Когда-то они или их предки вдыхали эти атомы на Сильваплане, Темной Луне, Асите, Шейдвеге, Сагасраре и других планетах вплоть до Старой Земли. В своем дыхании они несли крики экстаза, которые издавали пращуры Данло, совокупляясь под африканскими акациями, и торжествующий крик Ньютона, открывшего, что все во вселенной притягивается друг к другу, какой бы малой ни была масса предметов и какое бы расстояние их ни разделяло.
Вдыхая небольшую порцию воздуха, Данло впускал в себя десять тысяч атомов дыхания Будды, произносящего Огненную проповедь в Урувеле, и еще десять тысяч из последних отчаянных слов Иисуса, умирающего на деревянном кресте и отпускающего свой дух в небеса. Оно жило теперь в нем, дыхание древних и дыхание его умерших соплеменников. И дыхание Джонатана. Оно обжигало гортань и грудь Данло при каждом глотке морозного воздуха, как будто он дышал звездным огнем. Пока Данло жив, это тепло, будет овевать его глаза и жечь мягкие ткани его сердца.
Ничто не теряется.
Он стоял лицом к ветру, который был не что иное, как дикое белое дыхание мира. Он прижимался к груди Джонатана и смотрел, как ветер гонит кристаллы снега по застывшему морю. Потом он поднял глаза к небу. Пустые пространства между звездами притягивали его взгляд, как бы засасывая его в черные, бесконечно глубокие трещины вселенной.
Вселенная большей частью пуста, как чаша из-под кровяного чая. В какую бы сторону Данло ни смотрел, к Детесхалуну или Морбио Инфериоре, он видел только тьму и небытие, полное отсутствие света, любви и жизни. При всем при том он знал, что даже в самом пустом из пространств можно отыскать несколько атомов водорода или гелия. Эти частицы материи выдыхаются звездами; как любой вид материи, они способны перемещаться от звезды к звезде и соединяться, образуя свет. Уничтожить их невозможно. Ничто во вселенной не уничтожается — в этом и состоит чудо созидания. Вселенная сохраняет все: атомы, фотоны, угасающие жалобы и порожденные отчаянием крики — даже безмолвную молитву человека с разбитым сердцем.
Ничто не теряется.
Луна Волчица закатывалась, и Данло вспомнил, как любил Джонатан наблюдать за движением шести лун по небу.
Он многое помнил о Джонатане: его ум, его любопытство, его мужество, его великую любовь к матери, сиявшую в его синих глазах, как солнечный свет. Данло пообещал себе, что всегда будет помнить Джонатана, храня его в своих снах и в своем сердце, всей своей волей и каждым атомом своего существа.
Ничто не теряется.
Вселенная по-своему тоже должна помнить Джонатана, как и всех, кто жил и умер до него. Данло смотрел на мерцающие звезды и удивлялся этой странной мысли, возникшей у него в уме. Неужели он верит в это? Надо верить — или, во всяком случае, вести себя так, будто веришь. Он как-никак дал слово Старому Отцу и себе самому тоже. Когда-нибудь он, быть может, взглянет в лицо Богу и узнает правду о том, как вселенная (или все, что в ней есть) помнит обо всем. А пока будет довольно, если они с Тамарой заглянут в себя и увидят там чудесное дитя, которое создали вместе.
Ничто не теряется.
— Тамара, — сказал Данло. — Попрощаемся с ним.
— Нет. Я не могу.
— Надо похоронить его, пока мороз не слишком усилился.
Тамара опять разрыдалась, заново осознав реальность смерти Джонатана. Она долго стояла, пошатываясь, раскачивая головой из стороны в сторону, а потом сказала: — Давай просто развернем его и заморозим. После войны криологи смогут оживить его и вылечить.
— Нет. Слишком поздно. Когда человек болеет так долго и так тяжело, как Джонатан, оживить его невозможно. Криологи даже пытаться не станут. Это противоречит их этике. Мозг…
— Прошу тебя, Данло.
— Тамара, Тамара, даже агатангиты не смогли бы вернуть его к жизни.
— Но ты говорил мне, что у Тверди такая власть есть. Не можешь ты разве отвезти к Ней Джонатана замороженным на своем корабле, чтобы Она воскресила его?
Да, Твердь, пожалуй, могла бы его оживить. По крайней мере создать почти совершенную копию их любимого сына.
Но Данло знал, что даже в этом случае Джонатан уже не будет собой.
— Его душа станет не такой, как прежде, — объяснил он Тамаре, глядя на звезды и вспоминая свое пребывание на созданной Твердью Земле. — Когда-нибудь, глядя ему в глаза и чувствуя его дыхание на своих губах, ты заметишь разницу, и это разобьет тебе сердце.
— Но можно же хотя бы попытаться?
— Поздно, — повторил Данло. — Он умер в свое время.
— Как может ребенок умереть в свое время?
— Я не знаю… Но время приходит для всех, даже для богов.
— Я не могу перестать надеяться.
— Увы.
— Я не могу просто так уйти и бросить его, как будто его больше нет.
— По-своему он будет всегда. Ничто не теряется.
— Хотела бы я в это верить.
