— Даже если Игашо действовал не по твоему приказу, — сказал он, — сделал он это, чтобы тебе угодить. Он, наверно, думал, что ядерный взрыв нисколько не противоречит тому безумию, которое ты развел в городе, и упрекать его за это нельзя.
— Это Игашо сумасшедший, а не я. Он сам сделал свой выбор, а мы все должны сделать свой.
— Ты свой уже сделал.
— Мой выбор состоит в том, чтобы открыть истину Старшей Эдды всему человечеству. Что в этом плохого?
— Но ради истины некоторую часть человечества надо истребить — так по-твоему?
— Да, я готов истребить таких, как Хануман ли Тош, — всех, кто не допускает нас к Единой Памяти.
— Разве способны одни люди не допускать к ней других? — Джонатан улыбнулся Зенобии Алимеда и Лизе Мей Хуа, пришедшим сюда вместе с ним, и снова перевел взгляд на брата. — Ведь Хануман не смог тебе помешать проводить наши церемонии?
— Нет, но он…
— Вот именно — нет, — прервал его Джонатан. — Только твое стремление воспрепятствовать ему насильственным образом мешает тебе пить с нами каллу.
Бенджамин, в свою очередь, переглянулся с Поппи Паншин и Масалиной, который на Сильваллане прославился как мозгопевец, и с Каримом, терпеливо несущим стражу у двери. Раньше они почти каждый вечер собирались на квартире у Джонатана в Старом Городе, где пили каллу с Зенобией, Лизой Мей и другими. Но когда власть Ханумана стала усиливаться, они во главе с Бенджамином удалились в эту заброшенную часть Квартала Пришельцев, где на улицах нередко находили трупы.
— Мы поклялись воздерживаться от каллы, пока каждый житель Невернеса не получит свободного доступа к ней, — сказал Бенджамин.
— Но пока этого не случилось, — с грустной улыбкой возразил Джонатан, — разве не должны мы быть маяками для тех, кто ни разу не пробовал каллы? Разве не должны мы быть как алмазные окна в Эдду, через которые люди смогут увидеть собственные возможности?
— Маяки можно погасить, а окна разбить, — ответил Бенджамин.
— Но один огонек способен зажечь десять других, а от каждого из десяти загорится еще десять.
— Ты мечтатель, Джонатан, а мечтатели всегда гибнут первыми.
— Я не боюсь смерти.
Зеленые глаза Бенджамина утратили всю свою ярость — могло показаться, что и он сейчас расплачется.
— Я никогда не сомневался в твоем мужестве, — сказал он, — я сомневаюсь только в правильности выбранного тобой пути.
— А я никогда не сомневался в твоей доброте — сомневаюсь только, способен ли ты найти ее в себе.
День шел своим чередом, чашки наполнялись чаем, а двое братьев вели свой старый спор. Данло узнал о том, как Каллия раскололась надвое, и о том, как каждая половина пыталась перетянуть другую на свою сторону. Узнал он и другие вещи. В это самое утро, по словам Бенджамина, Игашо Хадда нашли мертвым в одном из переулков Восточно-Западной улицы. Перстень его был открыт, и губы посинели от матрикаса: очевидно, он покончил с собой, раскаиваясь в том, что взорвал пищевые фабрики и убил столько невинных людей.
Бенджамин дал понять, что смерть Хадда в какой-то мере искупила его злодеяние, но Джонатан нашел этот аргумент абсурдным. Сам он сообщил, что пять транспортов с грузом ярконской пшеницы пропали где-то в каналах из-за боевых действий. Все ждут, что вскоре состоится еще одно сражение, сказал Джонатан. Следующие транспорты могут прийти не раньше чем через десять дней — а это значит, что горожане почувствуют на себе первые признаки голода.
— Что-то ты скажешь о правильности своего пути, когда услышишь плач голодных детей? — спросил Джонатан своего брата.
