Бернар перевел взгляд на Элиану: она с ужасом в глазах смотрела на что-то видимое лишь ей одной. Молодой человек догадался, о чем она думает.
– Не надо, – сказал он, – забудьте об этом. Все дело в том, что вы очень впечатлительны, у вас слишком живое воображение…
Но Элиана не слушала, она не могла оторваться от мысленного созерцания страшных картин. Она думала о том, насколько мудро устроен мир в том смысле, что человек не знает, когда умрет, иначе он всю жизнь провел бы в ожидании этого часа и не ведал бы ни минуты покоя. А вот она не сегодня-завтра узнает, когда и как закончит свой век… И теперь, стоило закрыть глаза, как перед взором представал эшафот и холодный острый нож гильотины.
Бернар отвел молодую женщину в угол.
– Вам нужно отвлечься, – озабоченно произнес он. – Хотите, я расскажу вам про Корсику?
Элиана кивнула, и молодой человек бережно привлек ее к себе и начал говорить, тихо, спокойно и в то же время – перекрывая шум, – мало-помалу действительность отступила, перед воображением молодой женщины предстали иные картины, картины фантастического райского острова, овеянного дымкой грез и легенд.
– Я помню как сейчас тот миг, когда впервые увидел ее, эту гордую, дикую красавицу, именуемую Корсикой, землю моей мечты. Я плыл на «Короле Людовике» вместе со своим приятелем… – Он замолчал, на мгновение окунувшись в воспоминания, а потом продолжил: – Наступал час рассвета, укрывавший горизонт туман постепенно спадал, и на фоне молочно-белого неба, точно в сказочном сне, возникали окаймленные золотистым светом нежно-голубые горы. А когда мы приблизились к ним, я увидел береговые обрывы, белоснежные, словно иссушенная ветрами кость. Это был странный город, построенный и разрушенный безжалостным временем и непокорной природной стихией: белые и розовые известняки в форме башен и стен, прикрытые зарослями трав береговые ниши, гроты, таинственно зияющие, будто пасти диковинных животных, тоннели, пробитые волнами в толще мыса. Потом мы вышли на побережье к задрапированным плющом скалам и стали подниматься вверх по едва приметной тропинке среди возведенных природой бастионов, а над нами высились раскаленные от жары каменные гребни, тени которых отражались в море. С каким наслаждением я вдыхал терпкие ароматы в изобилии растущих на побережье растений: можжевельника, папоротника, лаванды, вереска, крушины! Там, среди дикой природы, по-особому ощущалась радость жизни, зарождалось блаженное чувство слияния со всем прекрасным, что дарит земля. Помню, я остановился на краю обрыва и посмотрел вниз, где в бескрайнюю даль простирались покрытые зеленью гряды гор, вились голубые ленты ручьев. Несущийся в лицо прибрежный ветер разгонял причудливые нагромождения облаков, казалось, нависавших над головой, а над морем вздымались тучи водяной пыли. Чуть выше того места, где я стоял, на выступе скалы росло небольшое деревце, одна из веток которого простиралась вперед над пропастью, словно рука, указывающая путь, и я долго смотрел на нее. Одна-единственная ветка на фоне бесконечной синевы… И в этот момент мне подумалось: «Боже, почему человек не видит малого, не замечает фрагментов жизни!» Там, на Корсике, время было особым, оно позволяло ощутить полноту вечности, и каждая минута по своей емкости равнялась многим месяцам повседневной жизни, потому что смысл некоторых вещей раскрывался сразу и вдруг, и я начинал ощущать, как время пульсирует в висках, наполняет собою каждый мой вздох и взгляд.
Чего я только там не увидел! Позднее мы с приятелем спустились в рощу каштанов, где было прохладно и очень красиво. Высокие деревья с толстыми серыми стволами широко простирали густые шаровидные кроны. Они причудливо цвели – красные стоячие цветки напоминали свечи, и оттого роща походила на празднично украшенный зал. В этих краях все напоминало что-нибудь, нужно было только уметь видеть…
Пейзаж все время менялся, каждую минуту одни впечатления сменялись другими, и было трудно уследить за собственными мыслями и чувствами. На равнине цвели золотисто-желтые асфоделины, на склонах гор виднелись оранжево-красные огоньки календулы…
После мы оказались в греческом поселении Каргез, где встретили необыкновенно красивых девушек с огромными глазами и черными косами до пояса и мужчин, сильных и выносливых, напоминающих героев Эллады… Все вокруг было потрясающе выразительным, ярким – такое не забудешь никогда.
Он продолжал говорить, а Элиана слушала как зачарованная, и ее большие глаза казались такими прозрачными, словно в них просвечивало дно души.
– Вы художник? – прошептала она. – Или поэт?
Бернар тихонько рассмеялся.
– Ни то и ни другое. Я учился в Парижской военной школе.
Потом спросил:
– Ну как, вам получше?
