При этом он поглядывал на Тамару. Ему нравилось смотреть на мерную работу ее челюстей и ловкие движения рук. Она находила явное удовольствие в таком простом занятии, как еда, и казалась бесконечно благодарной за то, что живет. Взгляд, которым она провожала смеющегося, носящегося по улице Джонатана, сиял и грел, как солнце в день ложной зимы. В этом взгляде читались надежда, гордость, свирепая готовность защищать — и еще кое-что. Тамара любила жизнь, любила любовь и в глубине души всегда боялась все это потерять. Это было ее тайной. Данло видел: случись что-нибудь с Джонатаном — и она не захочет больше жить.
Он преклонялся перед блеском и всеохватностью ее любви.
От нее у него щипало в глазах, саднило в горле, и сердце разгоняло по телу волны красной, пульсирующей боли.
Тамара, Тамара. У нас есть сын.
Тамара доела наконец, и Пилар, поклонившись Данло, сказала:
— Становится холодно — нам пора. Рада была познакомиться с вами, Данло с Квейткеля. Всего вам хорошего.
— И вам тоже, и вашему сыну, — ответил Данло, вернув ей поклон.
Андреас прервал игру и подкатил к матери. Пока мальчишки толкались, пытаясь повалить друг дружку на лед, Тамара сказала Пилар:
— Спасибо, что присмотрела за Джонатаном. Что тебе дать за бутерброды?
— Ты сама третьего дня брала к себе Андреаса — забыла? И кормила его целых два раза.
— Всего лишь курмашом. За мясо червячники должны были взять гораздо больше.
— Я ведь тебе говорила, что в конце концов все будет стоить одинаково.
— Вот. — Тамара достала из кармана платиновую цепь, которую ей дал астриер. — Сегодня у меня был хороший день — возьми, пожалуйста.
Глаза у Пилар загорелись при виде красивой вещицы.
— Нет, не могу, — тем не менее сказала она. — Это стоит гораздо дороже, чем пара бутербродов.
— Через пару дней уже не будет стоить. Ты верно говоришь — в конце концов все уравняется.
— Нет, Тамара, я правда не могу.
— Можешь и должна. Бери.
Тамара ласково разжав пальцы Пилар, вложила ей в руку цепь, и та сдалась, уступив ее воле.
— Спасибо тебе. — Пилар еще раз поклонилась, обняла за плечи Андреаса, и оба укатили прочь.
— Я люблю Пилар, — сказала Тамара. — В то жуткое время, когда я потеряла память и едва сознавала, кто я есть, она заботилась обо мне.
— Я рад, — ответил Данло. — Она показалась мне человеком, которого легко полюбить.
Тамара, кивнув, привлекла к себе Джонатана.
— Хочешь проводить нас? Нам с тобой надо поговорить, а на улице холодно — надо увести Джонатана домой.
— Очень хочу. Вы далеко живете?
— Нет, всего в нескольких кварталах отсюда.
Она подняла свой коврик и арфу. Данло вызвался помочь, и она вручила ему мех, а куда более тяжелый футляр с арфой оставила себе. Она была сильной женщиной и без труда несла его в одной руке, ведя другой Джонатана. Данло держался чуть позади. Они миновали улицу Десяти Тысяч Баров и свернули на маленькую ледянку, где стояли жилые дома из темного камня. В воздухе пахло чесноком и поджаренным хлебом; рестораны все позакрывались, но у многих, видимо, еще остались запасы, и теперь они, заперев двери, стряпали себе ужин. Данло чувствовал и другие запахи: аромат Тамариных волос, едкие молекулы, выделяемые речевыми органами инопланетных Подруг Человека, но всего гуще был запах страха.
