Вечером я вышел прошвырнуться на "биржу", потрепаться с ребятами. Покрутился, никого не было, может, потому что было еще рано. Мне прискучило шататься, и я зашел в летний кинотеатр. Шел новый фильм, и я подумал, что встречу тут кого-нибудь из друзей! Тогда в Тбилиси летние отсеки были почти при каждом кинотеатре. Сеан-сы начинались с темнотой, и, в зависимости от времени года, порой удавалось прокрутить по два-три сеанса, если, конечно, дождь не разгонял зрителей. И здесь никого из друзей не оказалось. Я купил мороженое, присел. Напротив - женщина лет под тридцать, прекрасной наружности. Я держу в руках "Вечерку", делаю вид, что читаю, а сам лихорадочно размышляю, как бы мне с ней познакомиться.
Перебираю тысячу возможных вариантов, все они никуда не годятся. Иные и в шестнадцать лет станут приударять за королевой Великобритании так, будто это им не впервой. В коричневой книге о германском фашизме и, ясное дело, в "Искусстве любви" я вычитал сентенцию такого толка: масса - это женщина, а женщина любит насилие! Но это почему-то не прибавило мне решимости в отношениях с женщинами. Я нигде об этом не читал, никто меня не учил, но я чувствовал: если напряженно думать о человеке, сидящем в паре шагов от тебя, он непременно с тобой заговорит, разумеется, в том случае, если и его в тебе что-то заинтересует. Так и случилось. Я на мгновение поднял глаза от газеты, и женщина тут же заговорила со мной - одолжите, мол, мне, если она вам уже не нужна. Я одолжил. Спустя немного она затеяла разговор об одной из статей. Я ответил, что пока не прочел, и подсел к ней. Завязалась беседа. Звали ее Марико. Звонок оповестил о начале сеанса. Места, как обычно, были ненумерованными. Мы сели рядом. Ничего особенного, сидели и смотрели. Но едва на экране сложилась какая-то трагическая ситуация - не помню, убивали кого-то или уже убили, - Марико взяла меня за руку и уже не выпускала ее до конца сеанса, а я, признаться, не возражал. Перед тем как проститься, она дала мне номер телефона и попросила позвонить на следующий вечер. Всю первую половину дня, сами понимаете, я посвятил бане, парикмахерской, стирке рубашки, глажке брюк и подобным занятиям. Вторую половину - волнениям и размышлениям о том, как я должен себя вести. Точно в семь я позвонил. Она извинилась, что занята, заболе-ла племянница, и предложила позвонить не завтра, а скажем, послезавтра... Я несколько растерялся. Услышать такое мытому-стираному, глаженому-бритому?! Каково!.. Послезавтра повторилось почти то же самое, с той лишь разницей, что товарищ одолжил мне прекрасную рубашку. Если коротко, то "послезавтра" повторилось четыре раза, а на пятый я наконец поднялся со двора по деревянной лестнице на террасу и постучал в застекленную дверь. Извинения длились так долго, что я едва не лишился чувств. На стене против входа висел ковер, щедро изукрашенный разными разностями, захватившими мое внимание, иначе не избежать бы мне обморока.
Был конец июня, не так жарко, тем не менее Марико была одета несколько легковато и выглядела много привлекательнее, чем в первую встречу. За разговорами и анекдотами последовал чай, я дымил папиросой "Рекорд", купленной на деньги, одолженные уже не помню у кого, и держался волокитой, но деликатным. Во всяком случае, думал, что так держусь.
Квартира состояла из двух комнат в старом тбилисском доме в три этажа. Подъезда не было. В квартиру можно было попасть через деревянную террасу, сюда же выходило и окно. За первой комнатой кишкой следовала другая, спальня с окном и железным балконом на улицу.
Я упомянул о ковре. Как и в каждой традиционной старой тбилисской семье, на нем были развешаны несколько пищалей, кремневое ружье, довольно большое собрание сабель и кинжалов, конская сбруя, вся целиком, плеть, старинные порт-реты маслом каких-то военных и фотография молодого майора Красной Армии...
Оружие было прекрасной работы, .украшенное золотом, серебром и драгоценными камнями. Даже рукоять плети была затянута золоченой сеткой и местами лучилась яхонтами. Я забеспокоился: кто такие эти доблестные мужи? "Предки моего супруга, - пояснила Марико и, ткнув пальцем в фотографию, добавила: - А вот и он сам!" Я едва не выпалил: где же он сейчас? - но взял себя в руки, хотя волнений это отнюдь не убавило, мог же он внезапно нагрянуть! А дальше? Дальше я несколько оправился от страха, сообразив, что она не пригласила бы меня к себе, не будь уверена в противном, но муки совести не давали мне покоя: я - любовник чужой жены! Марико заметила, что я пригорюнил-ся, и заверила меня, что муж в летних лагерях в Авчалах, уехал нынче утром, до субботы не вернется. Я слегка оживился. Марико прикрыла ставни, заперла дверь, вошла в спальню и стала стелить постель. Теперь-то я понимаю, что она, почуяв мое настроение - как бы птенчик не упорхнул, отрезала пути к отступлению. Но тогда я был ошеломлен тем, с какой деловитостью она готовилась к любви, - у меня было несколько иное представление о таинстве соития... Марико окликнула меня: "Выключи в комнате свет и иди помоги мне!" Я выключил, вошел. Она сидела в одном лифчике, пытаясь расстегнуть застежку на спине. Руки не повиновались ей, а может, она хотела, чтобы я расстегнул?.. Я стоял, смотрел, робея прийти на помощь... Она засмеялась: "Ты что стоишь, я же прошу помочь!.."
