Выйдя из карет после прогулки, мы отправились на репетицию великолепного балета, в котором танцевали все. Как только мы там оказались, Мадам взяла меня за руку и принялась безудержно резвиться, привлекая таким образом внимание человека, которого ей хотелось видеть возле себя. Я не стала напоминать Гишу о вчерашнем спектакле, участники которого сидели в засаде; я надеялась, что он возьмет себя в руки, поскольку мое положение в центре событий было весьма опасным. В то время как репетировали первую сцену, в которой мы не были заняты, принцесса оставалась между мной и Гишем. Она подшучивала над братом как женщина, которая уверена в своей власти и независимость которой начинает сдавать свои позиции. Видя, что Мадам держится так просто, без всякой манерности, граф решил, что он вправе перейти в наступление; воспользовавшись мгновением, когда я искала глазами Пюигийема, он весьма непринужденно спросил ее:
— Мадам не сочла бы меня слишком дерзким, если бы я обратился к ней с вопросом?
— Это зависит от ответа, который должен последовать.
— Увы! Мадам вправе отвечать или нет. Меня всегда удивляло одно обстоятельство: когда у людей справляются об их здоровье, никто на это не жалуется; когда при дворе осведомляются о величине вашего состояния, это вам льстит; если вас спрашивают: «Хорошее ли у вас настроение?», это воспринимается как знак внимания, — и в то же время нам возбраняется интересоваться сердечными делами своих друзей, чувствами посторонних и даже прекрасных дам — обожаемых всеми кумиров! Поистине, не странно ли это, сударыня?
Я слушала этот разговор, не показывая вида, и узнавала по этим напыщенным и мудреным фразам манеру своего любезного братца; я мысленно посмеивалась над этим и готова была поспорить, что Мадам находит подобные речи бесподобными. В самом деле, она отвечала ему с умильным видом:
— Разве кто-нибудь думает о чужих чувствах, сударь? Какое мне дело до вашего сердца? Какое вам дело до моего?
— Ах, сударыня! — Гиш невыразимо тяжело вздохнул, словно лишившись возможности дышать.
— И что же?
— Мадам…
— Вот и все, после этого прекрасного вступления вы теряете передо мной дар речи, как школьник в присутствии своего учителя.
— Дело в том, что я не смею больше ничего прибавить, раз вы запрещаете говорить о вашем сердце. — Людям моего положения бесполезно иметь сердце.
— Как, сударыня, у вас его нет?
— Я вовсе не это хочу сказать, я говорю, что мне не следовало бы его иметь.
— В таком случае… как оно себя чувствует? Мадам засмеялась, чтобы скрыть свое смущение:
— Вы ужасный насмешник, господин де Гиш, вы шутите столь же удачно, как и ваша сестра, которая смеется над всем.
— Это отнюдь не ответ.
— Я уже не помню, о чем вы спрашивали.
— О состоянии вашего сердца, сударыня.
— Оно превосходно.
— Как! Никто никогда его не задевал?
— Никто.
— Как! Величайший король в мире…
— Берегитесь, сударь, вы рискуете стать бесцеремонным.
— Ах, сударыня, ваше королевское высочество убивает человека наповал. Принцесса посмотрела на Гиша с обворожительной улыбкой и протянула в его сторону веер, словно жезл.
— Уходите, граф, я прощаю вас и возвращаю вам ваш меч.
— Ах, сударыня! — вскричал он. — Ах, сударыня, я вас покидаю, я удаляюсь, ибо подвергаюсь слишком большой опасности.
Брат и в самом деле собрался уйти, но я сделала ему знак вернуться. Принцесса была очарована и хотела продолжить беседу; я не оставляла их одних, опасаясь, как бы дело не зашло слишком далеко. На нас смотрели со всех сторон; в глазах государя читался гнев; маленькая глупышка де Лавальер готова была расплакаться в уголке, вероятно из-за того, что король больше не обращал на нее внимания.
Месье, по своему обыкновению разносивший сплетни, подошел к нам с безудержным смехом, собираясь во что бы то ни стало рассказать нам очередную небылицу.
— Сударь, — теребила его Мадам, — мы выслушаем вашу историю, если она пристойна, в противном случае я не желаю ничего слышать. Гадкие истории не в моем вкусе.
— Речь идет о фрейлинах, снова о фрейлинах, не о ваших, а о фрейлинах королевы, и я отнюдь на это не жалуюсь: матушка перестанет мне твердить, что они развращаются только у вас.
— Которая же из святых королевы навлекла на себя гнев?
— Мадемуазель де Шемро; она вовсе не святая, и госпожа де Навай знает это не понаслышке. Вчера, приблизительно в час ночи, девица прогуливалась по коридорам, пробиваясь сквозь толпу кавалеров, которые, как всем известно, в это время спешат на свидание к дамам, пряча лица в складках плащей. — Подобно некоторым дворянам, спешащим к некоей герцогине, не так ли?
