— Разумеется, они ошибаются, — живо перебила графа принцесса, — мы лишь питаем друг к другу чувства брата и сестры,
— Я нисколько в этом не сомневаюсь, Мадам, — промолвил Лозен, и его губы искривились в лукавой улыбке, — но другие сильно в этом сомневаются. Это отнюдь не почтительно, это безосновательно, это неслыханная дерзость, но это так.
— Увы! Да, матушка не оставляет меня в покое ни на минуту.
— Что ж, ваше величество, кто вам мешает ввести в заблуждение королеву-мать, королеву и всех остальных? Найдите какую-нибудь куколку, мнимую любовницу, от которой, как все считают, вы без ума, и она отвлечет внимание одних и вызовет гнев других.
Король не сводил с меня глаз, в то же время сосредоточенно слушая Пюигийема. Мадам покраснела, и ее ноздри стали раздуваться, придавая ей воинственный вид. Нос на некоторых лицах свидетельствует об опасности, и нос Мадам относился к их числу. Я так хорошо знала принцессу, что не могла ошибиться.
— А ведь это мысль, — неспешно произнес король, продолжая смотреть на меня, — в Фонтенбло немало хорошеньких куколок.
— Нет, только не она! — живо вмешалась принцесса, догадавшаяся о том, что подумал король, и неспособная справиться с охватившим ее волнением. — Только не она, из нее не получится куколки, и вы ее полюбите.
Лозен в свою очередь покраснел, и в его глазах сверкнули молнии — подобные взгляды убивают, когда это взгляд Бога или короля.
— Я могу назвать вашему величеству несколько имен, вполне пригодных на роль темных лошадок; эти девицы будут несказанно счастливы привлечь к себе взоры и заставить о себе говорить. — Ну-ка, ну-ка.
— Во-первых, мадемуазель де Понс. Ее кузен маршал д'Альбре помог бы ей исправить ее несколько провинциальные манеры, и все устроилось бы как нельзя лучше. — Кто еще? — У нас есть Шемро…
— Самая отъявленная кокетка из всех фрейлин королевы! — перебила Мадам.
— Это невозможно.
— Наконец, я назову Лавальер; Мадам превосходно ее знает, ибо это одна из ее фрейлин.
— Лавальер? — переспросил король. — Кто это? С кем она состоит в родстве? Какова она собой? Он даже не замечал этой особы!
— Государь, — продолжала принцесса, — я полагаю, что господин де Пюигийем нашел то, что нужно. Это довольно привлекательная, хотя и немного хромоногая девочка, кроткая и простодушная, неспособная на тщеславные и честолюбивые помыслы. Она ничего собой не представляет; она ни от кого не зависит, и я не думаю, чтобы, за исключением страстно влюбленного в нее графа де Гиша, кто-нибудь еще при дворе на нее заглядывался.
Король нахмурился; он не мог допустить даже намека на соперничество. Понимая это лучше принцессы, я поспешила прибавить:
— На самом деле, мой брат обратил внимание на Лавальер как на милое дитя, государь, только и всего. Мне доподлинно известно, что он не строит в отношении нее серьезных намерений; он метит в другую цель.
— Граф де Гиш — один из тех мужчин, над которыми нелегко одержать верх, будь ты самим королем, сударыня, — весьма многозначительно заявил наш государь.
— Впрочем, не все ли равно! — заметила Мадам. — Ведь речь идет о какой-то куколке.
— Я не потерплю шуток на этот счет, сударыня; если уж какую-либо женщину считают моей, она должна быть вне всяких подозрений. Я обдумаю наш сегодняшний разговор: ваш способ мне вообще-то по душе, господин Пюигийем; возможно, я им воспользуюсь.
— Ах, ваше величество, только не…
Мадам осеклась, покраснев. Ей хотелось сохранить брата мужа как брата, но не допустить, чтобы этот брат стал чьим-то любовником. Прежде всего принцесса была одержима тщеславным желанием быть любимой и противостоять самому великому королю на свете; это означало властвовать над двором и видеть придворных у своих ног. Что касается ее сердца, оно больше тяготело к Гишу, если оно вообще к кому-либо тяготело, о чем мне трудно судить и сейчас. Мадам была настоящей ветреницей, лишенной сколь-нибудь значительного коварства, но и неспособной на сколь-нибудь значительную привязанность; Месье, которого она не уважала, ей надоел; она была одной из тех женщин, на которых можно положиться лишь тогда, когда они в вашей власти.
Лозен не любил принцессу; его совет был, как говорится, палкой о двух концах: он стремился найти королю любовницу и разлучить его с г-жой Генриеттой. Всю остальную часть прогулки граф беседовал с государем; тот слушал его задумчиво и украдкой поглядывал на меня. Я это видела, и другие тоже. Это вызвало у Мадам досаду; когда мы вернулись, она отпустила язвительную шутку по поводу моей небрежной походки и едва не закрыла дверь своей комнаты перед моим носом в ту минуту, когда я спрашивала, какие у нее будут распоряжения.