Страх чувствовался повсюду — не только в обильной кислой испарине под ветхими шубами. Он проявлялся в спешке, с которой конькобежцы проскакивали темные переулки; в том, как червячники сторонились кашляющих аутистов и хариджан с впалыми животами; в том, как люди избегали смотреть в глаза друг другу. Данло обрадовался, когда Тамара открыла дверь в подъезд. Они поднялись по истертым ступенькам и прошли по коридору, освещенному радужными шарами. Данло одобрил чистоту в подъезде и игру теплых красок на стенах.
Еще приятнее было войти в квартиру и остаться втроем, избавившись от леденящего холода улицы.
— Ботинки надо снять, — предупредил Джонатан, когда они все ступили на большой холщовый половик. — У нас такое правило.
Нагнувшись, чтобы развязать шнурки, Данло огляделся.
Жилище Тамары и Джонатана размерами почти не превышало его снежную хижину. Комнат было всего две: каминная, где они находились, и смежная, застланная шкурами комнатка, едва ли заслуживающая названия спальни. Каминная тоже не заслуживала своего титула, поскольку в ней не было ни камина, ни плазменной печки. Данло помнил, как любила Тамара танцевать обнаженной перед огнем — как она, должно быть, скучает теперь по жару пламени, лижущему кожу.
Здесь, впрочем, имелся радиатор, и квартира достаточно хорошо отапливалась горячей водой из подземных источников города. Теплу сопутствовал уют, который Тамара создала с помощью множества ковров, комнатных цветов и рисунков Джонатана. Напротив двери помещалась электрическая плитка, где Тамара, по ее словам, варила в удачные дни курмаш или кипятила чай.
— Хочешь чаю? — спросила она, вешая шубу Данло на сушилку. — Я приберегла летнемирский зеленый — как раз для такого случая.
Данло уселся, поджав ноги, на ковер, а Тамара стала готовить чай. Джонатан тихо шмыгнул в спаленку и вернулся с двумя самыми ценными своими сокровищами: в одной руке простая флейта из черного осколочника с пятью дырочками, в другой черная клариевая модель легкого корабля двухфутовой длины. Флейту он положил на ковер и стал показывать Данло, где помещаются в легком корабле ракеты и двигатели пространства-времени.
— Когда вырасту, стану пилотом, — сообщил он и пересказал слышанную от Андреаса историю битвы при Маре. — Если, когда я вырасту, опять будет война, я буду сражаться на своем корабле. Как ты думаешь, война будет?
Данло с грустной улыбкой сказал, что не знает.
— Когда я был маленьким, я тоже хотел стать пилотом, — добавил он.
Джонатан, одобрив это, улыбнулся ему с видом заговорщика.
— Я поведу свой корабль в другую галактику. Мама говорит, что даже Мэллори Рингесс не летал так далеко.
Они поговорили о путешествиях великих пилотов: Ролло Галливара, Тихо, Леопольда Соли и Мэллори Рингесса, а потом стали пить чай из хрупких голубых чашек. После чаепития Тамара попросила Джонатана взять флейту, чтобы начать ежевечерний урок музыки. Мальчик сыграл песенку, которой научила его мать. При этом он так старался понравиться Данло, что часто ошибался в перестановке пальцев и пускал петуха. Закончив, он отложил флейту и сказал:
— Я это только вчера выучил, поэтому не очень хорошо получается. Но я могу сыграть две первые Песни Солнца — хочешь послушать?
— Нет, Джонатан, уже поздно. Спать пора, — вмешалась Тамара.
— А сказка?
— Завтра я расскажу тебе две, — пообещала мать.
Джонатан был мальчик волевой — еще более волевой, чем его мама, — но препирательство и нытье были не в его характере. Быть непослушным он тоже не хотел — поэтому он, как делал частенько, попросту притворился, что не слышит, и спросил Данло:
— Расскажешь мне сказку?
Данло, заметив, что Тамара улыбается, сказал:
— Ладно. Вот одна сказка, которую я очень любил в детстве.
