Заключенный он был иностранцем - получал посылки Красного Креста, аккуратные ящики в красной, под сафьян, упаковке. Чекисты, полагая, что сафьян настоящий, мучили беднягу иностранца почем зря, покуда он не догадался, точнее, пока ему не сказали: "Отдай сафьян!" Он, естественно, отдал. Каждому офицеру по штуке. Пошили офицерские жены в лагерной мастерской сапоги из псевдосафьяна, - они, конечно же, разлезлись в первый же дождь... Лучше расскажи, как Воробушкин обошелся с тобой. Да, правда. Это случилось в другом лагере, до начала реабилитаций, уже после освобождения японских рыбаков. Воробушкин находился здесь в качестве опера, поскольку и этот лагерь подчинялся его отделению. Теперь, о каких японских рыбаках речь. После капитуляции Японии Советский Союз отторг у нее часть морских пространств. В рыболовном промысле японцы не знают себе равных, это общеизвестно, они даже землю удобряют бросовой рыбой. Японский рыболовный флот один из самых крупных в мире и занимает если не первое, то одно из первых мест по отлову рыбы. Лишившись части морского пространства, некоторые компании занялись браконьерством. Входили ночью в чужие воды, ловили рыбу и возвращались восвояси. Возвращались, но не все. Советские морские погранични-ки накрывали браконьеров на месте преступления. Капитана сейнера, штурмана или боцмана и еще одного или двух рыбаков арестовывали. Сейнер конфисковы-вали, личный состав отправляли в японское консульство во Владивостоке, а арестованных - в лагеря. Им давали не много - по два-три года. Примечательно, что контингент рыбаков не только не уменьшался, а с каждым новым потоком разрастался. Я был начальником цеха, в котором трудились триста японцев. Какими они были работягами, говорить не буду, об этом наслышано все человече-ство. В один прекрасный день Хрущев объявил им амнистию. Отпустить японцев домой означало остановить домостроительный комбинат, поскольку наш цех был головным - заготовительным! Кто бы тогда работал - согнанные из российских университетов "стиляги"?.. Групповое освобождение в лагере происходило в следующем порядке. Выводили "оркестр" из трех, самое большее, четырех музы-кантов - труба, барабан, кларнет и еще что найдется. Речь держал начальник культурно-воспитательной части лагеря и кто-нибудь из активистов. Играет оркестр, стоят японцы, триста человек, и ждут в нетерпении, когда кончится эта комедия. Я тоже стою. Кто-то взял слово. Воробушкин, поманив меня пальцем, предложил выступить - как-никак мои подопечные. Говорить мне не хотелось, я уже попрощался с каждым из моих рабочих в отдельности, поэтому от речи, естественно, отказался, но попросил Насидзиму-сан перевести одну-единственную фразу. Полковник разрешил. Насидзима-сан был генералом, сидел за военные преступления. Хрущевская амнистия его не коснулась. Он стоял неподалеку и охотно помог мне:
- Счастлив Император, у которого такие подданные, как вы!
Японцы уехали. Меня посадили в карцер - "трое суток с выводом на работу". Ночи я проводил в карцере, днем работал в цеху. Прошло время, и при случае я спросил Воробушкина:
- Гражданин начальник, за что меня посадили?
- А что, наши рабочие хуже японских? - незамедлительно отозвался он вопросом на вопрос.
Я промолчал.
Теперь вернемся к той истории, когда я снова оказался в Спасской тюрьме и надолго.
С нами сидел некий Клям, выдававший себя за австрийского генерала. Бандеровцы, заподозрив его в шпионаже, хрястнули ранним утром Кляма по голове. В таких случаях лейтенант Удодов, начальник отделения, лично вызывал всех, кто, по его мнению, способен был на такое преступление. В число подозре-ваемых попал, естественно, и я, хотя, видит Бог, за все время, что я сидел - долго и много раз, - я никогда не принимал участия в насилии. Я и по сей день уверен, что вызывал он меня для того, чтобы засадить на несколько дней в карцер, - метеослужба обещала буран. Удодов прекрасно знал, что даже если бы я видел своими глазами, кто убирал Кляма, я бы все равно не выдал ни под какими пытками. Словом, пришли за мной надзиратели, я еще лежал, и потребовали следовать за ними. Я сказал, что оденусь и приду. Вероятно, из-за моих побегов и сам Удодов, и надзиратели считали меня бандитом номер один, поэтому приме-нять ко мне силу не решались, особенно после того случая, когда я во время одной из отсидок в штрафном бараке, опять-таки из-за бурана, гонялся с палкой за четырьмя надзирателями - они едва ноги унесли... В общем, я оделся, поел, припрятал махорку с боковушкой от коробка, спички, чтобы не нашли при шмоне, и направился к административному корпусу. Приблизился. Смотрю, из барака напротив надзиратели выводят Симора... Он бросился ко мне, будто хотел что-то шепнуть на ухо, и незаметно от надзирателей, так во всяком случае ему казалось, сунул мне в карман бушлата нож... Ничего особенного небольшой нож. Надзира-тели хотели было потащить меня к начальству, но я уперся: "Прежде зайду в нужник оправиться, потом приду сам". Они не стали тащить меня силой. Увели Симора, вошли в корпус. Я бросил нож в выгребную яму и явился к Удодову. Лейтенант был, вроде Круглова, белоглазым садистом, разжалованным из полковников именно за издевательства над заключенными вот только должность ему оставили. Было в этом человеке что-то бабье, особенно голос и манеры. Произошел такой диалог.
