На время моего отсутствия я оставляю на ваше попечение все дела. Я убежден, что вы в любом случае будете поступать осторожно, соблюдая наши общие интересы. Только берегитесь подпасть под влияние дурных советов! По моему возвращению — отсутствие мое будет непродолжительным — я строго потребую от вас отчета во всех ваших действиях! Теперь взвесьте хорошенько мои слова и будьте уверены, что ни один из ваших поступков не останется тайной для меня.
— Так вот по какому поводу совершилось передвижение войск сегодня утром. Вы действительно уезжаете? — спросил городской голова.
— Вы слышали меня, сеньоры кабальеро!
— Мы слышали вас, генерал, но, в свою очередь, как городской голова, я осмелюсь спросить вас, по какому праву вы, военный губернатор этого штата, покидаете один из главных его портов и предоставляете город самому себе в таких критических обстоятельствах, когда мятеж уже стучится к нам в дверь, и при этом покидаете его, не сделав ни малейшего усилия защитить нас? Поступать так, значит ли действительно быть защитниками этого несчастного края? Нет! Это значит отдать его в жертву анархии, которая, как вы это знаете сами, еще не наступила только потому, что присутствие войск сдерживало бунтовщиков. Генерал, мы не примем бремени, которое вы намереваетесь свалить теперь на нас; мы не желаем брать на себя такой тяжелой ответственности; мы не хотим исправлять чужие ошибки! Не успеет последний мексиканский солдат покинуть город, как мы все подадим в отставку, не желая жертвовать собой ради правительства, поведение которого, по нашему мнению, отличается таким эгоизмом и такой холодной жестокостью! Вот что я желал сказать вам, генерал, от себя лично и от имени своих коллег. Теперь — дело ваше, поступайте по собственному усмотрению. Вы предупреждены, что никоим образом не можете рассчитывать на нас.
— А-а! Сеньоры кабальеро! — вскричал генерал, гневно нахмурив брови. — Так вот как вы хотите поступить? Берегитесь! Я еще не уехал, я еще хозяин в Гальвестоне. Перед отъездом я могу поступить с примерной строгостью с кем мне будет угодно!
— Сделайте это, генерал. Мы безропотно покоримся всему, чему вы пожелаете нас подвергнуть, будь то даже смерть!
— Отлично, господа! — продолжал генерал голосом, сдавленным от гнева. — Если так, я предоставляю вам теперь поступать, как вам заблагорассудится. Но, может быть, скоро я потребую от вас строгого отчета в ваших поступках!
— Не от нас вы получите этот отчет, генерал, потому что ваш отъезд будет сигналом нашей отставки!
— Итак, стало быть, вы отдаете страну в жертву анархии?
— Что же нам делать? Какие средства имеем мы в нашем распоряжении, чтобы помешать этому? Нет, нет, генерал, не к нам должны относиться все эти упреки!
Генерал Рубио в глубине души сознавал справедливость этих слов. Он ясно видел, сколько было в его поведении холодной и расчетливой жестокости по отношению к населению, которое, оставаясь теперь абсолютно беззащитным, могло легко стать жертвой низменных страстей. К несчастью, ничего другого нельзя было сделать: удержать город было невозможно, стало быть, оставалось его покинуть.
Не ответив ничего городскому голове (да и что бы мог он ему ответить?), генерал сделал знак своему адъютанту следовать за ним и уже намеревался выйти из зала, когда был остановлен Джоном Дэвисом.
— Извините, что задержу вас на одну минуту, генерал, — сказал он, — но мне хотелось бы поговорить с вами.
— К чему, кабальеро, — резко ответил генерал. — Разве вы не слышали того, что говорилось здесь? Возвратитесь к тем, кто вас послал, и расскажите им о том, чему вы были свидетелем: этого будет достаточно.
— Тем не менее, генерал, — начал снова с настойчивостью американец, — я бы желал…
— Что такое? — перебил нетерпеливо генерал и затем продолжал с насмешкой. — Вы желали бы сделать мне предложение от лица инсургентов, конечно? Так знайте, сударь, что бы ни случилось, я никогда не соглашусь пойти на переговоры с бунтовщиками. Благодарите полковника Мелендеса, который изъявил готовность ввести вас ко мне. Без его посредничества я бы приказал повесить вас как изменника своему отечеству. Ступайте! Или нет, я не желаю, чтобы вы остались здесь после меня. Возьмите этого человека! — приказал генерал повелительно.
— Генерал, подумайте о том, что вы делаете, — возразил американец. — Я уполномоченный! Арестовать меня, значит нарушить права людей, пославших меня!