Джонатан взобрался к нему на колени, и Данло стал рассказывать о Двух Друзьях. В первое утро мира мудрый Агира, снежная сова, подружился с юношей Манве. Он научил его охотиться, любить женщину и наслаждаться красотой только что созданного мира. И летать. Манве был первым человеком, взлетевшим в небо. Они вместе летали над зелеными островами и холодным синем морем. Они облетели весь мир, и крыло одного почти касалось руки другого. Они лакомились рыбой и порой воровали у Тотуньи, белого медведя, его добычу, тюленину или лосося. А в третий вечер мира они взлетели выше небес, оставив далеко внизу леса, горы и морские льды. Их глаза вспыхнули на ночном небе, как серебряные огни, — так появились первые звезды.
— Но ведь по правде звезды — это горящий водород и гелий, да? — спросил Джонатан.
— Откуда ты знаешь? Разве ты когда-нибудь трогал звезду?
— Нет, они для этого слишком горячие, — засмеялся Джонатан.
— Да, звезды — это небесные огни, но не только.
— Но ведь они не могут видеть?
— А разве ты, глядя на звезды, не замечал, что они смотрят на тебя?
Джонатан снова засмеялся и сказал: — Ты странный.
— Что верно, то верно.
— И лицо у тебя большое.
— Спасибо, — улыбнулся Данло, не зная, что на это ответить.
— Расскажешь мне еще одну сказку?
— Нет, Джонатан. Спать, — решительно сказала Тамара и собралась снять сына с колен Данло.
— Я загадаю тебе загадку, — сказал Данло. — Это первая из Двенадцати Загадок — мой дед загадал мне ее, когда мне пришло время стать взрослым.
Мальчик, не рискуя проверять, нравится это матери или нет, смотрел только на Данло.
— Я люблю загадки.
— Так вот, слушай: как поймать красивую птицу, не убив ее дух?
— Поймать — значит посадить в клетку?
— Возможно. Но поймать можно по-разному. Звезда ловит комету, притягивая ее, цветок ловит бабочку, приманивая ее яркими красками и запахом нектара.
— Это очень трудная загадка.
— Я знаю.
— Если птицу посадить в клетку, это убьет ее дух, правда?
— Конечно.
— Очень трудная загадка. — Джонатан возвел глаза к потолку и постучал пальцем по подбородку. — Я сдаюсь. Скажи ответ.
— Я его не знаю.
— Ты должен знать, — если загадываешь загадку.
— И все-таки я не знаю.
— Разве твой дед тебе не сказал?
— Он умер, не успев закончить. Я ищу разгадку почти всю свою жизнь.
— А если разгадки вообще нет?
— Есть, я знаю.
— Может быть, ее нет — это и есть разгадка. Как фравашийский коан: каким было твое лицо до того, как ты родился?
Данло уставился на своего сына, и лицо его стало гордым и озадаченным.
— Так ты в свои пять лет уже знаешь, что такое фравашийский коан?
— Меня мама учит. Мне надо много знать, чтобы поступить в Академию, а пилотом можно стать только там.
— Я думаю, из тебя выйдет отличный пилот.
Разговор коснулся одной из любимых тем Джонатана, но его не так просто было сбить с толку.
— Я все-таки хочу знать ответ на эту загадку.
— Может быть, мы когда-нибудь найдем его вместе.
— Мне бы очень хотелось.
— Мне тоже.
Мальчик затих, сидя у Данло на коленях, а Данло достал свою флейту и заиграл колыбельную. Он посылал свое дыхание в длинный бамбуковый ствол и думал, как это возможно, чтобы глаза показывали все, что содержится в душах двух людей. Доиграв, он улыбнулся Джонатану, и Тамара, все это время чутко стоявшая над ними, взяла сына за руку. Джонатан потрогал свободной рукой шрам-молнию на лбу Данло и сказал:
— Я люблю тебя.
Тамара увела его в спальню. Данло услышал плеск воды и шорох зубной щетки. Потом мальчик сказал, что хочет есть, а тихий, ласковый голос Тамары заверил его, что завтра еды будет побольше. Она спела ему песенку и, наверно, поцеловала его на ночь, а потом опять вышла в каминную, закрыв за собой дверь, и села напротив Данло.
