Писателя разыскивали, за его убийство или арест было объявлено денежное вознаграждение. Жену, используя в качестве приманки, до поры не арестовывали, в ее квартире дневали и ночевали чекисты. В случае убийства или ареста мужа ей, похоже, светила участь счетовода в каком-нибудь заштатном сибирском городке, если, конечно, поимщики ограничились бы этим. И без того напряженную обстано-вку обострила смерть ее ребенка. Женщина вообще по своей природе нуждается в сильном покровителе, а тут еще такая безысходность! Бросив писателя, она вышла замуж за скульптора, спасая свою жизнь. Что ей еще оставалось?.. Добрые люди, те, что обычно пытаются оправдать человеческие поступки, а не осуждать их, поговаривали, что актриса вышла замуж за скульптора по настоятельной просьбе своего мужа. Пути супругов разошлись. Раз и навсегда.
В последующей жизни на долю женщины выпало много испытаний, она еще раз оказалась перед реальной угрозой смерти в сибирском лагере, но она была умна и талантлива и благодаря этим дарованным ей свыше качествам сумела выбраться из сложного сплетения роковых обстоятельств. Справедливости ради нужно отметить, что она с гордостью пронесла через всю свою жизнь если не любовь, то глубочайшее почтение к писателю. Она нашла в себе смелость принародно и не раз выказать свое отношение к нему. Как-то приехав в Тбилиси на пару недель в отпуск, я сам был свидетелем этому. Однажды на вечере, посвященном памяти известного грузинского деятеля, эта женщина зачитала некогда опубликованное письмо своего первого супруга, скончавшегсся в эмиграции, прибавив: "Вот что писал ныне забытый писатель к пятидесятилетию юбиляра!" Правда, Сталина к тому времени не было в живых, но подобная смелость и на ту пору считалась враждебным выпадом. Она пренебрегла этой опасностью.
Писатель остался верен своему долгу и призванию до конца. Биография его - трагическая жизнь человека глубоко несчастного, отмеченная печатью сплошных поражений. Восстание было подавлено. О репрессиях я уже говорил. Руководите-ли восстания, паритетный комитет, были арестованы в полном составе. Остался на свободе только писатель. Снова нужно было скрываться, жить в постоянном страхе, видеть, как измываются над людьми, предоставившими тебе приют, испытывать муки человека, лишенного пристанища. Прошло больше года. Наконец по категорическому настоянию родственников писатель согласился на эмиграцию. Устроить отъезд тоже было не просто, но удалось уговорить какого-то шкипера. Писателя тайно переправили в Батуми. Люди, спасаясь от репрессий, перебегали в Турцию - кто морем, кто сушей. Много народу покинуло страну, особенно молодых. Власти жестоко расправлялись и с беглецами, и с их пособниками. Писателя перевезли в Батуми, сдали на руки шкиперу и вернулись. Через пару дней он объявился в Кутаиси у своей сестры, работавшей в местном театре. О возвращении прослышали актеры, но ни один из них не выдал беглеца властям, более того, убежище ему предоставил человек, слывший агентом чекистов. Поступок писателя поверг всех в изумление: пренебречь возможностью уехать за границу и вернуться к преследованиям и смерти! А тот не мог оставить могилы своих соратников: "Безжалостно уничтожают моих друзей, родственников, лучших сынов народа, родина в беде, отъезд при таких обстоятельствах считаю дезертир-ством. Мое место здесь, а не в парижских кафе!.." Он играл со смертью, поимщики с ног сбились, пока партийное руководство, пребывающее в эмиграции, категори-чески не потребовало от него покинуть Грузию. Он и покинул. Как покинуло все его поколение: кого в Сибирь упекли, кого - в мир иной, кого - принудили к эмигра-ции. Он пробыл там восемнадцать лет. Так никогда и не женился. Жил, писал стихи о своей первой и единственной любви и о родине, покинутой с такой болью.
