Это был первый компьютер, который Хануман запрограммировал на эволюцию чисто информационной жизни.
— Не понимаю, — сказал Данло. — Как ты можешь настолько мне доверять, чтобы позволить мне выступать перед людьми?
— Я верю, что ты будешь слушаться своего сердца, следовать тому, что считаешь истиной. Я всегда в это верил.
Данло снова повернул голову, чтобы видеть Ханумана, и повторил: — Сердца?
Видя, что Данло неудобно, Хануман взял подушку в золотой наволочке и бережно подложил ему под голову.
— У меня, как и у тебя, есть мечта, — сказал он.
— Шайда-мечта.
— Ты всегда говорил так. Как ты можешь судить, шайда моя мечта или халла, пока не увидишь цели, к которой направлены все мои действия”?
“Разве снежные яблоки растут на терновнике? — вспомнились Данло слова его деда. — Разве Древо Жизни приносит шайда-плоды? ”
— Я уже видел, — сказал он. — Видел, как твой воин-поэт срывал мне ногти своим ножом. Видел, как мой сын умирает с голоду у меня на глазах.
Хануман снова стал на колени рядом с Данло, откинул волосы с его глаз, положил руку ему на лоб. Он молчал, но страдание смягчило его льдисто-голубые глаза. Что бы там ни говорил Хануман о своей любви к судьбе, Данло знал, что многие из собственных поступков ему ненавистны. Хануман всегда обладал повышенной чувствительностью к страданиям — и к своим, и к чужим. С каждый схваченным кольценосцем, которого он приказывал пытать, на его лице прочерчивались новые морщины, как будто воин-поэт и над ним поработал своим ножом. С каждым ребенком, умирающим на руках у матери, он сам немного умирал. Звук, производимый его сердцем, превратился в сплошной протяжный вопль. Данло чувствовал это по дрожи его пальцев, слышал в громовом стуке собственного сердца.
— Хану, Хану, у вселенной нет конца, и у жизни тоже. Поэтому цели, к которой мы могли бы направлять свои действия, просто не существует. Есть действия, и есть живые существа. Живые существа совершают действия, и каждый из этих благословенных поступков должен быть халла, а не шайда, ибо каждое благословенное существо — тоже халла. Нельзя просто взять и убить человека, чтобы спасти десятерых — или десять тысяч. Такой расчет сам по себе шайда.
Хануман убрал руку с головы Данло и стал разглядывать линии у себя на ладони.
— Ты не принес бы в жертву ребенка, даже зная, что из него вырастет Игашо Хадд, который взорвет водородную бомбу и обречет на голод десять тысяч других невинных детей?
— Нет, не принес бы. — Данло закрыл глаза и увидел синие глаза Джонатана, глядящие на него из глубин памяти, — Я воспитал бы маленького Игашо Хадда и научил его халле.
— А если бы ты узнал, что помещать ивиомилам взорвать Звезду Невернеса можно только одним путем — казнив Бертрама Джаспари? Если бы ты точно это знал? Разве ты не перерезал бы ему глотку своими руками?
— Но как можно знать такие вещи?
— Предположим, ты был бы скраером и мог видеть будущее. — Данло, сын скраера, сам не раз имевший подобного рода видения, покачал головой.
— Будущего, застывшего во времени, как лед, не существует. Будущих много, понимаешь? У одного-единственного человека их десять тысяч — или десять тысяч триллионов. Каждый момент времени перетекает в другой, рождая странную и ужасную красоту будущего. Самый простой поступок может иметь последствия, которые невозможно разглядеть. Как камень, брошенный в центр океана. Рябь бежит во все стороны под звездным небом, затрагивая все и навсегда. Возможности бесконечны, Хану. Взаправду бесконечны. Вот почему никто не может видеть будущее.
— Ошибаешься. Я могу.
Данло лежал молча, глядя в льдистую голубизну глаз Ханумана.
— Я говорю не об одном из твоих диких кровавых будущих, — продолжал тот. — Я вижу будущее, каким оно должно быть.
Хануман встал и подошел к столу, где стоял прикрытый наллом образник Данло. Сняв колпак, он открыл сияющую голограмму Николоса Дару Эде. Много дней Эде ждал этого момента с безграничным терпением машины, озаряя темное пространство под колпаком своей божественной улыбкой.
— Хануман ли Тош, хозяин мой и тюремщик, — заговорил он так, будто их беседа не прерывалась вовсе, — ответ на твой вопрос заложен в компьютерной оригами. — При этом Эде точно знал, сколько времени он не получал информации из окружающей среды, поскольку добавил с широкой улыбкой: — Все пятьсот тысяч секунд, прошедших после нашего разговора, я вспоминал, как складывал вместе доли моего мозга. Все известные мне боги зависят от этого искусства.
Очевидно, Эде и Хануман не раз беседовали друг с другом, пока Данло переделывал себя в отцовского двойника.
Сейчас Эде начал с того, на чем они остановились, но внезапно увидел — вернее, электронные глаза его компьютера увидели, — распростертого на полу Данло.