Было примерно половина одиннадцатого, когда в самый разгар страсти раздался стук в дверь! Марико обомлела, отстранилась и села, прислушиваясь. Стук повторился. "Сейчас!" - крикнула она, накинула халатик и пошла к двери. "Это я, открой!" - потребовал мужской голос. Марико какое-то время стояла в оцепенении, потом включила свет, медленно протянула руку к двери, так же медленно два раза повернула ключ... Вошел тот самый майор, который весь вечер с укоризной смотрел на меня с фотографии в белой рамке.
Я схватил в охапку одежду... Стояло лето, на мне были сорочка, брюки и летние туфли... Я рыбкой скользнул в открытую дверь на уличный балкон и огляделся. Возможности спрыгнуть или спуститься - никакой. Третий этаж, голая стена... По улице прогуливалась пара. Заметив меня, остановилась. К ней присоединилась еще одна пара! Они стояли в ожидании потехи. Из комнаты снова донесся мужской голос. Я скосил глаза... Классический обстав: окурки, чайная посуда, стулья вразброс, разворошенная постель. Майор стоял, опустив голову, и думал Марико притулилась к двери. Муж оглянулся на нее, прошел в переднюю комнату, запер дверь на ключ, вернулся в спальню. Женщина все так же неподвижно стояла, понурившись. Майор подошел к двери моего балкона и, как подобает военному, гаркнул: "Выходи!" Перед опасностью я всегда беру себя в руки и сохраняю совершенное спокойствие. Думаю, что эта особенность свойственна не только мне. Я неторопливо оделся, глянул вниз на сгрудившихся зевак и вошел в комнату.
Остановился на мгновение, окинул взглядом майора, пересек, не торопясь, обе комнаты. Подойдя к двери, хотел было повернуть ключ, но тут подошедший со спины майор опустил руку мне на плечо. Я обернулся. В руке у него была плеть, та самая, с золоченой сеткой и лучащимися яхонтами. Он не произнес ни слова, хлестал и хлестал! Сложения майор был тщедушного, я легко справился бы с ним, но мне и в голову не приходило оказывать сопротивление... Я уклонился - он за мной. Я бегал вокруг стола, плеть была длинной, доставала. Мы сделали по меньшей мере три круга. Майор остановился - то ли устал, то ли решил, что хватит. Тогда я кинулся к ключу и прогрохотал вниз по лестнице.
Зеваки по-прежнему не двигались с места. Я спокойно, с отсутствующим видом (я не я, и хата не моя) прошел мимо них и двинулся дальше по мостовой.
Той женщины я никогда больше не встречал, а если бы и встретил, то, знаю, отвел бы глаза.
Этот мучительный случай, казалось, должен был жгучим стыдом терзать меня, но удивительно, именно после этого происшествия я почувствовал, что могу лицом к лицу встретить любые трудности и неожиданности и, более того, готов к свершению больших дел.
Глава пятая
Гора вылез из спального метка, поразмялся, заморил червячка и взялся определять местопо-ложение. Погода стояла солнечная. Такое солнце не может справиться с морозом, разве что ослабит его на пару градусов, да и то только в тех широтах, где на ту пору находился Гора. Он держал путь на юг, к Оби.