— Речь идет не об этих некоторых, а о многих других. Бюсси… по крайней мере, вы же не станете со мной спорить из-за этого человека? Так вот, Бюсси крался вдоль стен, пробираясь в святую святых, где почивает маркиза де Ла Бом или, быть может, госпожа де Монгла или, быть может…
— Быть может, кто-то еще или, возможно, никто. На Бюсси чересчур много наговаривают.
— Ах, сударыня, — возразил мой брат, — можно ли назвать это наговором? Бюсси пришел бы в отчаяние, если бы он знал, как вы его защищаете!
— Сударь, побыстрее заканчивайте свой рассказ, вас сейчас позовут, скоро ваш выход.
— Хорошо! Когда святой Бюсси, раз уж вы всех причисляете к лику святых, свернул в самый темный из всех коридоров, он увидел, что святая Шемро направляется в его сторону с маленьким фонарем, наполовину скрытым под полой ее накидки, и они едва не столкнулись лбами. Шемро — умная и весьма находчивая девица; надеясь, что ее не узнали, она быстро задула свечу. Бюсси же полностью преградил барышне путь и поклонился ей до земли, назвав ее по имени. «Сударь, — отвечала Шемро, сильно смутившись, — я шла… я искала…»
«Я понимаю, мадемуазель, — отозвался Бюсси с глубочайшим почтением, — но, ей-Богу, я бы не хотел потерять то, что вы ищете».
— Фу, сударь! — воскликнула Мадам. — Разве можно повторять такие глупости!
Тем не менее она разразилась смехом, привлекая к нам внимание. Все поняли, что принцесса старается раззадорить короля, либо показать ему, что ей нет никакого дела до того, смотрит ли он на нее, доволен ли он или раздосадован. Его величество продолжал танцевать паспье с мадемуазель де Севинье, впоследствии моей доброй подругой г-жой де Гриньян, изображавшей нимфу или наяду (я уже не помню точно); в ту пору она определенно была самой прелестной из юных барышень и впервые показывалась в свете, как и другие девицы ее возраста, но о ней уже много говорили.
Подобная сцена с участием короля, Мадам, моего брата и Месье повторялась почти ежедневно; однако граф каждый день все успешнее продвигался вперед вследствие равнодушия короля, безрассудства Мадам и, следует это признать, глупости Месье, у которого я покорно прошу прощения за свою откровенность. Я старалась как можно реже во все это вмешиваться ради Пюигийема, опасавшегося, что я запятнаю свою репутацию, а также во имя г-на Монако, которому я угождала в этом, чтобы поступать по-своему в другом. Между тем меня впутывали в эти дела вопреки моей воле: я выслушивала признания, жалобы и восторги каждого, понимая, что дело движется к развязке.
Король взял за правило не говорить Лавальер ни слова днем — ни на балете, ни на прогулке; он даже не смотрел в ее сторону. Однако во время вечерней прогулки государь покидал коляску Мадам и подходил к карете Лавальер, дверца которой была откинута, и, поскольку это происходило в темноте, без всякого стеснения беседовал с девушкой.
Все это не устраивало Мадам и королев. Как вы уже убедились, они настроили Месье соответствующим образом; тот ожесточился и воспринял то, что король влюбился в одну из фрейлин Мадам, как посягательство на свою честь. Принц не давал его величеству ни покоя, ни отдыха, настаивая на том, чтобы он расстался с этой особой; Мадам в свою очередь нередко не выполняла своих обязательств перед мужем; таким образом, все были не в ладах друг с другом.
Между тем любовь графа де Гиша получила широкую огласку. Королева-мать поспешила оповестить об этом Месье, и тот начал дурно обращаться со своим другом. Мой дорогой братец с присущей ему дерзостью делал вид, что он этого не замечает и что это его не волнует; упреков же по его поводу было предостаточно. Наглость Гиша была так велика, что как-то раз он взял Мадам под руку и отвел ее на большую садовую лужайку, чтобы спокойно вести там беседу на глазах у всего двора; Месье находился всего в нескольких шагах от них и немедленно обо всем узнал. Видя это, я поняла, что дальше последует, и отправилась к себе.
Не прошло и нескольких минут, как в коридоре послышались чрезвычайно поспешные шаги. Брат открыл дверь, не постучав, и швырнул свою шляпу на кресло: он был охвачен яростью, внезапные приступы которой нередко случались с ним.
— Я этого не допущу! — вскричал он. — Мне придется отомстить за себя, слышите, сестра?
— В чем дело? — спросила я, стараясь сохранять спокойствие и унять волнение брата.
— Черт побери! Месье позволяет себе такое, чего я не собираюсь терпеть. Я беседовал с Мадам на лужайке, как вдруг он примчался, словно разъяренный петух, и увел принцессу, бросая на меня грозные взгляды, не отвечая на мое приветствие и не дав ей даже закончить фразу. Какого черта! Мы же с ним все-таки дворяне!
