Есть особая группа мышечных клеток близ соединения правого предсердия с большим кровеносным сосудом — они-то и задают сердцу его ритм. Каждый момент времени эти клетки срабатывают и посылают электрические импульсы другим клеткам. Биохимический ток плавными, ритмичными волнами бежит по мышцам обоих предсердий и желудочков, побуждая сердце пульсировать жизнью..
Мозг связывается с сердцем и влияет на него через блуждающий нерв, но даже если этот волокнистый жгут перерезать, сердце биться не перестанет. И если Данло хочет умереть, ему нужна помощь не одной только мысли, но и более глубокого органического сознания. Ему придется пройти все темные, кровавые слои себя самого, чтобы добраться до струящегося сознания своих клеток.
Я — не я. Я соль, и железо, и атомы углерода, крутящиеся в моем гемоглобине. Я — это нейтроны, протоны, лептоны, кварки, стринги и ноумены, и так далее, и так далее, вплоть до уровня чистого сознания.
Однажды, на Таннахилле, он уже совершил это путешествие — и видел, как чудесно и несокрушимо материя его клеток живет и горит вечным самосознанием. Он проник в глубину чистого сознания, где вся материя движется как единая мерцающая субстанция. Где материя движет собой, ибо в конечном счете все сознание заключено в материи, а вся материя светится священным пламенем сознания, и разницы между ними нет. Так Данло открыл способ управлять движением своего разума и сумел взглянуть на небесные огни у себя внутри, не утратив рассудка. Он открыл дверь в свет внутри света, в тот чистый первозданный свет, что живет во всем сущем. Но далеко он в тот раз не ушел. Благодаря своему подвигу он заслужил титул Светоносца, но не смог надолго остаться в присутствии того благословенного света: свет был слишком ярок и опалял его, как звезда могла бы опалить крылья мотылька. Теперь Данло снова стоял на пороге бесконечных возможностей жизни и смерти, но золотая дверь оставалась закрытой.
Я — не я. Я кровь, бесконечно циркулирующая по моему телу, я кислород, азот и водород, вновь и вновь наполняющий мои легкие. Я углерод, чьи атомы вращаются в моем мозгу без конца и без цели, виток за витком…
Данло долго оставался в сумеречном мире чистого существования, не способный двинуться ни вперед, ни назад. Он увидел наконец то, что Хануман понял уже давно, после своего странного воспоминания Старшей Эдды: на реальность можно смотреть двояко — и возможно, что верен все-таки взгляд Ханумана. Реальность на самом деле — сущий ад, а существование — вечная мука, где огонь лижет все сущее своим красным языком. Сам Данло на своем глубочайшем уровне — не человек с парой сильных рук и синих глаз, полных мечты и памяти, а только бесчисленные атомы и электроны, только крошечная частица вселенной, всегда пребывающей в чистом состоянии бытия.
Вселенная, можно сказать, пожирает его “Я”, как талло, терзающая снежного червя, и поэтому он существует, как и сама вселенная, без смысла и цели, ради самого существования. Лишь ради того, чтобы быть — но быть чем? Только собой и ничем более. Да, это так: ничто не может быть больше чем собой, и все во вселенной — только чистое бытие, которое жужжит, и шипит, и горит, и трепещет, как темно-красная сердечная мышца под действием электрических импульсов, идущих из нее же самой. Все среди этой черной бесконечности пространства и времени существует само в себе, и всюду, куда ни посмотри, нет ничего, кроме вещей, существующих в неисчислимом изобилии. Отчего в галактике Млечного Пути не одна звезда и не сто, а больше ста миллиардов? Отчего столько людей вьется среди звезд, как мошкара в пламени, если в каждом человеке есть все, что нужно, чтобы страдать, кровоточить, вспоминать и негодовать на первородную муку жизни?
Я — не я. Я — это сто миллиардов нервных клеток, которые корчатся в огне экканы. Я — это многие триллионы атомов, которые вращаются, и вибрируют, и кричат, уходя в кромешную тьму без начала и конца.
В конечном счете он всего лишь материя, которая движется в болезненном и полном ужаса самосознании. Кварки, нейтрино, электроны, инфоны, целые атомы — все они участвуют в безумном, бессмысленном танце материи, стремящейся к самозавершению, которого никогда не достигнет.
Данло долго, целую вечность, смотрел в блестящее зеркало чистого бытия, отыскивая там свое лицо или любой другой знакомый предмет, который сказал бы ему, что хоть одна вещь во всей вселенной существует как законченное произведение искусства, ненарушимое, неизменное и наделенное какой-то целью за пределами себя самого. Но видел он только одно: как его глаза и все его светлокожее тело распадается на бесконечно малые частицы — одни красновато-черные, как засохшая кровь, другие металлически-зеленые, как раздавленный панцирь жука.