Бенджамин оставил этот вопрос без ответа — да и вряд ли кто-то мог найти на него ответ. Поболтав в чашке остывший чай, он сказал Данло:
— Мы так спорим с тех самых пор, как говорить научились. Но Джонатан старше меня и умнее, поэтому побеждает всегда он.
Данло, который все это время молчал и слушал, ответил с невеселой улыбкой:
— Не думаю, что кто-то из вас победил.
Глаза Бенджамина сердито сверкнули, и чашка дрогнула в его руке, пролив чай на ковер покойного червячника.
— Проклятый Джонатан! — сказал он. — Не надо было вообще пускать тебя сюда. Ты столько соплей тут напустил, что у Данло пропало всякое желание сопротивляться Хануману.
Теперь и Данло рассердился тоже. Если изумрудные глаза Бенджамина напоминали тигриные, у Данло они горели, как дикие синие звезды.
— Что ты знаешь о желаниях? — спросил он, потирая старый шрам на лбу. Боль, бушующая позади глаз, на миг унялась, и Данло добавил тихо, почти шепотом: — И что ты знаешь о сострадании?
Бенджамин опустил глаза на пятно от чая на ковре и сказал:
— Я не хотел тебя обижать, однако вижу: на то, что ты возглавишь нас в борьбе с Хануманом, надежды мало.
— Я готов вас возглавить, — ответил Данло, и Бенджамин с надеждой вскинул на него глаза. — Я готов, но лишь в том случае, если мы будем бороться путем сатьяграхи.
— Это слово мне незнакомо.
— “Сатьяграха” значит “сила души”. — Данло объяснил, что фраваши, создавая свою мокшу, взяли это слово из древнего санскрита. — Должен быть способ воспротивиться Хануману без насилия, одной только силой наших душ.
— Какое же это сопротивление? Это всего лишь продолжение Джонатановой мечты.
Данло закрыл глаза, вспоминая прекрасный и ужасный свет внутри света.
— Не только. Это гораздо больше.
— Значит, эта твоя душевная сила помешает воинам-поэтам убивать моих людей?
— Нет, — признал Данло. — Но ты не представляешь себе, какой огромной может быть эта сила.
— Я освободил тебя не для того, чтобы это слушать.
— Ты полагал, что я так просто переступлю через свой обет ахимсы?
— А ты полагал, что просто придешь сюда и убедишь нас сложить оружие? — осведомился Бенджамин, кивнув на вооруженного лазером Карима.
— Я надеялся на это, — с грустной улыбкой ответил Данло.
— Из-за твоей ахимсы умер по меньшей мере один из моих людей. Ты сам сказал, что перехватил руку Макана и тем позволил воину-поэту метнуть в него свой дротик.
— Я… не хотел этого. Я просто пытался помешать ему причинить вред воину-поэту. Притом его пули могли попасть в невинных людей.
— Что ж, ты преуспел в этом, верно? Макан теперь мертв.
Данло взглянул на свою руку, остановившую пистолет Макана. Холод металла все еще обжигал его пальцы и бежал по руке и шее в мозг, как электрический ток.
— Мне жаль, что он умер, — проговорил Данло.
— Ну, убил бы Макан воина-поэта — что из того? — продолжал Бенджамин. — Зато Тобиас и другие были бы живы.
— Я сожалею, — не поднимая глаз, сказал Данло.
— Ты мог бы спасти пять жизней, пожертвовав одной, — понятно это тебе?
— Разве я купец, чтобы заключать такие сделки? — ответил на это Данло, взглянув Бенджамину в глаза.
— Нет. Но ты человек, а людям порой приходится делать трудный выбор.
— Я свой выбор уже сделал. Никогда не убивать, никогда…
— Ты мужчина, который мог бы возглавить других мужчин. И женщин, — быстро добавил Бенджамин, взглянув на Поппи, Зенобию и Лизу Мей. — Ты представляешь хотя бы, сколько людей готовы пойти за тобой?
— Пойти за мной… чтобы убивать?