– Да, – отвечала она, – спасибо.
В это время какой-то человек, забравшись на возвышение в центре зала, начал громко читать стихи:
Лить слезы – участь всех живых.
Есть в каждом веке преступленья,
И палачи, и жертвы их,
И ужасов нагроможденья.
Но память о кровавых днях
И перед днем грядущим страх
Сломили б нас и погубили,
Да сжалился Господь: он прав,
Нас безрассудными создав,
Чтоб мы не так несчастны были.
– Все пройдет, Элиана, – сказал Бернар, – и этот кошмарный сон тоже. Поверьте, вы еще будете счастливы.
ГЛАВА VI
Утро казни выдалось пасмурным и хмурым: накрапывал мелкий дождь, мостовая серой полосой уходила в туманную даль, пахло гарью и сыростью. Где-то раздавался однообразный, унылый звон. Все вокруг казалось неприветливым, мрачным и грязным: темные крыши домов, слепые окна, тусклое небо с размазанными по нему полосами туч. Порывы резкого ветра раскачивали верхушки платанов, завывали в вышине, и эти звуки были похожи на поминальный плач.
Если в самом начале страшной эпохи террора осужденных на казнь исповедовал священник, потом им связывали руки и ноги и даже завязывали глаза, чтобы им не пришлось смотреть в лицо своей смерти, то позднее, когда казни стали неотъемлемой частью повседневной жизни, уже никого не волновало, какие чувства испытывают несчастные в последние часы жизни.
Теперь их больше не связывали; мало кто решался на открытый побег, а если все же находились такие безумцы, их пристреливали на месте. Впрочем, гвардейцы добросовестно охраняли пленников и редко тратили драгоценные патроны.
Элиана стояла в повозке рядом с Бернаром. Она не смотрела на него, не разговаривала с ним, и он больше не пытался вывести ее из оцепенения, понимая, что это бесполезно; он знал, что сейчас ему не удастся побороть овладевшее ее душой всемогущее притяжение смерти.
Перед отправкой к месту казни девушку раздели до рубашки и заставили снять обувь, но она не чувствовала холода. Ветер шевелил распущенные по плечам волосы Элианы, овевал леденящим дыханием полуобнаженное тело – она ничего не замечала. Ее бледное лицо выглядело безжизненным, широко раскрытые глаза были пустыми, как у русалки.
Элиана пребывала в пограничном состоянии между явью и сном; все происходящее казалось ей нереальным, она утонула в неведомых глубинах своего сознания. Это было не безразличие, это был страх: он вонзался в тело сотнями острых иголок, стискивал горло ледяной рукой и выворачивал душу. Там, впереди, во тьме грядущего сверкало лезвие гильотины, слышался лязг железа, хруст плоти…
Согласно воззрениям якобинцев, конец старой жизни означал начало новой, смерть старого мира одновременно являлась рождением нового. Но Элиана не видела огня во мраке, для нее смерть была только смертью, и конец мог стать только концом. Она не понимала, как можно создавать, уничтожая, каким образом из страдания может родиться блаженство, и в этом смысле даже учение католической церкви представлялось ей ложным: она не верила в бессмертие души, и гибель не казалась ей освобождением. Впереди ее ждали не райские кущи, а страшный покой небытия.
Возможно, если б рядом с нею находились отец и мать, ее ощущения были бы другими – она страдала бы, видя их страдания, и боялась бы за них больше, чем за себя. Но она осталась одна в этот час и потому замкнулась в себе, в своих переживаниях, ее сковало отчаяние и беспредельный страх.
Бернар? Он казался ей чужим, она отдалилась от него. Их ничего более не связывало.
Его план? О Боже! Бернар со спрятанным в рукаве ножичком, разве мог он стать достойным противником смерти, вооруженной огромным стальным ножом бездушной гильотины?!
А между тем он, неизвестно зачем, беспрестанно поддразнивал охранников, и шутки его были столь язвительны и злы, что даже привычные ко всему гвардейцы начали терять терпение.
Вдобавок ко всему, когда они проезжали по набережной, у повозки сломалось колесо.
– Ах ты, черт! – выругался охранник. – Так я и знал, что рано или поздно эта старушка не выдержит. Что ж, ребята, надо починить: если опоздаем к месту казни, могут случиться большие неприятности.
Всего повозок было пять; четыре из них, не дожидаясь, проехали вперед, и потому гвардейцы, согнав осужденных на землю, немедленно занялись ремонтом.
Женщины стояли возле повозки, а мужчин охранники оттеснили к парапету и навели на них ружья, дабы кому-нибудь не вздумалось попытаться убежать.
За гранитной стеной слышались тихие всплески черной воды, по темной мостовой скользили серебристые полосы утреннего света. В этом месте течение было слабым, и вода почти не рябила, тогда как дальше, под мостом, волны перекатывались с тяжелым шумом.
