Скажу, что на самом деле вы не такая уж важная персона. Максимилиан пожал плечами.
– Одно из двух: или вы ведете на редкость глупую игру или просто сошли с ума.
Арман прищурился.
– А вы считаете себя самым умным человеком, не знающим заблуждений?
– Нет, так же, как не считаю вас глупцом.
Элиана и Софи испуганно молчали, слушая разговор мужчин. Софи нервничала все сильнее. Она во что бы то ни стало хотела сохранить ребенка – появление наследника должно было стать залогом прочности отношений с Максимилианом. Она надеялась, что обретя уверенность в их совместном будущем, сможет наконец избавиться от преследовавших ее воспоминаний. Софи часто чудилось, будто кто-то стоит за плечом и смотрит ей в затылок, и она мучительно желала и в то же время панически боялась оглянуться. Она замкнулась в себе, в своих мыслях, и не имела возможности поделиться с кем-либо своими переживаниями: это тоже не давало ей покоя.
Софи испытала огромное облегчение, избавившись от Робера Клермона, и первое время чувствовала себя счастливой и свободной. Свободной не только от ненавистного человека, но и от необходимости каждый день заново ощущать себя преступницей. Не так-то просто было заставить себя регулярно подсыпать мышьяк в напитки мужа: все-таки он был отцом ее дочери, и их связывала священная клятва. И все же, начав, Софи уже не могла остановиться. В конце концов, он тоже отравлял ей жизнь! Оскорблял, безнаказанно мучил… Стоило Софи вспомнить об этом, как ее рука словно бы сама собой тянулась к коробке с белым порошком.
Все произошло именно так, как было описано в книге: Робер постепенно терял аппетит, его стали беспокоить боли в груди, в голове и ногах, а потом он слег, но, к счастью, лежал недолго. Перед кончиной Софи дала ему выпить рвотного средства, которое должно было уничтожить следы мышьяка в организме, и с облегчением выслушала заключение врача: смерть от естественных причин. Никто из близких не удивился: Робер Клермон давно прославился разгульным образом жизни и неумеренным употреблением спиртного, что, как известно, не способствует долголетию.
Через некоторое время Софи приехала к дяде и попросила пригласить на очередной прием Максимилиана де Месмея. Молодая женщина знала – господин Рюмильи не тот человек, которого можно обвести вокруг пальца, – и потому призналась в своем увлечении. К счастью, тут их интересы совпали. И вскоре Софи сумела привлечь к себе внимание Максимилиана, сыграв на его тщеславии.
А после начались эти мучения. Ключ к свободе оказался ключом к вратам ада! О нет, Софи ни в чем не раскаивалась, мертвый Робер был столь же ненавистен ей, как и живой, но с момента его кончины она, независимо от своей воли, впала в суеверие, стала бояться неудач и при малейшем поводе думала: а не является ли это наказанием за совершенный ею грех? Софи раздражало присутствие Маргариты; женщина смотрела на девочку как на часть плоти умершего мужа, живое напоминание о преступлении. Она решила отдать дочь на воспитание в дорогой пансион и никак не могла дождаться, когда же Маргарите наконец исполнится восемь.
Иногда, когда Софи сидела перед камином, ей чудилось, что Робер Клермон глядит на нее откуда-то из неведомой глубины, из адского пламени, и беззвучно смеется, властным жестом призывая к себе. И тогда она с содроганием думала: если б только Максимилиан знал цену своих объятий! Временами она даже сердилась на него, словно он был виновником случившегося.
Впрочем, если б он хоть раз дал ей понять, что любит ее всем сердцем, она, наверное, забыла бы все свои страхи и наконец почувствовала себя счастливой.
– Можно вас на пару слов, мадемуазель Элиана? – довольно требовательно произнес Арман Бонклер. – Давайте пройдем в соседнюю комнату.
– Оставьте эту женщину в покое! – сказал Максимилиан, на что Арман насмешливо и в то же время резко отвечал:
– Это не ваше дело, Монлозье. Берегите свое семейное счастье.
– Я пойду, – промолвила Элиана, спокойно глядя ему в лицо.
Она сделала шаг вслед за Арманом и вдруг почувствовала, как что-то вцепилось в ее одежду, крепко, словно ветка терновника, и, обернувшись, встретила взгляд Софи, взгляд, в котором сквозь кажущуюся твердость проглядывали беспомощность и страх. Одной рукой женщина удерживала Элиану за платье, а другая непроизвольно легла на живот.
– Не волнуйтесь, – тихо произнесла Элиана. – Я сделаю все, что смогу.
Арман ждал в соседней комнате, видимо служившей спальней. Здесь было неубрано: простыни сбиты в комок, на комоде – тарелки с остатками еды.
На миг Элиане показалось, будто она стоит за кулисами сцены, ожидая своего выхода, и при этом совершенно не знает содержания пьесы, в которой придется играть.
