Разве меня бы послушались?! К тому же, признаться, мне это и в голову не пришло: я так растерялась, что просто лишилась рассудка!
— Я не знаю, что мешает мне приказать арестовать графа и отправить его в Бастилию. Фат! Наглец!
— Ах! Этот негодяй очень опасен!
— Пусть он ведет себя осмотрительно и не дает мне ни малейшего повода, иначе, клянусь…
— Ах, государь! Он станет водить вас за нос, оскорблять, и вы же будете просить у него прощения.
— Сударыня!
— Этот человек держит вас в руках и повелевает вами, как ни одна женщина в мире; вы питаете к нему слабость, он притягивает вас, как никто другой. Я уже говорила вам: вы осыпаете его милостями, а он принимает их как должное, даже не соизволив сказать: «Я благодарю вас».
Самое любопытное, что маркиза была права: в самом деле, Лозен был повелителем короля, а не король — повелителем Лозена. Он разрешал графу то, что не позволил бы даже дофину. В дальнейшем вы в этом убедитесь.
С этого дня еще долгое время г-жа де Монтеспан отваживалась беседовать с королем только по секрету, принимая множество мер предосторожности. Она говорила порой со смехом, что у Лозена в услужении находится дьявол и что прочие придворные вполне могли бы пользоваться его услугами вместе с графом.
— Мне кажется, он прячется за пологом моего алькова, и ночью в любую минуту может предстать передо мной со своими блестящими рожками.
— Увы! — отвечала г-жа Корнюель, которой это рассказали.
— Госпоже де Монтеспан следовало бы знать: не все то золото, что блестит, тем более в подобных случаях.
В течение нескольких дней взбешенный Лозен и король, озадаченный его гневом, чувствовали себя неловко при встречах и не разговаривали друг с другом. Наконец, граф не выдержал и во время одной из больших аудиенций ухитрился поговорить с его величеством с глазу на глаз, несмотря на то что король всячески старался этого избежать. Увидев приближающегося Лозена, он сделал два шага к двери, но граф дерзко остановил его:
— Государь, всего два слова.
— Что вам угодно, сударь? — спросил король, старясь держаться с присущим ему высокомерием.
— Я пришел просить наше величество об исполнении его обещания.
— Какого?
— Относительно должности командующего артиллерией; вы мне ее обещали, и я на это рассчитывал.
— Вы не правы, сударь.
— Не прав?
— Да, вы не правы: вы сами освободили меня от всяких обязательств. Давая вам обещание, я поставил одно условие; вы его нарушили, и теперь я ничем не связан.
— Ваше величество, это недостойно ни короля, ни даже простого дворянина, это недостойная и бесчестная увертка.
— Сударь!
— Я повторяю: прибегать к уловке, чтобы уклониться от своих обязательств, недостойно дворянина, и я счел бы себя опозоренным, если бы воспользовался тем же.
Граф отступил на несколько шагов, повернулся спиной к королю, вытащил свою шпагу, сломал клинок ногой и, отшвырнув обломки в сторону, вскричал в ярости:
— Это поистине так, и я ни за что, ни за что не стану служить государю, который столь подло нарушает свое слово, и для меня не имеет значение, к чему это приведет.
С любым другим на месте Лозена все было бы кончено, но вот доказательство того, что наш государь питал к графу слабость: вместо того чтобы рассердиться, приказать схватить наглеца и посадить его в подземный застенок, король, будучи вне себя от гнева, открыл окно, выбросил свою трость в сад и сказал со спокойствием человека, сумевшего овладеть собой:
— Ударив знатного человека, я укорял бы себя всю жизнь, однако это единственная награда, которую вы заслуживаете. После этого он ушел.
Вы можете представить себе состояние Лозена: то была смесь ярости, ужаса и чуть ли не отчаяния; он считал себя обреченным, но при этом не падал духом: он никогда не сомневался в своей счастливой звезде, и я уверена, что он не сомневается в ней и сейчас, находясь в заточении в неприступной крепости, под надзором самого беспощадного из тюремщиков.
В тот вечер Лозен больше не появлялся в обществе, а на следующий день его арестовали прямо в спальне и повезли в Бастилию. Безусловно, он заслужил это, но тем не менее не считал себя побежденным. Гитри, один из фаворитов короля, для которого государь учредил должность начальника гардероба, был другом Лозена; он решил доказать это графу на деле и дерзнул поговорить с его величеством, который, вероятно, только этого и ждал.
— Государь, — сказал Гитри, — пожалейте графа.
— Сударь, пожалеть его, этого наглеца и неблагодарного негодяя?
— Нет, государь, несчастного человека.
— Вы шутите!
— Он потерял голову, он лишился рассудка, я вас уверяю.
