Если бы маркиз был другим, он заставил бы меня совершить множество глупостей, и я полагаю, что бросила бы ради него все — двор, короля и Месье, подобно странствующим принцессам из рыцарских романов.
— Вы говорите о романах, сударыня, но этот роман затмевает все остальные. Могу вас заверить, что Вард хорошенько бы все взвесил: вам не удалось бы унести английское королевство в шлейфе своего платья.
С тех пор и до своей поездки в Англию, до самой своей смерти, при которой мне не довелось присутствовать (это случилось в 70-м году, во время моего второго и последнего пребывания в Монако), Мадам не говорила со мной о Вар-де или о моем брате наедине и не откровенничала со мной. Как утверждают, у нее было несколько любовных связей, но я в это не верю. Вне всякого сомнения, что она умерла, будучи отравленной шевалье де Лорреном и маркизом д'Эффиа. Король изгнал по ее просьбе шевалье де Лоррена, который, в самом деле, вел себя с ней необычайно заносчиво. Шевалье не простил этого Мадам, прекрасно понимая, что, пока она жива, ему не удастся снова обрести милость короля. Он прислал яд из Италии маркизу д'Эффиа, и тот подсыпал его в стакан с цикорной водой, которую выпила на свою беду принцесса.
Я искренне оплакивала ее. И прежде всего потому, что я занимала при ней положение, которого впоследствии была лишена и которое уже ни одна дама не смогла занять; к тому же, несмотря на упомянутые выше недостатки принцессы, я была к ней привязана. Мой брат выказывал величайшую скорбь, которая, признаться, тронула меня лишь отчасти, поскольку я знала закулисную сторону этой истории. Мы еще встретимся с шевалье де Лорреном и его кознями при дворе Месье, в бытность другой Мадам, которая относится к этому человеку иначе и терпит его, но следует видеть, как она его терпит!
XXIII
Вернувшись из Монако, я оказалась в прекрасном положении при дворе, поскольку король относился ко мне очень хорошо.
Я участвовала во всех увеселительных прогулках благодаря тому, что никогда не расставалась с Мадам, а также по воле нашего государя.
Королева-мать вскоре умерла, и о ней мало сожалели. Король, а также Месье ее оплакивали, но Мадам отнюдь нет — она знала, что королева ее не любила.
Между тем с моим отцом произошел неприятный случай, довольно странный для такого опытного придворного, как он.
Маршал не желал, чтобы ему об этом напоминали, но мы не отказывали себе в этом; вот что с ним приключилось.
Лавальер сочиняла скверные стихи; король, страстно влюбленный в нее в ту пору, последовал ее примеру. Его наставниками были Данжо и Сент-Эньян, отнюдь не лучшие из возможных учителей, однако он полагался на их мнение. Как-то раз его величество написал довольно слабый небольшой мадригал; увидев утром, после пробуждения, моего отца, он сказал ему:
— Господин маршал, я прошу вас, прочтите этот маленький мадригал и ответьте, видели ли вы когда-нибудь хоть один столь же нелепый. Все знают, что я люблю стихи, и потому с некоторых пор мне чего только не приносят. Маршал взял стихи, прочел их и, скривившись от отвращения, заметил:
— Государь, ваше величество необычайно справедливо судит обо всем; поистине это самый глупый и пошлый мадригал, какой мне когда-либо доводилось читать.
Король разразился в ответ благосклонным смехом.
— Не правда ли, — продолжал он, — что их написал какой-то фат?
— Ваше величество, этот человек не заслуживает иного прозвища.
— Что ж, я очень рад, что вы говорили со мной столь откровенно, ибо эти стихи написал я.
— О-о, государь, какое вероломство! Я прочел их второпях, пусть ваше величество даст мне снова…
— Нет, нет, господин маршал, первое впечатление всегда самое правдивое. Я это запомню и благодарю вас за урок.
Король снова расхохотался. Смущенный и огорченный отец попытался исправить свою оплошность, но государь не позволил ему это сделать и все время повторял:
— Я сущий фат, вы сами это сказали, господин маршал.
Господин де Грамон не мог успокоиться после этого целую неделю. Мы с Мадам направлялись на Сен-Жерменскую ярмарку, когда нам поведали эту историю; хочу сказать несколько слов о ярмарке, поскольку нынешняя неузнаваемо отличается от прежней. Ярмарка представляла собой большое огороженное пространство, куда въезжали по меньшей мере через семь ворот и где были собраны всевозможные товары со всего света. Каждому промыслу отводилось определенное место, что избавляло покупателей от долгих поисков. Я не говорю о различных балаганах, дрессированных зверях, азартных играх и прочих забавах, привлекавших чужеземцев из многих стран. Ярмарка продолжалась два месяца. Простолюдины приходили сюда по утрам, а придворные приезжали вечером либо ночью, неизменно в масках и переодетые, в каретах без гербов, со слугами в серых кафтанах. Они прогуливались в таком виде по улицам, заходили в лавки ювелиров и галантерейщиков и тратили огромные деньги, покупая множество украшений и нарядов, а также мебель и большие зеркала (к примеру, графиня де Фиески продала поместье, чтобы приобрести такое зеркало).