На следующий день, будучи у королевы-матери, мы увидели, как замысел Лозена начал воплощаться в жизнь. Король остановился, подойдя к трем куколкам, и заговорил с ними. Они отвечали ему сообразно своему нраву: мадемуазель де Понс — неловко (став г-жой д'Эдикур, она не раз вспоминала об этом!), Шемро — смело, со сверкающими, как два солнца, глазами; что касается Лавальер, то она ничего не говорила и стояла с опущенными глазами, готовая заплакать от того, что на нее обратили внимание. Волнение девушки не ускользнуло ни от кого из присутствующих, и прежде всего от короля.
Затем появился Гиш; ему она показалась рассеянной. Подобное испытание продолжалось несколько дней, до тех пор пока в одно прекрасное утро, ко всеобщему изумлению, король, пожаловав к Мадам, не обвел глазами собравшихся и не осведомился, где сейчас Лавальер.
— В соседней комнате, ваше величество, — отвечала весьма удивленная принцесса, — она занимается моими лентами. Следует ли ее позвать?
— Нет, я сам к ней загляну; мне очень нравятся ленты, а ваши головные уборы всегда прелестны.
Король открыл дверь, вошел в комнату и приблизился к Лавальер; она уронила один из чепчиков, и Людовик живо его поднял. Подруги девушки почтительно удалились, и король беседовал с ней наедине, при открытых дверях, более двух часов. Все могли их видеть, и, уверяю вас, все смотрели только на них!
Барышни де Тонне-Шарант и Монтале, две близкие приятельницы Лавальер, шушукались в уголке; я слышала, как прекрасная Атенаис де Мортемар говорила со смехом:
— Она слишком глупа и никогда не научится говорить то, что нужно.
— Смотрите, смотрите, — обратился ко мне Пюигийем. — Мадам в бешенстве, чем я очень доволен; она сама хочет обо всем этом с вами поговорить. В самом деле, принцесса была в ярости по двум причинам.
— Ваш брат ревнует, — сказала мне она.
Да, он ревновал… по крайней мере, ему, вероятно, хотелось, чтобы так думали, ибо он любил Лавальер не более, чем своих собачек. Его самолюбие было задето; он был бы очень рад понять Мадам… и для него еще не все было потеряно, о чем я снова напомнила ему вечером.
Между тем доложили, что кареты поданы. Король не решился взять с собой Лавальер; он низко ей поклонился и вернулся к Мадам, которая не могла скрыть своей досады и гнева:
— Итак, ваше величество, вы вволю развлеклись с этой девчонкой!
— Мадемуазель де Лавальер очень мила, сударыня.
— Вы, в самом деле, так считаете? Вы не шутите? Стало быть, дело слажено?
Эти слова, произнесенные со страстью, свидетельствовали о довольно пылких чувствах, которые нельзя было сдержать; король ничего не ответил, что являлось самым красноречивым ответом. С этой минуты Мадам поняла, что власть ускользает из ее рук, и на протяжении всей прогулки пребывала в скверном настроении. Я сидела у дверцы кареты, неподалеку от принцессы, рядом с графиней Суасонской; она наклонилась ко мне и сказала шепотом: — Какой вредный совет дал нам ваш Пюигийем! Я решила, что лучше всего последовать примеру государя, и промолчала. Между тем мой брат разыгрывал ответную партию с Лавальер. Уязвленный в своем драгоценном самолюбии, он поспешил к этой особе и тоже стал говорить с ней наедине. В то время как все рассаживались по каретам, она попыталась от него сбежать, но граф успел излить свою желчь в крайне неосмотрительных словах, из-за которых впоследствии окончательно лишился ее благосклонности. Он так грубо обошелся с ней, что она расплакалась и, если бы не мадемуазель де Тонне-Шарант, осталась бы дома.
Вечером, когда я уже готовилась ко сну, дверь моей комнаты открылась и туда вошел на цыпочках брат; он был бледен, весьма небрежно одет, но очарователен. Гиш попросил у меня прощения за то, что явился в таком виде и в столь поздний час, но он должен был меня увидеть — лишь одна я могла помочь ему в данных обстоятельствах, ибо маршал категорически не желал вмешиваться в его дела.
— Что же случилось? — спросила я.
— Дело в том, что сегодня утром я обидел Лавальер.
— Тем лучше для вас, ведь король почти объяснился ей в любви, которую он к ней питает. — Именно из-за этого мы и поссорились: я стал ревновать.
— Стало быть, вы очень любите Лавальер?
— Я? Она меня совершенно не интересует; это дурочка, у которой нет за душой ничего, кроме юности; когда ей будет тридцать, никто и не взглянет на нее.
— В таком случае я вас не понимаю.
— Боже мой, сестра, значит, вы меня совсем не знаете? Я принялся ухаживать за Лавальер от безделья, чтобы чем-то себя занять; она отвечала мне странными ужимками, которые меня раззадорили; мне нужна была женщина для вида, и я выбрал эту особу. Неделю спустя я бы ее бросил.