Вся материя вечно и постоянно распадается на части, как хрупкая разноцветная смальта, и моментом позже складывается вновь в фантастическую мозаику, еще момент — и эти бесцельные картины рассыпаются в прах, который струится, перемешивается и застывает в виде кристаллических фигур, а те потом распадаются снова, один миллиард раз за другим.
Миллиард раз за один момент Данло пытался найти в себе свое лицо, удержать колеблющееся изображение в посеребренном стекле — но оно вибрировало и разбивалось вдребезги, как соборные витражи под напором ветра.
Нет во вселенной ничего нерушимого, ибо все существует во времени, а время ломает все сущее, как ломает каблук хрупкий лед и человеческие руки — костяную фигурку шахматного бога. Чем глубже всматривался Данло в трепещущее сердце реальности, тем страннее казалась ему она — безжалостная и непреклонная и в то же время хрупкая, как лед, все быстрее и быстрее дробящийся на бесконечно малые частицы.
Скорость, с которой Данло погружался в струящееся сознание материи, ужасала его и вызывала в нем дурноту. Желание умереть теперь просто обуревало его. Время — великий мучитель, ибо каждый момент неумолимо и неизбежно связан со следующим, и эти взаимосвязанные моменты нижутся, как жемчужины на бесконечной серебряной нити, лишь для того, чтобы рассыпаться и исчезнуть в черной, непроницаемой дыре. И выхода нет — нельзя выскочить из колеса творения, чье вращение дико, головокружительно и неуправляемо.
Быть пойманным в капкан времени — это, должно быть, и есть ад; ведь что такое ад, как не горение материи, когда один момент вжигается в другой, без конца, смысла и значения?
Хануман всегда это понимал. Он всегда знал, что вселенная, во всей своей ломкой симметрии и безумной вибрации, при всех своих криках, рыданиях, завываниях и молитвах, всегда задает только один вопрос: да или нет. И что ответ в конце концов должен быть “нет”, ибо вселенная по самой сути своей порочна. Сам акт бытия требует от материи постоянного поглощения и возрождения самой себя, постоянного разрушения форм. Движение на своем глубочайшем уровне есть источник всех страданий и боли. Двигаться значит быть, а следовательно, распадаться и умирать. Не двигаться, найти точку покоя в центре колеса, значило бы познать тот покой, который все сущее ищет, но никак не может найти.
Вот почему Хануман задался целью создать вселенную иного рода вне пределов этого ада, где невинные дети сгорают в горячечном жару или в лучах радиации, идущей от взорванных звезд. Теперь и Данло наконец это понял. Нутром, костями, кровью он понял наконец это странное, трагическое существо с компьютерной шапкой на голове, глядящее в бесконечность своими бледными шайда-глазам и. Когда-то они с Хануманом вышли из одной и той же звезды, и души их созданы из той же огненной субстанции — вот почему они так любят и так ненавидят друг друга.
Я — не я. Я Хануман ли Тош. Я это он, а он это я, и нет между нами разницы. О, Хану, Хану, я никогда не видел тебя по-настоящему, не знал, кто ты на самом деле.
Лежа, как труп, на полу, Данло наконец понял, как отчаянно Хануману хочется умереть. Но он не может умереть, не станет умирать, потому что он, мучаясь в аду своего существования, всегда сохраняет ощущение собственного “Я”. Он цепляется за это, как ребенок цепляется за руку отца на краю утеса над огненным озером. Его ужасает опасность погибнуть в пламени, но он не находит в себе мужества вскарабкаться чуть выше, где ждет его отец.
Целую вечность Данло оставался в одном с Хануманом адовом пространстве. Он падал, и горящие атомы сознания крутились вокруг и пронизывали его насквозь, однако ему казалось, что он не движется вовсе. Он тоже хочет умереть — он должен умереть, он заставит себя умереть, потому что жить ему больше незачем. Покончить с жизнью значит полностью исчезнуть в отсутствии чистого бытия, а он в отличие от Ханумана никогда не боялся этой разновидности персонального уничтожения.
Да, он такой же, как Хануман ли Тош, но он еще и Данло Дикий, Светоносец, сын Солнца и Мэллори ви Соли Рингесса.
Смерть сама по себе не ужасает его, но он боится другого — того, что только начинает шевелиться в нем и что он пока не совсем ясно видит. Оно сияет ярким белым светом, как звезда, и ждет его во всей своей бесконечной дикости и странной красоте. Оно ждет внутри, за той же запертой дверью, что и смерть, и он знает, что в своем стремлении соединиться с Джонатаном и всеми отцами и матерями своего племени на той стороне ему придется встретиться с этим лицом к лицу.
Одна дверь, и только одна, открывается в смерть, которой я жажду. Почему же тогда я не могу найти к ней ключа? Чего я боюсь по-настоящему?