— Никогда не видела, чтобы он привязывался к кому-нибудь так, как к тебе.
— Он славный малыш.
Тамара опустила глаза.
— Я часто думала, что должна была сказать тебе.
— Так ты знала? Тогда, в доме Матери, — знала?
— Даже раньше. В ту ночь, когда я пошла в собор, я уже знала, что беременна.
— Понятно.
— По моим подсчетам, мы зачали его за несколько дней до этого.
— Понятно.
— Ты не спрашиваешь, откуда я узнала, что он наш.
Данло с загадочной улыбкой протянул к ней ладонь.
— Надо ли спрашивать, моя это рука или нет?
— Я все-таки скажу. Я не помню, как это было у нас, но с клиентами я всегда предохранялась.
— А со мной нет?
— Видимо, нет. Мне хочется верить, что я очень любила тебя — так любила, что хотела от тебя ребенка.
— Я в это верю.
— Спасибо тебе, — тихо сказала она. — Спасибо.
— Но почему же ты все-таки ничего не сказала мне там, в доме Матери?
— Потому что должна была проститься с тобой. Должна была — разве не понимаешь?
— Понимаю. — Он нежно взял ее за руку. — Но ведь он мой сын. Надо было сказать.
— И что бы ты сделал? Не стал бы пилотом? Не полетел бы в Экстр?
— Надо было предоставить мне выбирать самому.
— Прости, Данло. — Дрожащие пальцы стиснули его руку, и он удивился силе ее пожатия.
— Мне жаль, что так вышло.
— Ведь я всегда хотела, чтобы у него был отец.
— Ты ему обо мне не говорила?
— Сказала только, что его отец был пилот и что он пропал в мультиплексе.
Данло взглянул на модель легкого корабля, оставленную на ковре Джонатаном.
— Понятно. Стало быть, он носит твою фамилию.
— Ты полагаешь, надо было дать ему твою? Не то сейчас время, чтобы называться Рингессом.
— Верно, — согласился он, вспомнив, что и сам представился Пилар как Данло с Квейткеля. — Не то.
Лицо Тамары выразило внезапную тревогу.
— Ты сказал, что сбежал от Ханумана. Он охотится за тобой? Ты поэтому носишь маску?
— Да.
— Значит, тебе нужно убежище? Если хочешь, оставайся здесь.
— Спасибо, но у меня есть жилье.
— Но ведь ты будешь приходить к Джонатану? И загадывать ему свои дурацкие загадки?
— Боюсь, что это будет для вас опасно.
— Нам нечего есть — что может быть опаснее?
Он сжал ее руку, всматриваясь в ее исхудавшее, исстрадавшееся лицо.
— Ты права. Опасность есть всегда, правда? Хорошо. Если позволишь, я буду приходить время от времени и приносить вам, что удастся достать.
— Тебе и самому-то есть нечего.
— Но Джонатан мой сын, а ты мне почти что жена.
Она отпустила его руку и тихо заплакала. Потом сквозь слезы взглянула на него и сказала: — Ты хороший.
Он коснулся ее мокрой щеки, ее лба, ее глаз, ее волос.
— Я люблю тебя до сих пор.
— Ты же знаешь: я тебя любить не могу, — сказала она и отвела его руку. — Не могу больше любить никого из мужчин.
— Так у тебя никого не было за все это время?
— Я никого не любила. Никого не пускала в эту комнату.
— Понятно.
— Бывали времена, когда мне всяким приходилось заниматься ради денег. А с недавних пор ради еды.
— Мне жаль это слышать.
— Не жалей. Меня как-никак обучали быть куртизанкой. Когда-то я имела дело с богатыми эталонами и посвящала поискам экстаза целые дни. С мужчинами, которые ищут только короткого удовольствия, гораздо проще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92