Арман облокотился на подоконник. Он смотрел на прелестную женщину – на ее нежное лицо, пышные волосы…
Он умел ценить красивых женщин, как ценят хорошие вещи, и сейчас мысленно раздевал Элиану, скользя взглядом по ее телу, облаченному в узкое платье, телу, изгибы которого казались такими же плавными и округлыми, как линии греческих амфор.
А Элиана в свою очередь думала о том, что в этом человеке неприятным образом сочетаются душевный холод и страстная мужская сила. Она не надеялась, что им удастся о чем-то договориться, потому что, общаясь с такими людьми, обычно не можешь проникнуть за ту непонятную невидимую стену, которую природа воздвигла между их мозгом, сердцем, душой и окружающим миром, преграду, которая не дает им возвыситься до понимания других человеческих существ.
Внезапно Элиана осознала, что так сближало ее с Бернаром: они были равны. Разговаривая с ним, она не опускалась и не поднималась до его уровня – в этом не было никакой нужды. С ним она всегда могла оставаться самой собой.
Для нее не имели значения политические убеждения Армана – она сказала правду. В те времена в каждом салоне, на любой площади, где угодно, можно было услышать самые разные мнения и о роялистах, и о бонапартистах, и о якобинцах, и зачастую у простых людей от обилия противоречивых сведений кружилась голова. И Элиана придумала для себя два правила: первое – никогда не впадать в крайности, а второе – главным мерилом всего, что происходит в жизни, считать справедливость и человечность. Бернар был прав, когда говорил, что всегда нужно искать «золотую середину».
Именно эта «золотая середина» нашла свое отражение в знаменитом «Кодексе Наполеона», документе, пережившем не только свою эпоху, но и множество последующих: «Французы равны перед законом независимо от своего социального положения. Свобода личности гарантирована всем. Свобода прессы закрепляется как право. Все виды собственности неприкосновенны». И так далее и так далее.
– Что вам от меня нужно? – спросила Элиана Армана. Он натянуто улыбнулся.
– А вы не догадываетесь? Несколько лет я ходил вокруг да около вас и – безрезультатно. У меня было много женщин, но ни одну я не желал так сильно, как вас!
– Вы забываетесь! – возмущенно прошептала Элиана, но Арман остановил ее жестом.
– Спокойно! Дайте сказать. Так вот, я всегда желал обладать вами, я хочу этого и сейчас. Мне прекрасно известно, что значит для вас Максимилиан. Будьте моей, и, клянусь, он получит свободу.
Гневный взгляд Элианы был устремлен мимо Армана. Ее лицо пылало румянцем и губы дрожали.
– Вы сами не понимаете, что говорите!
– Почему же? Отлично понимаю.
– Вы лжете, у вас не хватит духу совершить хладнокровное убийство.
Арман прищурил глаза.
– Вот увидите, что не лгу. Это, по вашему выражению, хладнокровное убийство совершу не я, а мои люди. Им не привыкать.
– Зачем вы мучаете Софи? – сказала Элиана. – Вы же видите, в каком она положении.
– Мне нет никакого дела до Софи. Я не собираюсь ее трогать. Мы ведем речь о Максимилиане.
– Но она переживает за него.
– В таком случае вы заодно поможете и ей.
Элиана чувствовала, что на нее надвигается какая-то темная сила. Но жизнь закалила ее и приучила не терять надежду.
– Послушайте, – произнесла она, вскинув голову и пристально глядя ему в глаза, – но если вы убьете Максимилиана, вам придется убить и нас с Софи.
На лице Армана появилась фальшивая, словно бы наклеенная улыбка, тогда как взгляд его темных глаз прожигал собеседницу насквозь.
– Зачем, мадемуазель Элиана? Как свидетели вы не опасны. Вы с Софи обе горожанки и не сумеете указать дорогу. Все знают, что в лесу скрываются шуаны, – попробуй их найди!
– Что ж, в таком случае у меня может быть только один ответ – «нет». Я замужем и дорожу своей честью.
– Больше, чем жизнью Максимилиана?
Она немного помедлила.
– Возможно. К тому же я надеюсь, что вы одумаетесь.
– А я в свою очередь уверен в вашем благоразумии. У вас есть время до вечера.
Элиана повернулась и вышла из комнаты. Когда-то ее преследовали якобинцы, теперь она попала в руки шуанов. Как странно и нелепо! Почему женственность, добродетель, красота столь беззащитны перед грубой силой?
Она вернулась в гостиную, где сидели Максимилиан и Софи. Они вполголоса беседовали.
– Не надо было ехать, – говорил Максимилиан, – нужно было подумать о себе.
– Я думала, – упрямо отвечала Софи, – потому и отправилась в путь. Я не могла оставаться одна в этом огромном доме. Я хочу быть с вами везде и всюду. Особенно сейчас.
