейшин?
— Мы составили его сегодня, и я тебе принес пока что черновик. Взгляни, не нужно ли там что-нибудь выбросить или добавить.
— Посмотрим! — воскликнул Бонапарт.
И, взяв из рук Люсьена бумагу, он стал читать:
«Статья 1. Законодательный корпус переводится в коммуну Сен-Клу; два Совета будут заседать там в обоих крылах дворца…»
— Это очень важная статья, — заметил Люсьен. — Я заставил поместить ее в самом начале, чтобы она сразу бросалась в глаза.
— Да, да, — согласился Бонапарт. И он продолжал:
«Статья 2. Они соберутся там завтра, 20 брюмера…»
— Нет, нет, — возразил он, — завтра, девятнадцатого. Бурьенн, измени дату.
И он передал бумагу секретарю.
— А ты уверен, что будешь готов восемнадцатого?
— Уверен. Фуше сказал мне позавчера: «Торопитесь, иначе я ни за что не ручаюсь».
— «Девятнадцатого брюмера», — повторил Бурьенн, возвращая бумагу генералу.
Бонапарт продолжал:
«Статья 2. Они соберутся там 19 брюмера в полдень. До этого срока и во всяком другом месте воспрещается продолжать совещания».
Он перечитал этот пункт.
— Хорошо, — одобрил он. — Никакой двусмысленности.
И стал читать далее:
«Статья 3. Генералу Бонапарту поручается привести в исполнение настоящий декрет. Он примет все надлежащие меры для обеспечения безопасности народным представителям».
Насмешливая улыбка скользнула по словно высеченным из камня губам генерала, но он не прекращал чтения:
«Генерал, командующий семнадцатой военной дивизией, гвардия Затодателъного корпуса, местная национальная гвардия, линейные войска, находящиеся в парижской коммуне, в конституционном округе и на всей территории семнадцатой дивизии, немедленно переходят под начало генерала Бонапарта и обязаны ему повиноваться».
— Прибавь, Бурьенн: «Все граждане окажут ему поддержку по первому же его требованию». Буржуа до смерти любят принимать участие в политике, и, если они могут быть нам полезны, надо доставить им это удовольствие.
Бурьенн исполнил приказание и передал бумагу генералу, который продолжал читать:
«Статья 4. Генерал Бонапарт призывается на заседание Совета, дабы получить копию настоящего декрета и принести присягу. Он будет совещаться с комиссарами-инспекторами обоих Советов.
Статья 5. Настоящий декрет будет тут же передан через курьеров Совету пятисот и Исполнительной Директории.
Он будет напечатан, расклеен и обнародован во всех коммунах Республики при посредстве чрезвычайных курьеров.
Париж…»
— Даты пока нет, — заметил Люсьен.
— Поставьте «восемнадцатое брюмера», Бурьенн. Надо, чтобы декрет захватил всех врасплох! Он будет утвержден в семь часов утра, и необходимо одновременно с утверждением, даже раньше, расклеить его по всему Парижу!
— А что, если старейшины откажутся его утвердить?
— Тем более оснований будет у нас его вывешивать, простачок! Мы будем действовать, как если бы он был утвержден!
— Нужно ли исправить также одну стилистическую погрешность, вкравшуюся в последний параграф? — с улыбкой спросил Бурьенн.
— Какую? — обиженным тоном сказал Люсьен, чье авторское самолюбие было задето.
— «Тут же», — продолжал Бурьенн. — В таких случаях говорят «тотчас же».
— Не стоит исправлять, — заметил Бонапарт. — Будьте спокойны, я стану действовать, как если бы там стояло «тотчас же».
После минутного раздумья он прибавил:
— Вот ты опасаешься, что декрет может не пройти, но я знаю очень простой способ, который обеспечит нам успех.
— Какой же?
— Надо созвать к шести часам утра членов Совета, в которых мы уверены, а к восьми часам тех, в ком не уверены. Когда соберутся преданные нам люди, — черт возьми! — нам будет обеспечено большинство голосов!
— Но как же так, одних к шести часам, других к восьми?.. — недоумевал Люсьен.
— А ты возьми двух секретарей, один из них ошибется, вот и все!
Тут он повернулся к Бурьенну.
— Пиши!
И, расхаживая по комнате, он принялся уверенно диктовать, как человек, заранее и давно все обдумавший. Временами он останавливался посмотреть, поспевает ли перо Бурьенна за его словами.
«Граждане!
Совет старейшин, носитель народной мудрости, только что утвердил настоящий декрет на основании статей 102-й и 103-й Конституционного акта.
Он возложил на меня обязанность принимать меры для обеспечения безопасности национальному представительству и в первую очередь для мгновенного его перемещения…»
Бурьенн посмотрел на Бонапарта; тот, конечно, хотел сказать: «срочного». Но генерал не обратил внимания, и секретарь оставил «мгновенного».
Бонапарт продолжал диктовать:
«Законодательный корпус найдет возможность избавить народных представителей от опасности, которая им грозит при беспорядке, царящем во всех административных учреждениях.
В таких чрезвычайных обстоятельствах он нуждается в единодушной поддержке и доверии со стороны патриотов. Объединяйтесь вокруг него! Только таким путем удастся укрепить Республику на основе гражданской свободы, всеобщего благополучия, победы и мира».
Бонапарт перечитал эту своеобразную прокламацию и кивнул головой, выражая свое удовлетворение. Потом он взглянул на часы.
— Одиннадцать, — произнес он. — Еще не поздно.
И, усевшись на место Бурьенна, он набросал несколько строк, свернул записку, запечатал ее и надписал:
«Гражданину Баррасу».
— Ролан, — сказал он, передавая записку, — возьми в конюшне лошадь или найми на площади коляску и отправляйся к Баррасу. Я назначаю ему свидание завтра в полночь. Требуется ответ.
Ролан вышел.
Через несколько минут во дворе послышался стук копыт: лошадь неслась галопом в сторону улицы Монблан.
— А теперь, Бурьенн, слушайте, — проговорил Бонапарт, когда шум затих, — завтра в полночь, независимо от того, буду я дома или нет, вы прикажете запрячь лошадей, сядете в мою карету и поедете вместо меня к Баррасу.
— Вместо вас, генерал?
— Да. Весь день он ничего не будет предпринимать, рассчитывая увидеться со мной ночью и полагая, что я хочу сделать его своим соучастником. В полночь вы явитесь к нему и скажете, что у меня разболелась голова и мне пришлось лечь в постель, но завтра я непременно буду у него в семь часов утра. Поверит он вам или нет, но, во всяком случае, он уже не сможет действовать против нас: в семь часов утра у меня под началом окажутся десять тысяч солдат.
— Хорошо, генерал. Будут еще приказания?
— На нынешний вечер нет, — отвечал Бонапарт. — Приходите завтра пораньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95