— Я с вами согласна, но есть два простых довода, доказывающих, что вы не правы; во-первых, Мадам — жена Месье, и он, очевидно, вправе ее оберегать, будь он даже самым ничтожным из парижских мусорщиков; во-вторых, в ваших жилах, насколько мне известно, не течет королевская кровь, сколь бы благородным дворянином вы при этом ни были.
— А как же наша прабабушка Коризанда, кем вы ее считаете, скажите на милость? Мы потомки Генриха Четвертого в той же степени, что и он. И что за разница, каким образом это произошло!
Будучи взбалмошным по природе, Гиш стал смеяться над собственной шуткой; я не поддержала брата, понимая, что его дела плохи.
— Стало быть, вы не понимаете, братец, к чему это может привести, раз вы продолжаете так упорствовать? Подвергая себя опасности, вы готовы погубить всю нашу семью. Король по многим причинам встанет на сторону Месье, и лучшее из того, что может с вами случиться, это одиночное заключение в Бастилии.
— А я говорю, что не собираюсь сдаваться! — вскричал Гиш, снова приходя в ярость и топая ногой. — Месье всего лишь дурно воспитанная женщина, разукрашенная лентами кукла; он защищает собственность, на которую не может притязать. Я клянусь всеми святыми, что не позволю себя оскорблять! Как судьба распорядится, так и будет.
— Вы сошли с ума!
— Уж лучше я увезу Мадам и убегу с ней в Америку.
— Час от часу не легче! Мадам ни за что с вами не поедет.
— Она меня любит, я это знаю, и…
И тут послышалось, как кто-то мчится по галерее; я услышала чье-то прерывистое дыхание у моей двери, которую не открыли, а скорее толкнули рывком, и на пороге появился Месье со шляпой на голове, со сбившимся воротником, что свидетельствовало о его сильном волнении; глаза принца пылали, как рубины. Гиш смотрел на него в упор, не шевелясь. Я же вся дрожала. — Выйдите, сударь! — произнес принц, указывая тростью на коридор.
— Наши предки сказали бы: «Выйдем!» — дерзко ответил Гиш, не сходя с места.
VIII
Зная обоих, я догадывалась, что сейчас произойдет. Никогда в жизни мне не приходилось быть в таком замешательстве. Я не решалась позвать на помощь, хотя и предвидела, что эта стычка приведет к ужасным последствиям. Судьба вечно сводила меня с безрассудными и безудержными людьми. Лишь два человека при дворе отважились открыто противостоять нашим владыкам (не считая полоумного г-на де Монтеспана): одним из них был мой брат, а другим — мой любовник. Как бы то ни было, я чувствовала себя крайне неловко. Я пыталась вставить хотя бы слово, но Гиш крикнул мне: «Оставьте нас, сударыня!», что могло бы обескуражить более робкую женщину. Месье живо подался вперед, отвечая на брошенный ему вызов — он был очень храбрым человеком, невзирая на свою приверженность к румянам и мушкам.
— Наглец! — вскричал принц.
— Берегитесь, сударь! — откликнулся Гиш, бледный как призрак. — Подумайте, с кем вы говорите!
— Сами подумайте, с кем вы говорите! — воскликнула я, решив вмешаться, чтобы не дать событиям зайти слишком далеко.
— Я говорю с Филиппом де Бурбоном, первым дворянином королевства после короля, мне это прекрасно известно, сударыня; обещаю, что не забуду этого, при условии, что Месье будет об этом помнить, как и я. Его предок был беарнец, подобно моему; князья Наваррского и Бидашского домов не раз делили и стол и постель. Пусть Месье изволит хранить это в памяти.
Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь держал голову более гордо, чем граф, когда он произносил эти слова, и в глубине души гордилась братом, хотя и дрожала при этом. Подобные речи были уместны раньше, до того как кардинал де Ришелье уравнял все головы, чтобы над ними возвышалась лишь одна голова, увенчанная короной.
Месье оробел, но не из-за страха, а потому что вследствие его слабохарактерности ему было свойственно подчиняться своим фаворитам. Когда вспышка наигранного гнева проходила, он покорялся воле очередного тирана. Разве нам не доводилось видеть гораздо худшее во времена шевалье де Лоррена? Между тем воспоминание об обиде придало Месье немного смелости. Принц сделал несколько шагов вперед — до тех пор он стоял у двери — и продолжал, побагровев от досады:
— Я считал вас своим другом, господин де Гиш.
— Разумеется, сударь, я был им и полагал это за честь.
— В таком случае, зачем вы позволяете себе посягать на мою честь? Для чего давать повод к бесцеремонным упрекам в адрес Мадам? Разве моя жена не должна быть свято чтимой вами? — Сударь, я не понимаю, что вы хотите сказать.
— Вы дерзнули поднять взор на Мадам! Не отрицайте этого, я все знаю.
— Это ложь; но правда, очевидно, состоит в том, что мы с вами в расчете.
— Каким образом, скажите на милость?
— Вы изволите публично позорить мою сестру, которая стоит перед вами, сударь, и при всем моем почтении к членам королевской фамилии честь рода Гримальди и честь рода Грамонов столь же уязвима, как королевская честь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103