— Разве ты сам не готов убить немногих, чтобы многие могли жить?
— Нет..
— Если бы судьба предоставила тебе такой выбор, разве ты не убил бы Ханумана, чтобы избавить от голода сотню детей?
— Хануман был самым близким моим другом.
— Только один человек, Данло! Ты не готов убить одного человека, чтобы помешать десяти тысячам других погибнуть на этой дурацкой войне?
Данло закрыл глаза, считая удары своего сердца.
Бум, бум, бум, бум.
— Один человек против десяти тысяч, Данло. Безумный и злой человек.
Бум, бум. Стучит молот судьбы.
Данло открыл глаза и посмотрел на Бенджамина.
— Мне жаль, но я не признаю таких расчетов, когда речь идет о чьей-то жизни. Либо убивать нельзя, либо можно. Я верю, что нельзя.
— Никогда?
— Никогда, — сказал Данло, но тут его глаза затуманились сомнением: он увидел у себя на руках маленького мальчика с лицом, искаженным от боли и голода. Мальчик был очень мужественный, очень гордый, но жизнь угасала в нем, и Данло видел, как меркнет свет в его глазах — глубоких и синих, как вечернее небо. — Нет, — прошептал Данло, — нет, нет.
Бенджамин, уловив этот момент его слабости, положил руку ему на плечо и спросил:
— Так ты согласен возглавить нас?
— Нет. — Данло все еще смотрел в эти синие глаза, глядящие на него из глубин памяти и времени. — Сила души, ее огонь — должен быть способ.
Бенджамин, неверно поняв его, метнулся к одному из столов, инкрустированных лазурью и золотом, выдвинул его ящик и достал лазер.
— Вот как проявляется сила души в мире, населенном такими, как Хануман, — заявил он, протягивая оружие Данло.
— Нет, — снова пробормотал тот.
Бенджамин опустился на колени, держа лазер в протянутых к Данло руках.
— Возьми его, Данло.
Поппи, Карим, Масалина — все смотрели на Данло с надеждой, и в их молчании тоже слышалось: возьми. Джонатан и Зенобия затаили дыхание. Лиза Мей, всей душой преданная миролюбивому Джонатану, тоже, видимо, втайне желала, чтобы Данло взял этот лазер, и объединил заново две половинки Каллии, и победил Ханумана.
— Пожалуйста, Данло, — сказал Бенджамин, протягивая ему блестящий ствол.
— Пожалуйста, — подхватили Поппи, Масалина и Карим.
Пожалуйста, папа.
Голоса звучали внутри и снаружи, из далекого прошлого и неосуществленных еще мгновений. Тысячи пар глаз смотрели на Данло — карие глаза Джонатана, и зеленые Бенджамина, и много, много других. Но только одни не давали ему покоя — их тайный свет, их синева внутри синевы; смотреть в эту ужасную и прекрасную синеву было до того мучительно, что Данло хотелось вырвать собственные глаза.
Пожалуйста, папа.
Целую вечность Данло смотрел на блестящий в предвечернем свете лазер и наконец сказал:
— Не могу.
— Твой отец взял бы лазер, — заметил Бенджамин. — Если он когда-нибудь вернется — а я верю, что так будет, — он сделает то, что необходимо.
— Я… не мой отец.
— Это точно. — Бенджамин вздохнул и вернулся на свое место в кругу.
Пожалуйста, отец, безмолвно взмолился Данло. Пожалуйста, вернись и положи конец безумию, которое ты же и начал.
— Хануман, как ни странно, тоже проповедует, что твой отец вернется, — сказал Бенджамин, как будто прочел его мысли. — Но если это случится, Хануман первый пожалеет, что он вернулся.
— Напрасно ты думаешь, что Мэллори Рингесс применит к Хануману насилие, — сказал Джонатан.
— Мэллори Рингесс умел применять силу, когда надо, разве нет? Он не был непротивленцем и перед убийством не останавливался.
