Элиана долго утешала ее, а потом в комнату вошел Бернар и, обняв Адель, поцеловал ее в макушку.
– Ладно, не плачь!
– Ты не сердишься, папа? – пролепетала девушка.
– У меня не хватает терпения долго сердиться на глупых девчонок! – в сердцах заявил Бернар. – Но если еще раз заставишь мать так волноваться, пеняй на себя!
Они провели день втроем; прогулялись, осмотрели конюшни, потом пообедали вместе, и Элиана казалась вполне счастливой.
Вечером она сидела у постели дочери и говорила, ласково гладя ее руки:
– Ты же у меня красавица, дорогая! Твои глаза – как первые звезды, кожа – словно лепестки магнолий, волосы – точно струи золотого дождя. Все в твоей жизни еще будет – и счастье, и настоящая любовь.
Потом она вернулась в комнату Бернара.
Он сидел на стуле, и в его лице была какая-то мрачная невозмутимость; он производил впечатление человека, подавленного роком. Каменная твердость черт, приземленность мыслей, сквозившая во взоре…
Элиана знала, что должна с ним поговорить, прежде чем уедет завтра утром, и потому решительно опустилась на кровать.
– Надеюсь, ты понимаешь: я старалась выглядеть веселой из-за Адели. Девочке незачем знать о нашей размолвке.
– Конечно, – тяжело вымолвил он. – Ты поступила правильно.
Сделав паузу, Элиана спросила:
– Я хотела бы знать, что ты имел в виду, когда писал о последнем походе?
Бернар посмотрел на нее. Как ни странно, время не так уж сильно изменило его: волосы все еще жгуче-черные, тело по-прежнему гибкое и стройное, кожа отливает тем же теплым оливковым оттенком, но… Что-то погасло в глазах, внутренние силы истощились, на смену надежде пришла тоска.
– Я говорил о себе. О своем последнем походе, – ответил он и тут же добавил: – Но сейчас не стоит об этом.
– Почему? – прошептала Элиана, на мгновение забыв о своей обиде. – Отчего ты не хочешь довериться мне? Ведь я всегда делилась с тобой сокровенным!
– Ты женщина. А я мужчина. Мне не дано права быть слабым.
– Ты никогда и не был таким. Ты всегда оставался сильным. Ты защищал и оберегал меня, как мог, – она говорила тихо, проникновенно, глядя ему в глаза. – Позволь мне узнать, что у тебя на душе!
– Хорошо, – медленно произнес Бернар. – Быть может, и стоит… один-единственный раз. Помнишь наш предыдущий разговор о том, что я был верен тебе так долго, а потом… Так вот, потом настал миг, когда я подумал: что толку в монашеской святости, в целомудрии, когда вокруг бушует кровавое море! Мне ли притворяться праведником, мне, человеку, который сотни раз вел людей на смерть и убивал сам! Да, случалось, я испытывал жалость, но при этом не мучился совестью, потому что выполнял чей-то приказ, подчинял сомнения чувству долга. Солдат кивает на полковника, полковник – на генерала, но на самом деле каждый отвечает за себя и за все земные деяния платит свою собственную цену. С годами мы начинаем понимать, какими надо быть, и тем не менее зачастую остаемся прежними…
Помнишь, я убил того человека, Бонклера? Мне казалось, я вершу праведный суд, никогда еще я не был так уверен в себе, да и сейчас не раскаиваюсь. И все же когда родился этот мальчик, Морис… О нет, ты же знаешь, я люблю детей, и отношусь к этому ребенку так же, как и к другим своим сыновьям; просто тогда я понял: судьба может мне отомстить, потребовать за все, что я совершил в своей жизни, самой страшной платы. Мне не жаль себя, но мои дети! Ведь жертвами, как правило, становятся невинные! Я не знаю, кто победит в грядущей войне, Франция или Россия, но погибнет очень много людей! И я молю Господа об одном: пусть я, а не Ролан! Я уже увидел все, что хотел увидеть, понял все, что желал понять! Мне же известно: если убьют Ролана, тебе не буду нужен ни я, ни моя любовь! Поверь, я оставался жив не потому, что прятался за спины других, так было угодно Богу; и теперь я думаю: возможно, он сохранил мне жизнь для того, чтобы я увидел смерть собственного сына, я – тот, кто столько раз убивал чужих сыновей!
Элиане стало страшно. Внезапно она обхватила голову мужа руками и прижала к своей груди.
– Не надо так мучиться, дорогой! Я верю, вы вернетесь оба – и ты, и Ролан! Иного Господь не допустит!
Она продолжала говорить, пытаясь отодвинуть от себя разверзнувшуюся пропасть, а Бернар слегка поглаживал ее по руке и молчал, и ей было жутко представить, о чем он думает.
– Каково же тебе приходилось все это время! – наконец вымолвил он. – Эти вечные ожидания, короткие встречи! Из-за меня ты, еще такая молодая и красивая, распрощалась со светской жизнью! Все могло бы быть иначе, если б рядом с тобой оказался кто-то другой, на твои плечи не легло бы столько забот, ты никогда бы не испытала подобных волнений! Этого я тоже не могу себе простить.