В каком-нибудь темном проходе происходили тайные встречи, и только Богу известно, сколько там завязалось романов! Кроме того, на ярмарке тайком играли в азартные игры и участвовали в лотереях, моду на которые ввел король, и здесь же грелись у костров, поскольку все происходило в феврале и в марте. Мы с Мадам постоянно убегали туда, как только Месье ложился спать или уходил из дома, направляясь в те же края. Со мной приключился там забавный случай; в то время как мой брат удалился с Мадам в темную галерею, я осталась с одним слугой выбирать ткань для домашнего платья. Какой-то паж подошел ко мне сзади и прошептал на ухо:
— Ты ее хочешь?
Я сочла этот вопрос чересчур фамильярным и обернулась, чтобы дать наглецу пощечину; и тут я узнала юного смазливого пажа г-жи де Мазарини, того самого шевалье де Пезу, который чувствовал себя на ярмарке как дома, очевидно вследствие своего происхождения от матери-торговки. Он показался мне красивее, чем когда-либо, и я смягчилась.
— Еще бы! — ответила я.
— Стало быть, ты собираешься мне ее купить? За какие же деньги?
— Черт побери, за свои собственные, милая субретка! Неужели ты думаешь, что моя бабка Катиш допустит, чтобы я в них нуждался?
— Ах, вот как! Так я субретка? И кто тебе это сказал?
— Твои ножки, глазки и фигура. Я даже знаю твое имя и кто твоя хозяйка.
— Ну-ка, говори живо.
— Твоя хозяйка — красивая и видная дама, которую я видел однажды в Италии: ее муж похитил у меня возлюбленную.
— Поэтому ты решил похитить у нее служанку.
— Я похитил бы и саму госпожу, если бы она изволила согласиться.
— Полно, красавчик, так не поступают со знатными дамами, это годится разве что для нас.
— Ба! Та, с которой я расстался, нисколько не ломалась. Мы превосходно поладили и вместе ездили в Рим.
— Но ты оттуда вернулся?
— А князь…
— Замолчи! Разве можно называть чьи-то имена? К тому же мне кажется, что у дамы денег хватило бы и на двоих.
— Нуда, но я захотел вернуться, я не захотел ехать с ней в Англию, я не захотел отказаться от родившихся у меня в голове замыслов…
— Каких замыслов?
— А! Этого я тебе не скажу, ты можешь проболтаться.
— Я не проболтаюсь.
— Проболтаешься.
— Видно, что ты меня совсем не знаешь.
— Я знаю тебя лучше, чем ты думаешь.
— Неужели? Продолжай.
— Так вот, я приехал сюда из-за твоей прекрасной хозяйки.
— Вот как?!
— Да, из-за нее, из-за нее одной; с тех пор как я ее увидел, я мечтаю только о ней; я не знаю ни одной женщины, которая могла бы с ней сравниться.
— Даже я, мошенник?
— Ты — совсем другое дело.
— Стало быть, у тебя две красивые женщины вместо одной.
Юноша засмеялся, показав два ряда белоснежных зубов:
— С меня будет довольно и одной.
— Какую же ты выберешь?
Он слегка поколебался, а затем взял меня за руку, с которой я сняла перчатку, и сказал:
— Тебя, ей-Богу! Этого мне достаточно; вот поистине королевская рука.
— Ах, сударь!
— Решено? Ты согласна? Настала моя очередь рассмеяться.
— Пойдем со мной вон туда, в скобяной ряд, сейчас там никого нет.
— Не могу, я жду свою госпожу.
— Твою госпожу! Она здесь? Где же?
— Она прогуливается неподалеку, вон там, я не знаю, где именно.
— С любовником?
— С графом де Гишем.
— Со своим братом?
Шевалье обошел вокруг меня, оглядывая меня со всех сторон и бурча себе под нос:
— Однако… Однако…
— Что ты там бормочешь?
— Я говорю… Я говорю… Послушай-ка! Ты надо мной смеешься?
— Никоим образом.
— Ты принимаешь меня за дурака.
— У меня и в мыслях такого нет.
— Что ж, давай твою руку и пойдем.
— Пойдем.
Мы стали гулять поблизости; я знала по опыту, что Мадам и граф де Гиш вернутся не скоро. Я провела с шевалье целый час, и все это время он веселил меня. Я прекрасно понимала, что юноша меня узнал, но не показывала виду, как и он; он говорил мне о любви, обращаясь ко мне как к горничной; это было удобно и вполне меня устраивало. Мне оставалось только слушать и не давать никаких обещаний.
На следующий день я поехала на Сен-Жерменскую ярмарку одна; я бывала там еще не раз и неизменно встречалась с очаровательным шевалье де Пезу; у меня нет уверенности, что мы не договаривались об этих свиданиях заранее. Я продолжала часто видеться с ним, пока он не отправился вслед за своим отцом г-ном де Бофором в Кандийский поход; шевалье завоевал там громкую славу, и он один может сказать, что случилось с герцогом. Возможно, я расскажу об этом; но мне неизвестно, даст ли шевалье де Пезу на это согласие, а я не хотела бы причинять ему неприятности.