— Лозен отнюдь не лишился рассудка, его голова на месте, он такой всегда; я знаю графа, и пусть со мной больше не говорят о нем.
— Ваше величество, я заклинаю вас выслушать меня: Лозен рассчитывал на ваше слово, ведь вы никогда не нарушаете своих обещаний; граф расстроился из-за того, что он вам так не угодил, а тут еще эта высокая должность, он был ею ослеплен; он до сих пор в отчаянии, отсюда его высказывание…
— Сударь, нельзя выказывать неуважение своему повелителю: такому гнусному поступку нет оправдания.
— Покорнейше вас прошу принять во внимание данное ему обещание, его высокие надежды, его неизменную преданность вам, а также боязнь вас обидеть. Примите все это во внимание.
— Я подумаю, сударь.
Король сказал свое последнее слово, после которого добавлять уже было нечего. Однако Гитри продолжал свое дело, неоднократно возобновляя попытку продолжить этот разговор. Сначала король относился к этому с раздражением, а затем поддался на уговоры и снизошел до того, что сказал: — Бедняга Лозен! Должно быть, он умирает там со скуки!
— Граф умирает от желания видеть ваше величество, государь. Он думает только о вас.
— Неужели? А не о своих любовницах?
— Даже самая дорогая его сердцу любовница ничего для него не значит по сравнению с одним лишь словом вашего величества.
— Вы уверены, что это так? Вы не стараетесь его обелить?
— Я ручаюсь.
— В таком случае мы посмотрим.
На следующий день король назначил командующим артиллерией герцога дю Люда, первого дворянина королевских покоев, а тот продал прежнюю свою должность герцогу де Жевру, который оставил свободным место командира роты телохранителей.
— Гитри, — сказал король во время вечерней аудиенции, — не угодно ли вам совершить прогулку в Бастилию? — Ваше величество, у меня нет ни малейшего желания это делать.
— Как! Вы даже не хотите сообщить приятную новость одному из своих друзей?
— Ах, государь, это другое дело, я поспешу туда, как только наступит рассвет. А что это за приятная новость?
— Скажите графу, что я предлагаю ему место капитана телохранителей, которое занимал Жевр.
— Ах, ваше величество, это не то же самое, что должность командующего артиллерией, но, в конце концов…
— Вам легко привередничать; я полагаю, Лозен не станет так уж упрямиться, сидя под замком.
Гитри отправился к графу. Тот отнюдь не ожидал подобной милости, тем более что он ни о чем не просил. Поскольку дерзость Лозена ни с чем не сравнима, он, видя этот поворот в отношении к нему короля, вообразил, что сможет извлечь из королевского великодушия больше выгоды, и заявил Гитри:
— Я не намерен идти из епископов в мельники. Гитри вернулся смущенным; король принялся его расспрашивать и, видя его замешательство, рассмеялся.
— Бьюсь об заклад, что Лозен отказывается, — сказал он. — Я знаю графа и почти ожидал этого. Он полагает, что моя доброта прострется дальше. Поезжайте завтра опять в Бастилию и уговорите Лозена; да будет ему известно, что второй отказ может повлечь за собой полный разрыв между нами и я его ни за что не прощу.
Гитри вновь взялся за дело; он очень веско сказал графу, что это его единственная надежда на спасение, и другой у него не будет, что ему следует нагнуть голову, с тем, чтобы позже выпрямить ее. Лозен изволил согласиться на предложение государя, и, как только он его принял, был отдан приказ выпустить узника из Бастилии.
Вечером, когда Лозен вышел из тюрьмы и отправился поклониться королю и присягнуть ему на новую службу, во дворце собралась толпа придворных. Всем хотелось посмотреть на графа и присутствовать при его встрече с государем. Госпожа де Монтеспан, испытывавшая страх перед своим любовником, явилась первой, выказывая свое великодушие. Лозен же обошелся с ней сурово. Король встретил моего кузена очень милой улыбкой и прежде всего назначил его капитаном телохранителей.
— Государь, эта должность тем более мне дорога, что она опять приближает меня к вашему величеству, — сказал Лозен.
Затем, как я уже сказала, появилась г-жа де Монтеспан; с многообещающим видом, который маркиза умела напускать на себя когда угодно, она поздравила графа.
— Сударыня, — заявил он, — я знаю все, чем я вам обязан, и никогда этого не забуду.
Затем он так резко отвернулся, что его спина оказалась прямо перед лицом дамы; все это видели, и некоторые стали злорадствовать. Между тем г-жа де Монтеспан восприняла это с тем же любезным видом и посмеялась над грубостью Лозена, заявив, что следует быть снисходительной к узнику.
Это стало началом нового возвышения графа. Он продал свой полк драгун и опередил других военачальников, превосходивших его возрастом и знатностью; когда в руках у него был командирский жезл, никто не держал его так высоко, как он; вскоре его произвели в генерал-лейтенанты, а затем умер его отец, и мой кузен унаследовал его роту, состоявшую из ста дворян-алебардоносцев, входивших в свиту короля. Однако графу и этого было мало.