– Неужели ты думаешь, будто я о чем-то жалею? О том, что мы так мало бывали вместе, – да, но об остальном…
Бернар не сводил с нее глаз.
– Ты уезжаешь завтра утром? Я понимаю – детей нельзя надолго оставлять одних.
– Да.
– Где тебе будет лучше: здесь или в комнате Адели? Там нет второй кровати, а вам обеим нужно выспаться. Если ты останешься тут, я спущусь вниз.
Элиана молчала. Да, жизнь и смерть неразлучны, но когда человек жив, он должен жить. Она вспомнила девяносто третий год: тогда их брачное ложе напоминало погребальный костер, и все же любовь оказалась сильнее страха смерти.
– А если я скажу, что хочу спать в твоей постели, с тобой? – спросила она.
Он продолжал смотреть с неверием и одновременно – с надеждой.
– Ты… ты меня простила?
– Мы, как всегда, не можем позволить себе слишком долго размышлять о чем-либо, Бернар. – Он заметил на губах Элианы усмешку, но в ее глазах было что-то совсем другое. – А потому приходится подчиняться чувствам.
– Ты хочешь сказать, что твоя любовь ко мне сильнее обиды?
– Наверное, так. Эмоции – нечто преходящее, а чувства, они неизменны. В другой ситуации я бы вряд ли сумела простить, но сейчас думаю: когда мы еще увидимся? Может, после я буду жалеть о том, что не осталась с тобой?
Бернар с молчаливой благодарностью склонился перед Элианой и принялся снимать с ее ног шелковые чулки – медленно, осторожно, целуя узкое колено, проводя кончиками пальцев по молочно-белой коже на стройных лодыжках, гладя изящные ступни.
Нежная ямка у основания шеи, гибкая талия, округлая грудь – все ждало его прикосновений; тело Элианы изнывало в страстном, сладостном нетерпении.
И вот они сплели свои объятия, прильнули друг к другу в неудержимом, искреннем, всесильном любовном порыве. Они не ведали ни запретов, ни стыда, и все, что происходило между ними, казалось таким же естественным, как акт рождения или смерти, неотделимым от представления об истинно человеческом. Элиана знала: далеко не каждый мужчина способен подарить женщине столько телесных удовольствий и в то же время дать почувствовать себя богиней, позволить ей сполна насладиться земным и вместе с тем ощутить в себе то, что в силах внушить лишь небесам.
…Ранним утром Бернар Флери стоял возле окна затененной комнаты и смотрел на залитый солнцем двор, ожидая, когда те, кого он провожал, сядут в дилижанс. Он не вышел на улицу, ему хотелось посмотреть на них издалека. Сам он никогда не оглядывался, но они оглянулись и дружно помахали ему, две тонкие фигурки на фоне яркого летнего утра.
Он поднял руку и улыбнулся, радуясь, что с такого расстояния они не смогут разглядеть его слез. Он прощался с ними. Может быть, навсегда.
ГЛАВА III
Зима 1812 года почему-то напомнила Элиане времена Революции: то же мрачное ожидание – хотя и с надеждой, но без веры.
Старший сын Дезире, Себастьян, также участвовал в русском походе, и обе женщины всякий раз с трепетом прочитывали очередной военный бюллетень.
Они уже знали, что французская армия покинула опустошенную Москву и отступала, преследуемая русскими, с каждой новой битвой теряя остатки сил, превращаясь в толпу, беспорядочно бегущую по холодной пустыне навстречу неминуемой смерти.
«Триста тысяч убитых», – гласило последнее сообщение.
Прочитав его, Дезире принялась ломать руки, в слезах повторяя:
– Господи! Неужели мы потеряли их? Неужели мы их потеряли!
В те времена, когда совершенно открыто признавалась власть денег, а чувство всеобщего патриотизма начало иссякать, некоторые молодые люди получали отсрочку, нанимая вместо себя рекрута из какой-нибудь бедной крестьянской семьи, но Себастьян и Эмиль считали это позором.
– Боже, как глупы эти мужчины! – сокрушалась Дезире. – Что же теперь будет с нашими сыновьями!
А Элиана спокойно сказала:
– Я отправляюсь на поиски. Я не оставлю их умирать на чужбине.
И принялась собираться в путь, невзирая на испуганные просьбы дочери, резкие возражения Эмиля и отчаянные уговоры Дезире, заклинавшей ее подумать о младших детях. Что-то в ней словно окаменело, и она повторяла с непоколебимой уверенностью:
– Я вернусь. И привезу их, живых или мертвых. Возможно, она была единственной женщиной во Франции, решившейся на такой шаг.
«Претерпевший до конца спасется», – повторяла она и, как видно, целиком уверовала в это.