Как-то раз я встретила на ярмарке актера Флоридора, и он попытался наговорить мне любезностей. В ту пору он вел тяжбу, и суд лишил его преимуществ знатного происхождения из-за того, что он стал комедиантом. Флоридор выиграл дело: он был дворянин и имел весьма привлекательную наружность. Он поступил в театр по призванию, чтобы играть там королей. Надо было видеть его на сцене!
— Я остаюсь королем в течение трех часов, — говорил актер, — и не имею при этом никаких забот, связанных с троном. Я делаю что хочу, вершу дела и мщу своим врагам, а если и умираю в конце, то по своей доброй воле. Ах! Что за дивное ремесло, сударыня! Мольер был прав, бросив дело своего отца, чтобы заняться тем же, чем занимаюсь я.
Что бы там ни говорили, папаша Поклен, с которым я была знакома (он обивал у меня стены), не столь уж сильно досадовал на выбор своего сына. Он ворчал только, что Мольер швыряет деньги на ветер, вместо того чтобы их копить, и был недоволен его браком.
— Зарабатывать без всякого труда столько денег словами и каракулями и не отложить даже медный грош в мошну — вот в чем моя великая печаль, сударыня, и вы бы тоже печалились на моем месте.
Бедняга Поклен мерил нас на свой аршин — вот уж поистине точное выражение.
Между тем я добралась в своих воспоминаниях до большой карусели, в честь которой назвали площадь перед дворцом Тюильри; король и придворные пошли из-за нее на огромные траты. Мы щеголяли в роскошнейших нарядах, я была усыпана фамильными драгоценностями (матушка, не поехавшая на это торжество, отдала мне свои украшения); г-н Монако разрешил мне увезти свою сокровищницу; несомненно, я была одной из самых нарядно одетых дам. Лозен возглавлял там одну из квадрилей; его девиз гласил: «Взбираюсь так высоко, как только можно подняться»; такой девиз устремляет ввысь. Тогда же Мадемуазель начала замечать графа, ибо она сказала мне:
— У вас очень честолюбивый кузен. Как знать? Возможно, он добьется своего.
В том, что возвышение Лозена остановилось на полпути, не было ни ее, ни его вины, но Бог справедлив, он не позволил ему идти дальше.
Тогда же я познакомилась с одной особой, о которой много говорили: то была маркиза де Ла Бом. Мадам принимала ее в тайне от Месье, который не выносил эту даму из-за того, что она имела изумительный вкус в отношении нарядов и украшала нас весьма необычными уборами из драгоценных камней.
Госпожа де Ла Бом была любовницей того самого герцога де Кандаля, красавца, который умер таким молодым, успев вскружить столько голов. Маркиза находилась в Лионе, когда она получила печальное известие, повергшее ее в отчаяние. Она ненавидела своего мужа и дала ему явное доказательство этого. Он вошел в комнату жены в ту самую драматичную минуту: она была непричесанной и ее волосы на редкость красивого пепельного цвета разметались по плечам. Ни у кого не было столь прекрасных волос; маркиз принялся их расхваливать и собрался было воздать должное прочим прелестям своей супруги. Маркизу, глотавшую слезы, возмутили все эти любезности; не зная, как проучить мужа, она схватила свои волосы, отрезала их под корень и сказала:
— Раз они вам так нравятся, возьмите их и оставьте меня в покое, тем более что они мне больше не нужны!
Господин де Ла Бом дважды или трижды запирал жену на ключ; она была молодой, расточительной, постоянно нуждалась в деньгах и отдавалась за них. В шкатулке г-на Фуке нашли ее письмо, в котором говорилось следующее:
«Я Вас нисколько не люблю, я терпеть не могу грешить, но еще больше я страшусь нужды — поэтому приходите ко мне скорее».
В ответ на это письмо г-н Фуке послал г-же де Ла Бом десять тысяч экю. Именно она вместе с маркизой де Монгла участвовала в истории с книгой Бюсси (о нем я уже рассказывала), из-за которой его отправили в ссылку. Эту книгу никто не видел целиком; она издана полностью только в Голландии; у нас же можно прочесть лишь отрывки из нее, где отсутствуют какие-либо имена.
Госпожа де Ла Бом похитила у него большую часть этого сочинения и тайно распространяла ее; это наделало очень много шуму; Бюсси едва не дал даме пощечину: он чрезвычайно груб, и, как утверждают, если бы не граф дю Люд, бросившийся между ними, маркиза вряд ли избежала бы этого оскорбления. Она взяла в любовники Лувуа, сына канцлера Ле Телье, и теперь служит ему наперсницей. Мадам приблизила к себе эту особу больше, чем следовало, и ей пришлось в этом раскаяться: г-жа де Ла Бом — коварная женщина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103