Неподалеку, как это всегда бывает, собралась толпа зевак. Они глазели на осужденных, пытались давать гвардейцам советы, обсуждали происходящее.
Какая-то старуха, на вид типичная жительница предместья, выскочила вперед с криком:
– Проклятые заговорщики! Когда же вас всех перебьют?! Из-за вас идет война, люди голодают! Хотите задушить Республику, продать Францию англичанам и пруссакам? Ничего не выйдет!
– Угомонись, мамаша, – с насмешкой произнес один из охраняемых гвардейцами мужчин, – вряд ли «друзьям народа» удастся в ближайшее время утолить свой голод, а значит, под нож пойдут все, даже самые паршивые овцы из этого огромного стада.
– Это мы-то паршивые овцы? – завопила старуха. – Ну уж нет! Теперь – наша власть! Весь Париж наш, и Франция, а придет время мы завоюем весь мир!
– Вот уж не думаю, что кто-то скажет вам за это спасибо! – засмеялся мужчина. – Представляю, что будет, если во всем мире воцарится такое запустение, жестокость и нищета, как в «вашем» Париже!
– Замолчи, выродок! – вскричала старуха и запустила в пленника камнем.
Это послужило сигналом для остальных, и вот уже несколько человек, размахивая руками, извергали проклятия.
Внимание собравшихся женщин привлекла Элиана, заметно выделявшаяся среди осужденных. Она казалась слишком красивой, хрупкой и беззащитной – это вызывало желание растерзать ее, унизить, втоптать в грязь.
Одна из женщин подскочила к ней, схватила за волосы и намотала их себе на руку.
– Ишь ты, стерва! – заорала она. – Небось платка-то с полу ни разу сама не подняла! На пуховых перинах нежилась!
Боль привела Элиану в чувство: холод пробрался под рубашку, босые ноги стыли на голых камнях…
– Оставьте в покое девушку, вы, зверье! – вне себя от ярости крикнул Бернар, но в это время женщина резким рывком разорвала сорочку Элианы до самого пояса.
– Вот! – воскликнула она, указывая пальцем на девушку, по щекам которой текли крупные слезы. – Вчера – герцогиня, сегодня – публичная девка!
Элиана рыдала, пытаясь прикрыть обнаженные плечи и грудь, на которую жадно пялились мужчины. Эти взгляды еще больше разозлили собравшихся женщин, и они выволокли свою жертву из толпы осужденных.
– Получайте ее, берите!
Бернар рванулся вперед, но дорогу преградил приклад.
Поднялась суета, и один из охранников, потеряв терпение, вырвал Элиану из рук толпы и вернул на место.
В это время Бернар метнул в сторону собравшихся такой бешеный взгляд, что кое-кто из них невольно отпрянул назад.
– Это твоя любовница? – крикнул какой-то мужчина, на что молодой человек отвечал:
– Она моя невеста.
Старуха покатилась со смеху.
– Ну, теперь вам недолго ждать венчания!
– Хорошо бы устроить этой парочке республиканскую свадьбу, – рассудительно произнес другой человек, – я видел, как это делали в Нанте.
Идея вызвала живейший интерес толпы; кто-то принес веревку, другие стали выпрашивать позволения у гвардейцев, третьи без лишних слов подступили к Элиане и Бернару.
Охранники хмурились: это сборище начало действовать им на нервы. Колесо еле-еле удалось починить; они и так опоздали на место казни не менее чем на полчаса и не хотели задерживаться еще из-за толпы, которая – они знали это по опыту – не желая отступать от своей затеи, побежит следом и будет всячески препятствовать движению.
А Бернар, как нарочно, принялся смеяться злым смехом и подзадоривать толпу.
– Эй вы, паршивые трусы! – говорил он. – Посмотрим, что у вас получится!
Народ рассвирепел и стал теснить и осужденных, и гвардейцев. Увидев это, главный охранник махнул рукой. Время от времени охрана позволяла толпе самой расправляться с осужденными – так кидают кусок мяса в клетку львам, когда те начинают слишком сильно бесноваться и рычать.
Элиану и Бернара схватили, связали вместе, лицом к лицу, и потащили к парапету.
Едва несчастная пленница догадалась, что ее ждет, как темное чувство, клубком гнездившееся в душе, словно бы выбралось наружу. Она поняла, что стоит перед вратами в бездну, ее взгляд был прикован к ним, она видела тихое колыхание непроницаемо-черной воды, ощущала ее запах…
Бернар был рядом, их тела тесно соприкасались, он обхватил ее руками, но Элиана словно не чувствовала этого.
Внезапно у нее вырвался душераздирающий вопль:
– Нет, нет! Я не хочу!
И ее тело изогнулось в иступленном порыве освобождения. Это вызвало взрыв ликования у толпы: послышался глумливый хохот и раздались пошлые шутки. Бернар прошептал:
– Мужайтесь, Элиана, моя бедняжка, теперь недолго осталось ждать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63