"Удивительно, до чего быстро я шел... Зря радуешься, тоже мне скорость... Ты ушел в октябре, а нынче начало февраля... Уж как-нибудь за полтора месяца до Хабибулы я доберусь! Доберусь! Если, конечно, не возникнет что-нибудь непредвиденное. Слушай, браток, наше дело идти и вспоминать, благо, невыска-занного осталось больше сказанного. Потому и осталось, что все тебе недосуг - то настроения нет, то что-то мешает. А о старике дикаре сколько ты думал, сколько времени на него ухлопал! Так интересно же... Ладно, о чем теперь поразмышляем? С чего начнем? С твоих двенадцати лет, с того возраста, когда идет подготовка к свершениям, накапливаются наблюдения, приобретается опыт, вспомним те времена, явления, людей, обстоятельства. Не будь всего этого, я не пришел бы туда, куда пришел - в тюрьму!.. Это целая эпоха, в нее входят годы репрессий... Верно. С чего начнем? Главным авторитетом той поры был Сталин. Все, что происходило, становилось плодом его гения. А происходило вот что: сталинское понимание мировосприятия человека, народа, нации удивительно точно совпадало с русской пословицей, а может, изречением, не знаю, не буду спорить... По мне, так это скорее пословица: "Охохонюшки, тяжело жить без Афонюшки. Кабы Афонюшка жил, кнуты бы вил и нас бы бил". Как полагал вождь, человеку нужен кнут и голод, иначе дело не заладится. Тут, бесспорно, сыграли свою роль его незаконное появление на свет, воспитание и духовное образование - антирелигиозные инстинкты, врожденные и со временем обострившиеся. Мне кажется, что ни в те времена, ни в давние никто на свете лучше Сталина не знал истории человечества. Похоже, в семинариях постижение этой науки считалось делом чрезвычайной важности и особенно той части предмета, где описывался тысячелетний опыт единоличного правления государством, взаимоотношений властей и масс. Вероятно, Сталину волею провидения суждено было стать вождем, иначе чем объяснить его жгучий интерес, особое тяготение к этому предмету? Ему не нужно было создавать ничего нового в этом направлении, вполне хватало и старого. А какой предтеча у него был! Какое наследство оставил ему Ленин - возможность использовать старый опыт в новых условиях! К собственным знаниям присовокупилось мастерство учителя, и составился богатейший арсенал политических интриг, происков, козней - явных и тайных. Сталин был упрям и жесток в осуществлении своих целей. Он и кровопролитие считал игрой. За эти качества и выбрали его главой партии и правительства, вопреки завету ментора - не делать этой глупости!
Сам учитель никогда не сказал ни единого слова похвалы в адрес своих учеников, в глубине души он каждого из них считал законченным идиотом и подонком - его гениальность сказалась и в этом. С помощью сочиненной за письменным столом идеологии учитель сумел привлечь на свою сторону массы, а учении использовал эту идеологию в качестве основы государственного строя и экономики. Как тут откажешь им в гениальности, учителю и ученику?! Кажется, впервые в истории человечества идеология вытекала не из социально-экономи-ческих особенностей общества, а наоборот - строй и экономика были созданы в соответствии с надуманной идеологией, и Сталин даже похвалялся этим. И все бы ничего, но на развалинах Российской Империи он задумал построить новое госуда-рство, способное распространить коммунизм по всему миру. Эта цель всегда входила в Программу Российской коммунистической партии. Она подтверждалась и символикой - красной пятиконечной звездой, пятью красными материками.
Он был великим прохиндеем - наш вождь. Каких только фокусов он не ведал! Чтобы осуществить поставленную цель, нужно добиться абсолютного послушания человека, всего народа. Как получить желанный психологический настрой в массах? Он взял за руководство вышеприведенную пословицу и начал бить, сопровождая побои самыми различными поощрениями и пропагандой идей. Но этим лишь отчасти была разрешена проблема послушания. Такие люди годились на то, чтобы голодными-холодными восстанавливать разрушенную страну, но не кидаться по мановению руки вождя, куда он велит. Нужен был гражданин, подданный, которому скажут: ты должен покончить с собой, - а он только спросит: петлей, ядом или пулей? Здесь или где-нибудь в другом месте? Вождь добился этого. И вот каким путем: создал систему такой низкой оплаты труда, что на эти деньги не мог бы прокормиться одинокий, а о семье и говорить не приходилось! Взамен оставлен был кран, из которого текло так называемое государственное имущество, а точнее, добро, созданное руками трудящихся, но отнятое вождем. Когда голод начинает терзать детей, человек идет к крану, подставляет пригоршню и пьет из нее, а проще, крадет. Крадет и тотчас проникается чувством вины. А поскольку для физического существования красть нужно постоянно, то и чувство вины, укореняясь, становится постоянным. Началось повальное воровство, мздоимство, разбазаривание государственного имущества. Зато общество уже состояло из граждан, где каждый ощущал свою вину перед законом; тут, конечно, из страха, что при малейшем непослушании тебе припомнят все грехи, упекут в Сибирь и все пойдет прахом, станешь послушным, покорным и верным рабом Вождь просчитал и другое: то, что крали у него, было во сто крат меньше того, что крал он сам у народа. Этот фокус оправдывал себя материально, за гроши покупалась всеобщая молчаливая покорность. Что нужно было для того, чтобы среди двухсот миллионов отобрать непокорных, создать из них многомиллионную армию, вкалывающую задаром в далеких трудовых исправительных лагерях?.. Создать ГУЛАГ, только и всего! У лагерей скажем, кстати, и об этом - было и другое назначение. Вождь прекрасно понимал, что исправить человека трудом или воспитать в лагере гражданина, верного партии и государству, - дело безнадеж-ное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76