Но теперь, когда у меня ее отнимают, я не могу допустить, чтобы она от меня ускользнула. — Ах! Какое прекрасное умозаключение!
— Я совершил глупость, сказав об этом Лавальер, сказав ей об этом в крайне неосмотрительных выражениях. Если ей захочется, она сможет меня погубить; я в ее руках, и это меня беспокоит.
— Мой милый граф, Лавальер этого не захочется.
— А что, если ей этого захочется? Я отнюдь не нравлюсь королю по неведомой мне причине; если эта девица станет его любовницей, он не простит мне, что я с ним соперничал, а затем сурово с ней обошелся. Что же делать?
— Вы пришли просить совета у меня, у меня?
— К кому же еще мне обращаться?!
— К вашему другу де Варду или к этому ловкачу де Маликорну, который перехитрит любого; в вашем распоряжении графиня Суасонская, а также…
— В моем распоряжении только моя сестра, и эта сестра — герцогиня де Валантинуа, старшая фрейлина и подруга Мадам. Я улыбнулась, понимая, к чему он клонит, ибо ждала этого.
В эту минуту в моем кабинете, где находилась Блондо, послышался шум; я собралась окликнуть горничную, но мне показалось, что слышится тихий разговор; я тотчас же решила, что это, очевидно, какой-нибудь слуга, явившийся за распоряжениями. В такой час никто другой не мог прийти; меня это более не занимало, и я повернулась к смотревшему на меня Гишу:
— Что я могу сделать благодаря всем этим титулам?
— Герцогиня, неужели вы не догадываетесь?
— Я? Разве я гадалка или толкователь пророчеств?
— Послушайте, моя дорогая, вам же известно, что я люблю Мадам.
— Мне известно, что вы любите Лавальер.
— Вы уже забыли мои просьбы, мои наставления по поводу Месье?
— Конечно, нет, но при чем тут это?
— Ах! Вы выводите меня из терпения! Я люблю Мадам, я никогда никого не любил, кроме нее, и выбрал Лавальер лишь для того, чтобы отомстить принцессе за ее презрение и заигрывание с королем; теперь, когда король ее покидает, сестра, я должен с ней встретиться, я должен обрести надежду, а она должна узнать об этой любви — словом, вы должны оказать мне услугу!
В течение нескольких минут я ощущала сквозь кроватные занавеси резкий запах духов, привезенных Мадам из Англии, — ими были заполнены все ее шкафы. В ту пору король обожал духи, которые он впоследствии столь же сильно возненавидел. Позади моей кровати с балдахином находилась маленькая скользящая по пазу дверца, ведущая в комнаты моих горничных. Мне мерещилась какая-то тайна времен Генриха II либо Франциска I, возможно связанная с девичьей честью, которая не устояла под покровом этого таинственного алькова. Я почувствовала, как кто-то тронул меня за руку, и Мадам, приложив палец к губам, промелькнула как молния, в промежутке между занавесями. «Ах! — подумала я. — Господин граф де Гиш — удачливый плут!»
— Знаете ли вы, брат мой, — произнесла я вслух, — что вы просите меня о весьма затруднительной услуге?
— Почему же?
— Мадам сейчас нисколько о вас не думает; впрочем, даже если бы она об этом думала, столь сиятельная особа не смогла бы снизойти до такого безвестного человека, как вы.
— Сестра моя, Мадам сейчас сердится, она весьма сердита, и не без основания, но она меня выслушает.
— Она даже не станет вас слушать. Как вы убедите принцессу в своей любви, после того как вы дерзнули дать ей в качестве соперницы одну из ее фрейлин?
— В качестве соперницы! Скажите лучше: в качестве жертвы — я выместил на Лавальер свою досаду, ибо Мадам терзала мне сердце.
— Сердце?
— Да, сердце, до самого основания. Я люблю Мадам, слышите? Я люблю ее и, даже если король прикажет меня сослать или заточить в Бастилию, я все равно ей скажу, что я ее люблю.
— О! Что касается этого, — отвечала я, невольно улыбаясь, — по-моему, никто не помешает вам сделать это сейчас. Кроватные занавеси пришли в движение, давая знать, что меня поняли.
VI
Образ мыслей и характер моего брата были подвержены внезапным переменам, из-за чего он казался непонятным или непредсказуемым. Гиш никогда не лгал, он говорил правду, но его взгляды порой делали крутой поворот, что почти всегда являлось полной неожиданностью. В ту пору мой брат обожал Мадам, он обожал ее, потому что терял Лавальер и был охвачен жаждой мести; он хотел, чтобы эта месть была яркой и блестящей и чтобы она в первую очередь была направлена против короля, — столь безрассудный замысел не пугал Гиша. Король отнимал у него фрейлину; в качестве мести граф стремился завладеть принцессой, невесткой государя, той, чья любовь не была настолько сильной, чтобы ради него можно было бросить вызов общественному мнению. Я, постигшая душу брата, это понимала; что касается г-жи Генриетты, то она видела лишь светлую сторону происходящего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103