В красном хаосе, который клубился и трепетал вокруг него, как погребальный костер его сына, возникла золотая дверь.
Она парила за самым пределом его досягаемости, окаймленная по краям ярким белым светом. Данло знал, что она ведет в самую глубину его “Я”, и если он хочет найти последний ключ к сознанию и приказать своему сердцу перестать биться, он должен открыть ее и войти.
Данло, Данло, ти апашария ля шанти. Соверши это путешествие и обрети покой по ту сторону дня.
Грудь Данло непроизвольно вздымалась и опускалась, поддерживая в нем жизнь, но в остальном его тело, лежащее под длинными окнами башни, оставалось неподвижным. За стенами собора выл ветер, и Данло слышал зовущие его голоса — но когда он прислушивался к самым глубоким своим ощущениям, крики и шепоты, надрывающие ему сердце, шли, как ни странно, не извне, а изнутри. Хайдар, Чандра и все его родичи звали его к себе, и отец с матерью тоже, и Джонатан. Они призывали его вспомнить, как они страдали, и остаться живым в то самое время, как они зовут его прочь из страха, столь полно овладевшего им.
Данло, Данло, единственный выход наружу ведет внутрь.
Один из голосов в холодном ветре, пробирающем его душу, звучал громче других, высокий и резкий, ужасный и прекрасный — голос Агиры, снежной совы, его второго “Я”. Агира призывал его быть мужественным и найти выход из огненной клетки бытия, призывал вспомнить, кто он есть на самом деле, вспомнить то единственное, что имеет значение.
Данло, Данло, единственный путь наружу ведет внутрь, в центр тебя самого. Но чтобы дойти туда, ты должен сначала вспомнить разгадку.
Внутри у Данло сверкнула молния, и ему показалось, что некая великая тайна открылась перед ним. Но то была лишь игра его второго зрения, лишь окно в мультиплекс, завлекающее легкий корабль в пламя голубой звезды-гиганта. Данло лежал оцепеневший, потрясаемый страданиями всех, кто умер до него, и не мог вспомнить даже саму загадку, первую из Двенадцати Загадок, не говоря уж об ответе на нее.
И тогда Агира тонко и страшно прокричал в нем: Как поймать красивую птицу, не убив ее дух?
И тогда Данло понял, что должен знать ответ, что он всегда его знал. Разгадка жила в снегу, и в ветре, и в обрызганных кровью камнях пещеры, где он родился. Она жила в земле кладбища деваки, и в единственной клетке водоросли, поглощенной снежным червем, и в чешуйке моржовой кости от сломанного бога. Память обо всем содержится во всем. Чтобы решить эту загадку, он должен заглянуть в углеродные атомы материнской алмазной сферы и отцовского алмазного кольца, которое он теперь носит на собственном мизинце.
Он должен заглянуть в себя самого — тогда в его синих глазах вспыхнет вторая строка двустишия, и он услышит ее музыку в своей крови; она пройдет сквозь его сердце молекулой кислорода, составившей часть последнего вздоха Джонатана.
Разгадка лежала в нем, как два безупречных алмаза. От него требовалось только опустить руку в ад своего бытия и достать алмазы из огня. Два слова, два простых слова, которые дед, посвящая Данло в мужчины, не успел вымолвить перед смертью; Данло сам должен вспомнить эти страшные слова, которых никогда не слышал. Может ли он сделать это?
Он должен; он должен заставить себя вспомнить, иначе ему никогда не завершить путешествия, начатого так давно.
Как поймать красивую птицу, не убив ее дух?
И ответ пришел к нему сам собой: Стать небом.
И тогда дверь наконец отворилась; Огненный вихрь налетел на него, насытив своей страшной энергией, и Данло переступил порог обиталища жизни и смерти. Он наконец освободился от Данло Дикого, Данло Пилота, Данло Миротворца и Светоносца и от других своих ипостасей, которые держали в плену его наиболее истинное и глубокое “Я”. Он смотрел в мерцающие звездами небеса и пытался объять то ужасное и прекрасное существо, которым был на самом деле.
Синева внутри синевы внутри…
Но способен ли он это объять? Единство, объединяющее все сознание, всю материальную реальность, сияло так ярко, что ослепляло его, плавило его тело, разум и душу. Оно горело светом внутри света, бесконечно ярким, бесконечно ясным, бесконечно глубоким. Это чудесное единство было парадоксальным по самой своей природе, ибо обитало само в себе вне времени и вне разнообразия внешней вселенной. Оно непрестанно двигалось, образуя узоры прекраснее соборных витражей, и при этом в каждой точке своей оставалось тихим и неподвижным, как свежевыпавший снег. Оно было более пустым, чем черная межгалактическая пустота, и при этом полным, как голубая фарфоровая чаша, до краев налитая асаллой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92