— Сложность складывания возрастает согласно квадрату числа… Мэллори Рингесс! — Эде во все глаза уставился на Данло, глядящего на него с ковра. — Ты ведь Мэллори Рингесс, не так ли? Значит, пока я сидел взаперти без света, ты вернулся.
— Об оригами поговорим в другой раз, — встав между ними, заявил Хануман. — Сейчас я хочу поговорить о другом. Николос Дару Эде, повинуясь своей судьбе, стал богом, — продолжил он, обращаясь к Данло, — и вокруг этого чуда эволюции возникла величайшая из человеческих религий. Я, как тебе известно, считал его онтогенез чудом с тех пор, как мне минуло три года. Меня воспитывали в этой вере, как всех добрых Архитекторов. Но в то время как мой отец и все прочие Архитекторы Вселенской Кибернетической Церкви клеймили всех подражателей Эде как еретиков хакра, я смотрел на этих гордецов, как на героев. “Каждый мужчина и каждая женщина — это звезда” — сколько в этом ереси и сколько героизма! Я всегда хотел быть героем, Данло, и не понимал, почему мои единоверцы не хотят того же. Некоторые, конечно, хотели втайне, как и я, — но не смели никому признаться в своей мечте, опасаясь суровой кары. Помнишь, я говорил, как отец грозил мне глубоким очищением, собираясь искоренить во мне гордыню и прочие негативные программы? Помнишь, я рассказывал, как очистительные компьютеры вымарывают память человека, словно цензор, замазывающий картину черными чернилами? Как же я боялся этих очищений, как ненавидел темные очистительные камеры и чтецов с их мерзкими компьютерами. Шайда-компьютерами, как сказал бы ты. Говоря по правде, я ненавидел все, что относилось к эдеизму и Вселенской Кибернетической Церкви. Это больная, упадочная религия, придуманная для ничтожеств наподобие моего отца. Почти все, что я делал после его смерти, было, думается мне, реакцией на давящую ортодоксальность моей церкви, но под этим скрывался мятежный дух ребенка, который не понимает того, что ему внушают. — Хануман с деланным сочувствием поклонился Эде. — В свое время Эде был великим человеком, но в качестве бога потерпел полный провал. Помнишь Костоса Олоруна? Став первым Верховным Архитектором Кибернетической Церкви, он мудро решил, что путем Эде следовать не стоит. Разве способен кто-то выдержать свирепую эволюционную борьбу, идущую между богами? Вместо того чтобы лезть в их общество, Олорун ограничился властью над множеством миров и создал ограничительную доктрину, которую изложил в “Контактах”. Помнишь, что там сказано? Я этого никогда не забываю: “И обратили они взоры свои к Богу, возжелав бесконечного света, но Бог, узрев их спесь, поразил их слепотой. Ибо вот древнейшее учение, и вот мудрость: нет Бога, кроме Бога; Бог един, и другого быть не может”. Только один Бог — или человек, воплощающий собой Бога, Все священнослужители вселенских религий понимали этот принцип. Только один Кристо родился от Девы. Буддисты призывали всех людей следовать к совершенству путем, состоящим из восьми стадий, но многие ли из всех этих миллиардов перешли священную реку и стали буддами? А Джин Дзенимура? Он, правда, создал свой миллиард Мудрых Господ, но только на словах. Так всегда было, так и должно быть.
Данло и Эде оба смотрели на Ханумана, ожидая, к какому он придет заключению. Хануман же, глядя на Данло, продолжал:
— Опасно это — давать волю духовной энергии человека. И глупо тоже, и бесцельно. Большинство людей — это ничтожества. Большинство из них слишком глупы или ленивы, чтобы заниматься даже самыми элементарными ментальными дисциплинами. При этом они остаются людьми, хотя и не заслуживают звания настоящего человека. Мы должны сострадать им. От нас, от элиты, зависит сделать их жизнь сносной, даже значительной, но каким образом? Они не способны стать буддами, не способны стать богами, однако могут верить в эту недостижимую мечту. Поэтому элита всех вселенских религий всегда подменяла реальный опыт Бесконечного верой в это Бесконечное. Мы все нуждаемся в Боге — но лишь в малых, тщательно отмеренных дозах. Кто способен смотреть на неопалимый куст, не будучи поглощен его пламенем? Кто способен выносить райское блаженство и адские муки каждого момента такого горения? Кто способен сиять, подобно звезде? Отсюда следует, что человечеству, за исключением немногих настоящих людей, лучше смотреть на подобное чудо через темное стекло или же слышать о нем с чьих-то слов. Поэтому я и запретил своей пастве пить каллу, поэтому я обеспечил им постижение Старшей Эдды через Вселенский Компьютер. Я сделал это потому, что люблю людей, Данло, всегда любил их и всегда буду любить.
На это Данло с мрачной улыбкой ответил: — Ты любишь людей, как тигр любит ягнят.
— Нет, — возразил Хануман. — Как пастух любит своих овец.
— Ты уже отправил на бойню миллиарды своих овец, начав эту шайда-войну.