Данло сделал глубокий вдох и объяснил ей, что дыхание Джонатана по-прежнему обходит мир вместе с ветром. Он рассказал ей о своей теории, что вселенная помнит все, но Тамару это не утешило — она продолжала плакать, и качать головой, и трогать закрытые глаза Джонатана.
— Нет. Он ушел.
— Тамара, он…
— Он ушел, и ничто его не вернет — я знаю. Но если это так, я не хочу хоронить его под снегом. Это варварство. Он замерзнет навсегда, как тело Эде.
— Как же тогда?
— Пусть он вернется в мир, как его дыхание.
— Хочешь отнести его в какой-нибудь крематорий?
— Другого выбора, видимо, нет.
— Есть. — Данло взглянул на Джонатана, чувствуя боль в затекших руках. Сын его, легкий, как пушинка, постепенно становился все тяжелее. — Сложим костер и сожжем его сами.
— Здесь? Сейчас?
— Почему бы и нет?
— Нам будет нужен очень большой костер.
Данло посмотрел на заросли костяника и йау.
— В лесу дров много.
— Хорошо. Сложим костер.
Данло складывал его один. Тамара, не желая бросать Джонатана на снегу, села с ним у первого маленького костерка, в который Данло подбросил немного хвороста. Место для погребального костра он выбрал поближе к морю. Он сновал между лесом и берегом с охапками сухого костяника, чтобы сделать его достаточно жарким. Он переваливал через дюны, согнутый под тяжестью своей ноши, сбрасывал ее у самых замерзших волн, набирал в грудь холодного воздуха и опять возвращался в лес.
Он таскал хворост и поваленные стволы до глубокой ночи. Костер стал почти с него ростом, а Тамара сидела, покачивая Джонатана, и смотрела, как он растет. Прижавшись головой к сыну, она пела ему, и рыдания то и дело прерывали ее голос. Так прощались они с Джонатаном, каждый по-своему.
Водрузив на костер последнее бревно, Данло подошел к Тамаре и взял у нее Джонатана. Вместе, при лунном свете, они вернулись к костру. Держа Джонатана одной рукой, Данло взобрался с ним на груду дров — он не мог просто забросить его туда, как какую-нибудь деревяшку. Уложив сына между двумя поленьями, лицом к западу, он в последний раз поцеловал его холодные губы, слез и спросил Тамару:
— Ты готова?
Тихо плача, она кивнула ему.
Данло достал коробок, чиркнул спичкой и поднес ее к растопке, приготовленной у подножия костра. Тонкие прутья сразу затрещали, вспыхнув оранжевым пламенем. Огонь, всасывая кислород из ветра, побежал от хворостины к хворостине, от бревна к бревну и скоро с ревом охватил весь костер.
— Ми алашария ля шанти, — сказал Данло. — Спи с миром, сын мой.
Тамара, стоя рядом с ним, шептала: — До свидания, до свидания.
Костер тянулся к небу, освещая весь берег. Сухие, как кость, дрова щелкали, посылая в ночь снопы искр. Жар от них шел такой, что Данло с Тамарой пришлось отойти довольно далеко, чтобы не опалить шубы. Еще немного — и завернутый в меха Джонатан исчез в пламени. Данло старался не замечать бьющего в нос запаха жареного. Он старался не дышать вовсе, но ветер нес дым прямо ему в лицо. Дым окутывал его и Тамару плотным, темным, горьковато-сладким облаком, и Данло, сдавшись, уже не берег от него ни легких, ни глаз.
Ничто не теряется. Ничто и никогда.
Он достал флейту и заиграл реквием по Джонатану. Костер разгорался все ярче, ветер уносил дым, и печальная мелодия парила над берегом, как стая красивых птиц. Тамара, тихо присоединив свой голос к музыке, запела слова любви и света, чтобы помочь Джонатану в его путешествии на ту сторону дня. В мире не стало ничего, кроме музыки и пения. Костер, достигнув пика буйства и жара, начал медленно угасать. С каждой тысячей ударов сердца он тускнел, остывал, умирал, а Данло все играл в память о Джонатане, отдавшем свое дыхание миру.
Ничто не теряется.
Далеко за полночь, когда от костра остались только горстка углей и черный пепел, Данло спрятал флейту и подошел к самому морю, а пламя костра растопило лед. Он опустил руку в пепел, но от Джонатана там не осталось ничего, даже самой маленькой косточки. Талая вода смешивалась с пеплом, превращая его в жидкую кашицу. Данло зачерпнул эту темную массу и помазал себе лоб, а ветер тут же приморозил мокрый пепел к его коже.
Ничего не осталось. Ничего, кроме пепла. Все потеряно.
Данло встал и пошел по снегу, пошатываясь на ветру, как пьяный. Он припал к Тамаре, прижался к ней головой, и они долго-долго плакали вместе.