- Что сунул вам Гольфанд в карман? - Он ткнул пальцем на Симора.
- Ничего, гражданин начальник.
Подскочив, он взвизгнул:
- Знайте, в моих руках ни одному бандиту радости не видать! И вы не увидите!
- Знаю, гражданин начальник, сущая правда, вам и самому в своих руках радости не видать!
- Вон их! Вышвырнуть! Обоих!
Вышвырнули. Точнее, осторожно, можно сказать, деликатно, вывели. Рядом со мной в камере оказался Симинец - личность чрезвычайно оригинальная. Когда я смотрел на него, мне приходило в голову много интересных мыслей... Жизнь и смерть в лагере имеют свои закономерности: кто и почему умирает? Я не имею в виду тех, кто попадает в лагерь уже серьезно больным и вскоре по отсутствию должного ухода и лечения угасает... Я говорю о здоровых: первые четыре, пять лет критические для тех, кто слишком сильно переживает об утраченном благопо-лучии, о семье; кто терзается мыслями о несправедливости и произволе, царящих вокруг. Они сознательно отталкивают от себя все, что приносит радость, живут страданиями, измельчающими душу. Они непрерывно пребывают в плену трагиче-ских обстоятельств, впадают в крайности, почти искусственно вызывают в себе отрицательные эмоции, за которыми цепочкой следуют патология нервной системы, разного рода заболевания и, ясное дело, смерть. Есть иная категория. Понимая, что стоят на пороге смерти, они усилием воли берут себя в руки и, переболев страданиями, как заразной болезнью, стойко держатся до освобожде-ния. Больше других "ломаются" завистники и циники. Так бывает и на воле. Люди озлобленные и мрачные погибают раньше других. Жаль, что никто не ведет такой статистики. Канадский профессор Селие, изучавший эту проблему в течение восемнадцати лет, пришел к выводу: никому и ничему не завидуйте, не подпускай-те к себе ненависть, не то сами приблизите свою смерть! А на иных смотришь и диву даешься: они приходят в лагерный ад мыслить, чему-то учиться. Они все пропускают через призму легкого юмора, обогащают свой опыт и радуются жизни!.. Есть еще один тип людей, достаточно распространенный, это делатели, люди творческого склада! Симинец был ассенизатором - выгребал большим ковшом нечистоты из нужников. Как-то раз я проходил мимо, он заметил меня, подозвал: "Смотри, как споро я работаю, ни одного лишнего движения!" - приговаривал он, ловко орудуя ковшом. Симинец был преисполнен такой гордости, будто только что открыл шестой континент. К слову сказать, Симинец, участник гражданской войны, был вторым секретарем какого-то обкома партии. Он взялся за ассенизаторскую работу потому, что жил, руководствуясь твердым и несколько необычным девизом: "Ни единого движения ради Сталина! Да здравствует расстрелянный Бесо Ломинадзе!" Господи, Твоя воля, как говаривала моя бабушка! Жизнь под таким девизом означала, что в лагере он вообще ничего делать не будет, но чекисты взяли его за горло: "На заключенных поработаешь?" "Да, пойду на самую грязную работу", - объявил Симинец. Его определили в ассенизаторы, он добросовестно работал, пока не заметил, что в нужник для заключенных вошел надзиратель. Симинец выждал, пока тот сел на корточки, и вывернул ему на голову полный ковш нечистот, бросил его там же и сам пошел в изолятор. Я спросил, с чего он так разозлился. Симинец счел, что начальство нарушило уговор! Для такого поступка нужна была смелость, и не малая, потому как ему могли запросто накинуть срок... Симинец провел в заключении пятнадцать лет, вышел живым-здоровехоньким, вернее, его отправили на вольное поселение. Уверен, он выжил и вернулся домой... Если, конечно, у него был дом...
Удодов сбагрил меня - это обычная тактика всех начальников лагерей по отношению к беглецам, - все равно сбежит, пусть кто-то другой за него отвечает! Только Спасская тюрьма не помнит случаев побега. Я сидел там восемь или девять месяцев. Потом нас всех отправили в Майнудукский распределительный лагерь для этапирования на полуостров Таймыр. Пока я маялся в Спасской тюрьме, подлюгу Удодова перевели в Майнудук начальником.