— Это страшная цена, я знаю. Но скоро этой войне будет положен конец, как ты и обещал людям на Большом Кругу. Я покончу с войнами навсегда.
— Правда?
— Я впервые установлю истинный порядок во всех мирах человека. Порядок, мир, счастье — вот что нужно людям на самом деле.
— Но, Хану, благословенный Хану, ты…
— Я воздвигну церковь на все времена и для всех народов. Я создам вечный институт для улучшения нашего вида.
— Но шайда в этом мире и во всех остальных, Хану, шайда и страдания благословенных людей…
— Я избавлю их от страданий.
Данло поморгал воспаленными глазами.
— Ты избавишь их от свободы, больше ни от чего.
— Я дам им долгую, золотую жизнь.
— Нет. Ты отнимешь у них жизнь — подлинную жизнь. Желая спасти их, ты убьешь их духовно.
— Я хочу исправить мир.
— Но ведь мир он и есть мир — благословенный мир.
— Ты не понимаешь меня.
— Очень хорошо понимаю.
— Горе от потери сына ослепило тебя, и ты все еще не видишь — не видишь ведь?
— Не вижу чего?
— Изъяна, вопиющего изъяна. Человек порочен по природе своей, и ни одной религии не под силу это исправить. Порок гнездится во всем, он доходит до самого сердца вселенной.
— Я по-прежнему верю, что вселенная халла, а не шайда.
— Да посмотри же на себя, Данло! Посмотри на свою жизнь! Хоть миг посмотри на жизнь в этой вселенной и пойми, какова она на самом деле!
Данло смотрел на Ханумана, и печаль, как морская волна, нарастала в его глазах.
— Мне кажется, ты всегда ненавидел жизнь, — сказал он наконец.
— Может, и так. — Хануман, глядя на Данло, на самом деле смотрел в себя. Он оставался спокойным и замкнутым, как цефик, но Данло казалось, что он оплакивает прекрасное дитя, которое потерял, став взрослым. — Я действительно ненавижу то, что мне приходилось делать в этой жизни. Больше того — я ненавижу вселенную, позволявшую мне делать это.
— О, Хану, Хану, ты…
— И ты тоже, — поспешно прервал его Хануман. — Загляни в свое сердце, и ты увидишь.
Нет, нет, думал Данло. Не допускай ненависти даже в своем сердце, не допускай никогда…
— Я это вижу, — продолжал Хануман. — Глядя в твое сердце, я вижу только огонь и пепел.
Джонатан, Джонатан, ми алашария ля шанти, помолился про себя Данло. Лицо у него горело, в груди жгло. Неужели ты вправду горишь там, во мне?
— Твой сын, — прошептал Хануман. — Как, резчик сказал, его звали? Да, Джонатан. Он был красивый малыш, правда?
— Да. Очень.
— Он не должен был умирать. Не должен был мучиться.
— Но он умер. Я сжег его тело на костре из костяного дерева там, у моря.
— Будь вселенная устроена по-другому, ему бы не пришлось умирать.
— О чем ты говоришь?
Хануман, явно взволнованный, поднял глаза к куполу. Там, в вечернем небе, в тысячах миль над ними, висел тихий, как темная луна, Вселенский Компьютер.
— Я хочу, чтобы ты послушался своего сердца, — сказал он. — Хочу показать тебе цель, к которой я стремился, за которую страдал. Хочу поделиться с тобой своей мечтой.
— Но я не хочу делить ее с тобой.
— И ожившего Джонатана не хочешь увидеть?
— Нет. — Данло зажмурился, вслушиваясь в грохот своего сердца. — Теперь он только пепел. Только дыхание, летящее по ветру.
— Тем не менее он мог бы ожить. И Тамара могла бы обрести утраченную память и вернуться к тебе.
— Нет. Только не таким путем. Это невозможно.
— Алалои могли бы излечиться от заразившего их вируса. Все люди, где бы они ни жили, могли бы исцелиться, и сама вселенная стала бы здоровой, халла.
— Нет. Я не вижу…
— Это то, о чем ты всегда мечтал, Данло.
То, о чем я всегда мечтал.
Данло снова закрыл глаза. Он лежал тихо, обращенный лицом к золотисто-пурпурному куполу. Его глаза подрагивали под закрытыми веками, как будто он в самом деле спал и о чем-то грезил. Но он не спал, и темную вселенную его разума озаряли яркие вспышки. Он видел “Меч Шивы” и другие легкие корабли у горячей белой звезды, он видел их и знал, что пилоты-капитаны выбрали Бардо Главным Пилотом Содружества. Он видел, как десять тысяч тяжелых кораблей открывают окна в мультиплекс — и от каждого вторжения человека в холодный чистый кристалл пространства-времени космос озарялся светом, точно в нем рождалась звезда. Данло открыл глаза и увидел, что свет идет не только изнутри, но и снаружи. В небе над ним, около Вселенского Компьютера, мелькало множество легких кораблей, освещая ночь. Часть флота Содружества — может быть, несколько отрядов, — сражалась с рингистами за Ледопад и Звезду Невернеса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92