Максимилиан искоса взглянул на Элиану, но ничего не сказал.
Женщина отвернулась к окну. В этот миг она мысленно поклялась в том, что никогда и ни за что не изменит решение.
ГЛАВА VIII
Бернар Флери ехал верхом во главе небольшого отряда вдоль берега, окаймлявшего пролив Ла-Манш. Его одежда, казалось, задубела от соли, в блестящих, черных как смоль волосах, точно крохотные звездочки, сверкали мелкие капли влаги.
Он привычно оглядывал округлые линии бухты, неровные утесы, исчезающие на горизонте высокие холмы, постоянно меняющее свой облик небо. Многое в дикой природе напоминает явления человеческого мира! Вон те облака похожи на напудренные парики вельмож, а та ломаная линия скалы – на чей-то гордый профиль.
С морских просторов доносился гул, порожденный колебаниями огромных волн; над водою носились бакланы.
Здесь, на окраине лагеря, прибрежные камни окутывал мох, а сам берег зарос бурьяном, но чуть дальше громоздились склады и верфи – оттуда доносился крепкий запах смолы. В лагере сутками не прекращалась работа – сооружались арсеналы, укрепления, плотины…
Бернар любил море, в ненастье выглядевшее сумрачным, в ясные дни – лазурным; любил величавые пейзажи побережья, его печальное безлюдье, усыпляющее веяние могучего ветра. Он любил жизнь такой, какая она есть, какой была и… будет – возможно, еще нескоро, через много лет.
На дороге виднелось множество следов, один из которых напомнил Бернару след женской туфельки.
Он улыбнулся своим мыслям. Теперь недолго осталось ждать. Скоро он получит отпуск и поедет в Париж, к Элиане.
Элиана? Кто она для него? Верная и любящая жена, мать его детей. Вечно желанная женщина, в объятиях которой утоляешь свою страсть, и в то же время она – dea certe, как у Вергилия в «Энеиде»: возвышенное создание, прекрасная незнакомка, перед которой преклоняешь колена, припадая губами к краю ее одежды.
Что ж, как ни печально, но времена рыцарского отношения к женщине, похоже, канули в Лету. Военные, избалованные доступностью женщин, как в завоеванных странах, так и на родине, не утруждали себя галантным обхождением с прекрасным полом, в буржуазном же обществе на жен привыкли смотреть как на предмет собственности, а на любовниц – как на объект вожделения.
Вот почему Наполеон Бонапарт приветствовал возвращение в страну эмигрантов, приверженцев старомодного этикета. Он хотел положить конец вседозволенности, доставшейся в наследство от Директории, и резко выступал против разводов и незаконного любовного сожительства.
Бернар никогда не кичился своим происхождением, несмотря на то, что с одной стороны являлся отпрыском старинного флорентийского рода, а с другой – представителем не менее знатной французской семьи. Иногда он в шутку называл себя потомком корсиканских разбойников, кондотьеров.
Но почтительное, благоговейное отношение к женщине, стремление защищать и оберегать ее от ударов судьбы было унаследовано им от благородных предков, благородных не обязательно в буквальном смысле слова, ибо он понимал: превыше благородства крови всегда стояло и будет стоять благородство души.
Все эти годы Бернар носил в своем сердце, как незаживающую рану, воспоминание о трагической гибели матери и троих юных сестер. Именно потому он с такой любовью относился к маленькой Адели, которую уже привык считать своей дочерью.
Он никогда не спрашивал Элиану об отце ее второго ребенка. Бернар знал, что этот мужчина был в ее жизни еще до Революции, а потом – после их разлуки, но не задавался вопросом, насколько сильно Элиана его любила, значит ли он что-нибудь для нее до сих пор.
Как человек военный, он приучил себя не терзаться лишними сомнениями и твердо усвоил науку жизни: рано или поздно судьба расставит все по своим местам.
Вскоре возглавляемый Бернаром отряд достиг бревенчатого строения на другом конце лагеря, где располагался его корпус.
Отдав приказания подчиненным, Бернар спешился и прошел в помещение, где обычно собирались офицеры. Он застал там шестерых сослуживцев, рассевшихся вокруг большого стола. В ожидании ужина офицеры, развалившись на стульях, курили, потягивали вино, перебрасывались шутками. По-видимому, они только что сдали смену и были настроены как следует отдохнуть.
Их компанию разделяли три девушки, довольно привлекательные особы, на вид полугорожанки-полукрестьяночки; все трое – в пестрых поплиновых платьях и цветных чулках. Они с притворной застенчивостью хихикали, когда кто-либо из мужчин притягивал их к себе на колени или пытался обнять за талию.
Бернар вошел в комнату как раз в тот момент, когда один из офицеров, хитровато подмигивая, сказал другому:
– Эти прелестные птички послужат нам славным десертом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63