Мы постоянно встречались, и время от времени Лозен клялся мне в прежних своих чувствах, уверяя, что он всегда любил только меня, что другие женщины были для него игрушками, а не любовницами, что, стоит мне захотеть, он оставит двор и откажется от своих честолюбивых замыслов; он полагал, что мы могли бы спокойно жить в Париже, не думая ни о г-не Монако, увивавшемся за г-жой Мазарини, ни о короле, ни об остальных — все они внушали графу только отвращение.
Порой я готова была поддаться на его уговоры, но потом!.. Отец всегда читал мне наставления по этому поводу.
— Не слушайте его, дорогая моя, — говорил он, — с ним вы попадете прямо в дом для умалишенных. Лозен считает, что мир создан лишь для него и что каждый должен способствовать его процветанию или возвышению. Я не знаю, что между вами происходит, и ни о чем вас не спрашиваю, это не мое дело, но я должен вас предупредить: берегитесь!
Как-то раз мы отправились посмотреть на скачки в Булонском лесу, где господин Главный состязался с маршалом де Бельфоном; их лошади мчались с быстротой молнии. Заклад составлял три тысячи пистолей, и я тоже сделала ставку. Лозен, не говоривший со мной уже несколько недель, внезапно подошел ко мне и спросил:
— Сударыня, на чьей вы стороне?
— А вы, сударь?
— Это не ответ, я спросил первым.
— Я ни на чьей стороне, разве что на стороне этой красивой серой лошади в яблоках, которая приплясывает там от нетерпения.
— Что ж, я очень рад, ибо я держусь того же мнения. Я продал эту лошадь господину Главному в прошлом году как самого лучшего и резвого из всех скакунов, каких мне доводилось видеть; она наверняка опередит других, причем намного.
Я отвечала, что он прав. Ведь это так естественно, не так ли? Но все едва не кончилось дуэлью. На следующий день Лозен, встав не с той ноги, заявил, что я предпочла господина Главного из-за шевалье де Лоррена, от которого, как всем известно, я без ума. Он также сказал, что я нарочно определила шевалье де Лоррена к Месье, чтобы быть к нему ближе; впервые встретившись с шевалье де Лорреном, граф принялся над ним насмехаться, на что тот заявил ему надменным тоном вельможи:
— Помилуйте, господин де Лозен! Вы хотели бы внушить окружающим, что я обрел успех за ваш счет; к счастью, все знают, что я не нуждаюсь для этого ни в ком, и, кроме того, всем известно, на что мы оба способны. Поэтому успокойтесь и давайте останемся добрыми друзьями.
Лозен едва не задохнулся от гнева, но умолк; шевалье де Лоррен был одним из тех, что убивают с помощью яда и шпаги, но, главным образом, разят людей наповал словом.
XXVI
В то время при дворе начали ощущаться различные интриги. В окружении Месье строили весьма примечательные и любопытные козни, о которых я собираюсь сейчас рассказать, чтобы затем перейти к другим историям. У маршала де Грансе было две дочери: старшая, довольно привлекательная, была замужем, и ее звали г-жой де Марси; младшая, г-жа де Грансе, о которой я уже упоминала, канонисса и весьма приятная особа, обладала необычайно хитрым умом и метила очень высоко: с самого начала она вознамерилась стать фавориткой короля. Обеих сестер неизвестно почему называли ангелами — разве что из чувства противоречия, ибо они отнюдь не забывали, что у них есть тело, а уж об утонченности их ума не приходилось говорить вовсе.
Их дядя был г-н де Вилларсо; как-то раз, в то время как распространился упорный слух, что король увлекся одной из сестер, он вздумал попросить его величество ни много ни мало как воспользоваться в данных обстоятельствах его услугами посредника. Услышав это предложение, король развеселился и поднял дядюшку на смех. Господин де Вилларсо опозорился; с тех пор государь смеялся над этим с дамами и больше не смотрел на сестер де Грансе, отчего они страшно злились.
Госпожа де Марси смирилась и обратила свои надежды на других; г-жа де Грансе отнеслась к этому так же, но, поскольку ей не удалось заполучить первое место, она нацелилась на второе, обратив внимание на Месье. Эта интрига чрезвычайно забавна и превосходно живописует наш двор, а также нашего государя; она доподлинно мне известна, так как я принимала в ней участие. Вот что произошло в действительности, и не стоит ничему удивляться, размышляя о персонажах этой истории и их отношении к жизни, согласно тому, какой они желали ее видеть.
Однажды утром, очень рано, когда я была дома одна, мне доложили о визите г-жи де Грансе;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103