— Перестаньте! — воскликнул генерал, пожав плечами. — Вы с ума сошли! Разве я знаю, кто вы такой? Боже мой! В какое же время мы живем, когда бунтовщики стали требовать каких-то своих прав у правительства, против которого они восстали, и считают себя ему равными! Вы — мой пленник, сударь! Но успокойтесь, я не имею ни малейшего желания ни обращаться с вами жестоко, ни удерживать вас долго. Вы переедете вместе с нами на материк, вот и все. Когда мы прибудем туда, вы можете отправляться, куда вам заблагорассудится. Вы видите, сударь, что мексиканцы, которых вам угодно изображать в таких темных красках, не так свирепы, как вам кажется.
— Мы всегда справедливо ценили ваше сердце и вашу честность, генерал!
— Меня нисколько не интересует мнение, которое вы составили обо мне! Пожалуйте, сударь!
— Я протестую, генерал, против этого незаконного ареста!
— Протестуйте сколько вам угодно, сударь, и следуйте за мной.
Так как выказывать сопротивление было бы безумием со стороны Джона Дэвиса, то он покорно повиновался.
— Хорошо, я последую за вами, генерал, — сказал он, усмехнувшись. — В конце концов, мне, в сущности, не на что жаловаться! — И они оба вышли в сопровождении адъютанта.
Несмотря на яркое солнце, разливавшее на город потоки тропического зноя, все население его было на улицах. Но толпа была молчалива, она тихо и невозмутимо присутствовала при посадке войск на суда. Никто не сделал ни малейшей попытки прорваться сквозь цепи часовых, выставленных на набережной.
Когда показался генерал, толпа по обе стороны от него расступилась, и многие поклонились ему.
Жители Гальвестона ненавидели мексиканское правительство, но отдавали справедливость губернатору, который всегда был добр и справедлив к ним и не пользовался своей властью, чтобы притеснять, тиранить их. Жители с удовольствием видели, что войско уезжает от них, но грустили об отъезде генерала.
Старый воин приближался спокойным шагом, громко разговаривая с офицерами, любезно и с улыбкой отвечая на поклоны публики. Он дошел до набережной за несколько минут. По его приказанию последние солдаты были посажены на борт корабля. Генерал остался на несколько минут один среди толпы, и единственным оружием его была сабля; только два адъютанта стояли возле него. Джон Дэвис уже был в шлюпке, которая дожидалась генерала, чтобы отчалить.
— Ваше превосходительство, — обратился один из адъютантов к генералу, — все войско уже готово к отплытию и ожидает вашего приказания.
— Хорошо, капитан, — ответил тот.
Обернувшись тогда к городским властям, которые все время шли за ним, он сказал им, снимая шляпу, причем белые перья ее коснулись земли:
— Прощайте, сеньоры кабальеро, или, вернее, до свидания! Я всей душой молю Бога, чтобы в мое кратковременное отсутствие вы сумели избегнуть беспорядка и анархии. До свидания! Мы свидимся раньше, может быть, чем вы думаете. Да здравствует Мексика!..
Толпа продолжала хранить безмолвие, ни один голос не подхватил возгласа генерала. Генерал Рубио печально покачал головой, поклонился в последний раз и спустился в ожидавшую его шлюпку.
Десять минут спустя мексиканская флотилия покинула Гальвестон.
— Когда мы возвратимся? — с грустью пробормотал генерал, обратив взгляд на город, очертания которого постепенно исчезали на горизонте.
— Никогда! — прошептал ему на ухо голос Джона Дэвиса, голос, полный злой иронии, который проник в самое сердце старого солдата и наполнил его горечью.
ГЛАВА IV. Джон Дэвис
Подгоняемая сильным попутным ветром, мексиканская эскадра быстро прошла расстояние, отделявшее остров от материка.
Бриг и корвет, стоявшие на якоре близ крепостных батарей, не обнаруживали ни малейшего движения, которое могло бы возбудить тревогу генерала. Было очевидно, что американцы не подозревали о значении совершившихся на их глазах событий и спокойно ожидали возвращения своего парламентера, чтобы действовать сообразно обстоятельствам. Кроме того, полковник Мелендес завладел всеми свободными судами, находившимися в гавани Гальвестона, так что городские власти не могли, при всем их желании, отправить к техасцам ни одной шлюпки в случае, если бы они пожелали известить их об отъезде мексиканского гарнизона.
Решение покинуть город было принято и приведено в исполнение генералом настолько быстро, что сторонники повстанцев, жившие в городе и не знавшие истинной причины этого отступления, были крайне смущены полученной ими так странно и так неожиданно свободой и не знали, как поступить и как дать знать об этом своим друзьям и сообщникам. Единственным человеком, который был бы в состоянии им все разъяснить, был американец Джон Дэвис, но генерал Рубио, предвидя то, что должно было случиться, если бы он оставил в городе бывшего работорговца, позаботился о том, чтобы прихватить его с собой.