В ноябре Элиана оставила Париж, город-призрак, стоявший посреди хаоса, и проследовала по тому же пути, по которому император Наполеон вел свою армию на Москву: через Пруссию, Польшу, Литву. Большую часть дороги женщина проехала в почтовых каретах, а затем пересела на лошадь и двинулась верхом – по бескрайней равнине, укрытой зловещей мглою, огромному пространству, наполненному непонятным звоном, а временами – замершему в глубокой могильной тишине.
Она застыла – тонкая женская фигурка в подбитой мехом коричневой накидке и шерстяной шали, верхом на рыжей лошади – на границе бесконечного, таинственного края, называемого Россией, и обозревала горизонт.
Все здесь казалось налитым тяжестью, придавленным к земле, и в то же время ощущалась до боли странная близость небес.
Кругом не было ни души. Элиана спустилась к реке.
В светлом зеркале льда отражался холодный блеск звезд и тихий свет занимавшейся зари. За рекою начинался лес – темные чащи гнущихся книзу высоких сосен. Откуда-то доносился слабый запах дыма; очевидно, поблизости находилась покинутая людьми деревня. Элиане и прежде встречалось заброшенное жилье – мрачные обугленные избы, испепеленная земля опустошенных дворов, чуть припорошенная снегом, сломанные изгороди, обледеневшие колодцы. Ветер там выл, словно раненый зверь, и все кругом, даже небо и воздух, было полно немого укора.
Вскоре женщина выехала на широкое снежное пространство, открытое леденящим тело ветрам. Над головой высились пасмурные, неприветливые, бескрайние небеса, местами заслоненные такими громадными тучами, что казалось, будто они касаются верхушек деревьев. Вдали, за горизонтом, то и дело вспыхивали странные зарницы; вскоре взошло кровавое солнце и почти тут же померкло, утонув в белесоватом тумане.
Элиана остановилась. Лесные прогалины, овраги, холмы и бесконечная белая равнина – под пологом мутновато-серого утреннего света. Здесь не витал дух проигранных сражений, здесь царила непонятная пустота. Этот край не казался враждебным, просто – до жути чужим. Женщина оглянулась по сторонам. Она ощущала присутствие чего-то незримого, повсюду, во всем; кто-то словно бы наблюдал за нею, кто-то загадочный и великий. И вместе с тем кругом было пусто, как на краю Вселенной.
Вдруг Элиана увидела впереди небольшой холмик – что-то черное, занесенное белым снегом. Подъехав поближе, женщина поняла, что это труп лошади. Несколько ворон с громким карканьем слетело с него, хлопая крыльями, и опустилось немного дальше. Поблизости чернело еще что-то – вмерзшее в снег человеческое тело, потом – снова лошадь…
Оцепеневшая от ужаса Элиана ехала от трупа к трупу по дороге, помеченной смертью, боясь даже подумать о том, что под любым из этих белых холмиков может покоиться тело ее мужа или сына.
Через некоторое время холод пробрал ее до костей; во Франции никогда не бывало таких морозов, разве что в далеком восемьдесят девятом, когда старый мир корчился в агонии, а она видела свои последние девические сны.
Женщина прислушалась к своему сердцу. Нет, она не слышала отклика, не ощущала притяжения другой любящей души, способного преодолеть любые расстояния. Прежде внутреннее чутье подсказывало ей, что Бернар жив, но сейчас все предчувствия исчезли, осталась только надежда.
Элиана не предполагала, что попадет в такие места, где нет ни жилья, ни людей, где невозможно найти ночлег и достать провиант. Стремясь поскорее покинуть ледяное кладбище, она послала лошадь рысью, и ледяной ветер обжег ей лицо, а вьюга ослепила глаза.
Вскоре женщина заметила впереди цепочку людей, человек тридцать: они медленно брели навстречу, увязая в снегу. Издалека она не могла разглядеть, кто это, но не было похоже, что люди настроены враждебно.
Элиана остановила лошадь и стала ждать. Она отпустила повод, сняла перчатки и принялась дышать на озябшие пальцы.
Когда колонна приблизилась, женщина с радостью поняла, что это французы. Мундиры были далеко не на всех, кое-кто кутался в странные жалкие отрепья, иные натянули на себя полушубки и сюртуки, явно снятые с чужого плеча, один даже повязал себе голову женской шалью. И почти ни у кого не было ружей.
Элиана с содроганием смотрела на почерневшие от страдания лица, на обмотанные грязными тряпками отмороженные руки, на рваную обувь своих соотечественников.
Когда-то Бернар сказал: «Наше будущее подобно нашему отражению. Каковы мы, таково и оно».
И она подумала: «Неужели французы столь много грешили против истины, что им выпала такая горькая доля?»
И в это время два передних человека неожиданно подскочили к ней и схватили лошадь под уздцы.
– Слезай! – хрипло закричал один из них.
В ответ Элиана быстро вытащила спрятанный под накидкой пистолет и навела на незнакомцев.
– Отпусти лошадь! Иначе я выстрелю! – Она старалась, чтобы голос звучал решительно.
Мужчина оторопел, от удивления открыв рот, но тем не менее продолжал держать повод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63