Заключенных для этапирования принимает конвой эшелона. Сначала их пере-считывают, потом шмонают, чтобы в вагон не пронесли металлические предметы, а то не ровен час вырежут лаз и уйдут. Обыск происходит так: расстилаются два одеяла; на одно ступает заключенный, раздевается, оставляет одежду для шмона и нагишом переходит на другое одеяло, тут производится личный досмотр - не припрятано ли что-нибудь во рту или заднем проходе. Тем временем одежду с первого одеяла, уже прощупанную, перебрасывают на второе. Заключенный одевается, и конвой эшелона сажает его вместе с другими заключенными, уже досмотренными, сданными и принятыми. Я стоял на втором одеяле, ожидая, когда мне подбросят белье и штаны. Вдруг откуда ни возьмись Удодов. Подошел к первому одеялу. Как раз в этот момент обыскивающий достал из кармана моей рубашки табакерку из тонкого алюминия. Заносить алюминий в вагон не запреща-лось. В табакерке у меня хранились последнее обвинительное заключение с приговором - я считал его спорным и, когда писал жалобы, ссылался на него - и фотография мальчугана, моего крестника, сына близкого друга по первому побегу. Удодов протянул руку, конвоир отдал ему табакерку. Он открыл, достал все, что в ней было, и стал просматривать.
Сначала пробежал глазами обвинительное заключение и приговор.
- Эти бумажки вам уже не нужны! - порвал, выбросил. Потом бросил взгляд на фотографию мальчугана, порвал и ее: - Это вам тоже никогда не понадобится. Оттуда не возвращаются!
- Послушай, лейтенант, - сказал я. - Нет дыры, из которой я не смог бы уйти. Я знаю, ты недавно женился, у тебя грудной ребенок. Запомни, уйду, твою ляльку в люльке удушу!..
Удодов побледнел, в ужасе уставившись на меня, и, не вымолвив ни слова, отвернулся. Я знал, что у него грудной ребенок; эти слова я выпалил сгоряча, оттого что он порвал карточку мальчугана... Я не способен был на злодеяние и никогда не исполнил бы угрозы, а если бы Бог дал мне возможность уйти в побег, стал бы я терять время на Удодова?..
С тех пор прошло два года. На Таймыре в моем активе значилось семьдесят пять лет. Пришел этап из Караганды. Принесли весть: Удодов в психушке, у него навязчивая идея, вскакивает по ночам, кидается к люльке и вопит: "Ребенка удушили!"
Не знаю, правда ли это. За язык я никого не тянул, придумать - такого не придумали бы!..
Я был молод, горяч. Правильно ли я поступил, пригрозив ему?.. Что было, то было. А не вспомнить ли нам Желтый оазис? Еще бы, конечно... Хорошая история. Как фамилия того проходимца?.. Кацаберидзе - вот как!..
Это случилось, когда нас везли по этапу в Караганду. Поскольку я рассчитывал попасть в Коми-Инту или Воркуту, туда, где в лагерях были мои друзья Амиран Морчиладзе, Резо Ткавадзе, Тариэл Кутателадзе, Саша Папава, это те, о которых я знал, - мне нужно было любым способом отстать от этапа. Долгая отсидка научила меня разным хитростям, и, среди прочего, я умел прикидываться психом. Был еще один способ отстать - выкрасть дело, но в условиях, когда ты заперт в купе вагон-зака, а дела хранятся у начальника конвоя, осуществить это практически невозможно. Словом, я решил прикинуться слабоумным. Это трудно, потому как нужно впасть в оцепенение, ни на что не реагировать, ничего не есть и делать под себя. А еще важно выбрать время и место - чтобы оказалась непода-леку одна из психиатрических больниц ГУЛАГа или же твой поезд шел через город, в котором есть лечебница. Неважно, признают тебя больным или нет. Важно отстать от этапа, остальное устроится потом. Короче, в Казани меня сняли с поезда - заключенного Иагора Каргаретели сдали санитарам, и поезд отправился дальше в Караганду. Меня доставили в больницу, заперли в этапную камеру. Я сопротивлялся, в точном соответствии с моей программой придуривания. Втолкну-ли. Столько психов вместе - в детстве родители водили меня в Сурами - я и в тамошнем дурдоме не видел. Камера, довольно вместительная, кишмя кишела придурками. Я забился в угол, стал осматриваться... Происхождение этого Желтого оазиса таково: не скажу, когда церковь, верная учению Мартина Лютера, основала в паре километров от Казани монастырь, дабы обратить в свою веру паству, принявшую мусульманство еще под монголами. Поначалу тут был всего один корпус, потом два или три с кровлями в готическом стиле и дымовыми трубами, выведенными в ряд по всему коньку. Эта деталь необходима для описания последующих событий!.. Революция отвергла учение Лютера, а заодно отобрала монастырь и передала его ГУЛАГу... Да, сидел я, скукоженный, в углу и наблюдал. Время от времени появлялись санитары и выводили на комиссию больных. Некоторых возвращали, когда болезнь не подтверждалась, некоторых нет, их распределяли по палатам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76