Высадка войск совершилась при вполне благоприятных обстоятельствах: берег, к которому пристали суда, принадлежал мексиканцам, они держали в той местности сильный отряд войск, так что высадка гарнизона генерала ни в ком не возбудила ни малейшего подозрения и совершилась без всякого сопротивления со стороны местных жителей.
Первой заботой генерала, как только они ступили на берег, было разослать лазутчиков по всем направлениям, чтобы по возможности получить точные сведения о планах неприятеля, а также узнать, готовится ли он к наступлению.
Суда, на которых прибыли солдаты, были, до нового приказания со стороны генерала, вытянуты на берег и оставлены в распоряжении мексиканцев, во избежание того, чтобы инсургенты завладели ими. Только две шхуны с двумя орудиями, по одному на каждой шхуне, оставались на воде, и им было приказано крейсировать в бухте и забирать все суда, которые жители Гальвестона попытаются отправить к командующему техасской армии.
Берега Рио-Тринидада высоки и замечательно живописны. Они окаймлены тростником и корнепуском, в гуще которых веселятся, издавая громкие крики, тысячи фламинго, журавлей, цапель и диких уток; птицы безмятежно плавают по зеркальной поверхности воды, спокойной, как заснувшее озеро, и прозрачной, как хрусталь. Приблизительно в пяти милях от моря берег постепенно поднимается и образует холмы, покрытые густой высокой травой и лесом красного дерева и гигантских магнолий, белые большие цветы которых распространяют вокруг пьянящий аромат. Деревья эти сплетены лианами и образуют густую чащу, в которой ютятся тысячи красных и серых белок, прыгающих с ветки на ветку, кардиналы, пересмешники. Centoztle — прелестные мексиканские соловьи — оглашают каждый вечер эти живописные окрестности своим нежным серебристым пением.
По скату одного из холмов, круто спускающихся к реке, тут и там разбросаны среди деревьев десятка два беленьких домиков с плоскими крышами и зелеными ставнями. Они прячутся в зелени, точно робкие птички. Эти домики, построенные в тихой местности, вдали от света, носят название пуэбло Сан-Исидор. На несчастье обитателей этого забытого всеми уголка, генералу Рубио, оказавшемуся вынужденным выбрать удобное в стратегическом отношении место для лагеря, пришлось смутить их покой и безжалостно напомнить им о печалях и горестях нашей жизни. Пуэбло, имевшее сходство с орлиным гнездом, оказалось действительно очень удобным местом для расположения войск, а потому мексиканская армия немедленно двинулась к нему и к полудню была уже на месте. При неожиданном появлении солдат жителей Сан-Исидора обуяла такая паника, что, собрав наскоро все самое драгоценное из своего имущества, они покинули свои домики и разбежались по окрестностям, чтобы спрятаться кто где и как мог. Несмотря на все сделанные генералом попытки остановить беглецов, бедняки-индейцы не послушались и решили не оставаться дольше по соседству с войском.
Таким образом оказалось, что мексиканцы стали единственными обитателями пуэбло, чем не замедлили воспользоваться. Они тотчас же расположились в нем, и вид его сразу совершенно изменился: ни огромные деревья, ни цветы, ни лианы, словом, ничто не было пощажено. Все было вырублено и обращено в горючий материал, валявшийся теперь на земле, которая так долго была покрыта благодатной тенью. Птицы — и те были вынуждены покинуть свои прелестные убежища и искать как можно скорее приют в соседних лесах.
Когда пуэбло было очищено от всего, что загораживало его со стороны моря, генерал приказал построить мощные укрепления, превратившие это спокойное убежище в крепость, почти неприступную для инсургентов из-за недостатка боевых средств, которыми они располагали. Только деревья, стоявшие внутри самого селения, остались нетронутыми, и то лишь с целью скрыть от взоров неприятеля численность расположенных в этом селении войск. Дом индейского алькальда , как наиболее просторный и комфортабельный, был выбран генералом для штаб-квартиры. Этот дом возвышался над другими в самом центре селения и представлял собой прекрасный наблюдательный пункт: из его окон был виден весь Гальвестон и его рейд. Техасцы не могли сделать ни одного движения без того, чтобы не быть тотчас же замеченными часовыми, которых генерал из предосторожности расставил на импровизированных наблюдательных постах. К закату солнца все приготовления для превращения селения в крепость были закончены, и генерал часов в семь вечера, выслушав доклад разведчиков, сидел перед своим домом под великолепной магнолией, сплетавшей, свои могучие ветви над его головой, и курил сигаретку, разговаривая с несколькими офицерами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38