— Сострадание ему тоже было свойственно, — сказал Джонатан, — Если бы он вернулся, то уж как-нибудь разобрался бы с Хануманом без смертоубийства.
— Он стал бы алмазным окном, через которое Хануман увидел бы свои глубочайшие возможности, да?
— Почему бы и нет?
— Маяком бы стал, да? — не унимался Бенджамин. — Ты правда думаешь, что Хануман, только лишь взглянув на сияющий лик Мэллори Рингесса, сразу устыдится и уничтожит свою ложную религию?
Джонатан, взглянув на Зенобию и Лизу Мей в поисках поддержки, сказал:
— Это не так уж важно, как поступит Хануман. Мэллори Рингесс, вернувшись, скажет людям правду о себе, и религия, именуемая рингизмом, перестанет существовать.
— Ты действительно в это веришь?
— По крайней мере она перестанет существовать в теперешнем своем виде. Мэллори Рингессу стоит только войти в собор и научить божков вспоминать Старшую Эдду. Он может устроить калла-церемонию для всего города — представляешь, как миллионы человек на всех глиссадах и ледянках передают друг другу чаши с каллой?
— Да, это красиво. — Данло впервые за день увидел, как Бенджамин улыбается. — Очень красиво.
— Хорошо бы он правда вернулся, — тоже заулыбавшись, сказал Джонатан. — Я никогда его не видел, и мне очень хотелось бы знать, действительно ли он стал богом.
— Мне тоже. Но он не вернется — если бы он мог, то давно бы это сделал.
— Мы с тобой согласны хотя бы в том, что надеяться на это нечего.
Бенджамин вздохнул, глядя на Данло.
— Эта твоя сатьяграха, сила души, — красивая, конечно, идея. Хотел бы я придумать, как использовать ее против Ханумана, да не могу.
Данло достал из кармана свою флейту и выдул из нее единственную тихую ноту. И пока он дышал в длинный бамбуковый ствол, глядя на Бенджамина, одна мысль вдруг распустилась в нем, как огнецвет на солнце.
— Хороший ты человек, Данло, — снова вздохнул Бенджамин, — но ты не твой отец. Боюсь, тебе придется выбирать между путем Джонатана и моим.
Я — не мой отец.
Настала очередь Джонатана убеждать Данло в мудрости своего пути. Он сказал, что в Старом Городе, у Огненного катка, для Данло приготовлена квартира. Он, Джонатан, проведет его туда тайно, и Данло будет собирать там людей, чтобы заниматься с ними вспоминанием Старшей Эдды. По ночам Данло сможет выходить на улицу и посещать каллистов по всему городу. Он станет для них светочем, алмазным окном, живым воплощением принципа сатьяграхи.
— Ты, конечно, не твой отец, — сказал Джонатан, — но ты Данло ви Соли Рингесс, и все знают, что Единая Память открылась тебе. Со временем, если ты приведешь к такому же воспоминанию других, многое может измениться.
Я — не мой отец.
Бенджамин наблюдал за Данло, явно опасаясь, что он одобрит этот план и свяжет свою судьбу с Джонатаном. Но Данло удивил его, сказав:
— Извини, Джонатан. Мне правда жаль.
— Так ты не хочешь стать нашим вождем?
На Джонатана, чьи мечты и надежды внезапно рухнули, тяжело было смотреть. У Данло недоставало духу сказать ему, что его план слишком пассивен и ни в коей мере не способен выразить прекрасную и подлинно ужасную силу души.
— Я не тот вождь, который вам нужен. Не то сейчас время, чтобы вести людей к Единой Памяти.
— Почему не то?
— Потому что Хануман не даст нам это сделать. — Данло закрыл глаза, вспоминая ужасы войны, развязанной ивиомилами против своих же единоверцев на Таннахилле. Мечты — сокровище более драгоценное, чем алмазы и огневиты, но у людей, которых убивают по чьему-то приказу, не остается времени осуществить их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92