Глава 20
РИНГЕСС

Я говорю о боге, который живет в каждом из нас. Этот бог — повелитель огня и света. Он сам огонь и свет — ничего более. Этот бог — каждый из нас. Каждый мужчина и каждая женщина — это звезда, пылающая бесконечными возможностями. Я должен сказать о том, как стать этой звездой, этим вечным пламенем. Лишь став огнем, можно спастись от горения. Лишь так можно освободиться от боли, от страха, от ненависти, горя, скорби, страдания и отчаяния. Вот путь богов. Вот Путь Рингесса: он в том, чтобы гореть пламенем нового бытия, сиять новым сознанием, столь же ярким, как звезда, столь же огромным, совершенным и несокрушимым, как сама вселенная. Вот Путь Мэллори Рингесса, хранящего свыше Город, где он некогда был таким же человеком, как вы и я.
Из Огненной Проповеди Ханумана ли Тоша
Наставшее утро не принесло радости ни Данло, ни Тамаре. Ночью, завершив свое бдение у моря, они молча вернулись в квартиру Тамары. Как только они закрыли за собой дверь, Тамара ушла в спальню и с плачем повалилась на кровать. Данло не мог сказать или сделать ничего, чтобы хоть немного облегчить ее страдания. Со временем слезы у нее иссякли, и она лежала тихо, глядя в черную пустоту своей жизни. Казалось, что она приказывает себе умереть. Данло серьезно опасался за ее жизнь — боялся, что она вскроет себе вены кухонным ножом или просто выйдет из дому без шубы, ляжет на лед в каком-нибудь безлюдном переулке и даст холоду унести ее на ту сторону дня.
И он стерег ее — стерег и ждал, когда его собственная боль, жгущая его каленым железом, остынет до более терпимой температуры. Но этого так и не случилось. Он пил кровяной чай чашку за чашкой, глядя на нетронутую чашку Тамары, и припоминал все мгновения, которые провел с Джонатаном. Обладая почти феноменальной зрительной памятью, он легко мог представить, как Джонатан играет со своим легким кораблем, и увидеть его восторженные глаза, когда он слушал рассказы отца о красках (и ужасах) мультиплекса. И эта память не давала Данло покоя.
Он открыл, что память порой бывает страшна. Снова и снова он перебирал в уме все свои решения и поступки, приведшие к смерти Джонатана. Он с поразительной ясностью видел ту ночь, когда они с Тамарой создали Джонатана из своей любви и страсти, и хорошо помнил, как отрицал возможность беременности Тамары, покидая Невернес. Если бы он тогда нашел ее и вместе с ней растил Джонатана, он, возможно, предугадал бы войну и увез их из города в более безопасное место. И если бы, вернувшись в город после долгого отсутствия, он нашел их пораньше или не тянул бы так с охотой, Джонатан не отморозил бы себе ноги, не заболел бы и не умер.
Если бы, если бы… Если бы он мог остановить поток образов, прожигающих его мозг, и положить конец разламывающей голову боли. Он понимал, что с помощью памяти пытается уйти в прошлое и изменить его, как будто это могло вернуть ему Джонатана и создать иной вариант настоящего.
Когда-то он хотел стать асарией, человеком великой души, способным сказать “да” всему сущему. Теперь он сидел в темной пещере памяти, хватаясь за проплывающие мимо яркие фантасмагории, то есть совершал нечто противоположное утверждению. Он, в сущности, терпел адские муки и думал, прижимая большой палец к пульсирующему глазу, что вечно будет падать сквозь эту пустоту.
Ближе к утру Тамара, словно очнувшись от страшного сна, наконец поднялась. Потирая опухшие глаза и сведенный болью живот, она взглянула прямо на Данло.
— Спасибо, что посидел со мной, но больше тебе нет нужды оставаться здесь.
— Очень даже есть, — возразил он. — Ты…
— Со мной ничего не случится. Я решила, что должна жить дальше.
— Правда?
— Я не единственная мать, потерявшая ребенка во время этой страшной войны. Таких сотни в одном этом городе.
— Боюсь, что тысячи.
— И детей, которые потеряли родителей, тоже много. Я решила остаться, чтобы помочь им.
— Остаться здесь, в Невернесе?
— Остаться среди живых, Данло.
— П-понимаю.
— Война теперь долго не продлится. — Она взяла свою остывшую чашку и отпила глоток. — Она просто не может продолжаться. А когда мы победим или проиграем, в городе снова появится еда, и я буду свободна.
— Нет, нет. — Он коснулся ее спутанных, смоченных слезами волос. — Я не хочу потерять еще и тебя.
— Я знаю, тебе было бы тяжело — но ведь ты давно уже потерял меня, когда Хануман украл мою память.
— Это другое. Я не хочу потерять тебя безвозвратно.
— Прости, Данло.
— Хануман, — прошептал он, словно произнося запретное слово. — Чем глубже я заглядываю в прошлое, тем яснее вижу, как он смотрит на меня своими шайда-глазами.
— Сейчас ты должен ненавидеть его больше, чем когда-либо прежде.
— Совсем наоборот. Я должен найти способ не чувствовать к нему ненависти. Должен найти способ простить его всей полнотой своей воли.
— Я его простить не могу. Жаль, что ночью мы сожгли Джонатана, а не его.
— Нет, нет, — печально отозвался Данло. — Никогда не убивай, ни к кому не питай ненависти, никому не причиняй вреда, что бы ни сделал тебе он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92