Похоронен близ Парижа, на кладбище Сент-Уэн.
Актриса скончалась в глубокой старости. Последние годы жизни она проводила лето в Квишхетах, хотя могла бы выбрать курорт и получше. Возможно, оттого, что некогда венчалась с писателем в местной церквушке. Церквушка и поныне стоит, всеми забытая, обветшалая. Актриса подолгу стояла, прижавшись лбом к церков-ной стене, отворотившись от мира. Как объяснить это оцепенение? Каялась ли она во грехах, к которым принудили ее мерзости жизни? Оплакивала ли несчастную судьбу первого супруга? Или скорбела о старости?
Кто знает, может, это был искренний плач по чистым чувствам молодости, а не просто актерская поза, ставшая ее естеством и по-своему монументальная.
После восстания основным местонахождением грузинской интеллигенции стала Метехская тюрьма. Что остается грузину в тюрьме, в канун ссылки или расстрела? Конечно, душу отводить в песне! Вот и пели. В народе живы отдельные строки этих песен:
Я видел Грузию во сне,
Измученную, в море крови.
Но в изумрудной синеве,
Крылом, изорванным в неволе,
Взывал к оставшимся в живых
Стяг веры над горой Коджори.
А это, если не ошибаюсь, припев:
Прощайте, мама и друзья,
Прощай и ты, меня любившая,
Прощай земля, меня вскормившая,
И ты, Метехская тюрьма.
Следующее поколение грузинской молодежи в знак протеста против волны террора властей облачилось в черные черкески, символ траура. Чекисты сочли этот выпад контрреволюцией, антисоветским движением и учинили расправу. Она была не слишком суровой - вольное поселение, хотя кое-кому из черночеркесни-ков пришлось отведать лагерей на Соловках и в Медвежьегорске, правда, с небольшим сроком, всего три года.
Именно эти репрессии против юношей в черных черкесках навсегда отвратили грузин от национальной одежды. Жаль, красивая была одежда... Только ли это достойно жалости? Беды чумой прошлись по судьбе нации числом в два с половиной миллиона. Кто кого убивал? Грузины грузин и гордились этим. Не слышал бы собственными ушами, не стал бы говорить. Как-то раз возвращались мы с папой откуда-то. Была первомайская демонстрация. В кузове украшенного кумачом грузовика выламывались, кто во что горазд, то ли актеры, то ли любите-ли. Они изображали буржуев, купцов, церковников словом, представителей тех социальных слоев, кого власти к тому времени уже извели. Толпа громко хохотала. Мы остановились. Вдруг голос за спиной, отчетливый, чеканный: "Вчера я самоли-чно расстрелял двух контр!" Папа не шелохнулся. Я обернулся - двое грузин. Второй отвечает: "До окончательного искоренения еще далеко!" Отца арестовали, но спустя три месяца выпустили. Выпустили человека, которого чуть было не расстреляли. Радость, большая или маленькая, сопровождается печалью. Почему так устроено? Перед самым арестом отец принес мне борзого щенка и назвал его Росинкой. Щенок и вправду был прекрасен, как утренняя роса, и нежен, как прядка облачка. Когда хозяин вдруг исчез, Росинка затосковал. С неделю он ничего не ел. Лежал и плакал настоящими слезами. Потом забыл его, совсем как человек, а может, уверился в том, что хозяин скоро вернется. Словом, он успокоился. Налился тельцем, подрос, похорошел. Соседи души в нем не чаяли, а дом был большой, многоквартирный. Друзья Эренле Каргаретели, узнав о дне освобожде-ния, встретили его у тюремных ворот. Сначала свернули в серную баню, потом покутить. Кутежи длились два дня и две ночи. А постель отца и узелок с вещами принесли домой сразу по выходе его из тюрьмы. Учуяв хозяина, Росинка обезумел в полном смысле слова. В жизни не видел, чтобы пес так радовался, он прыгал, визжал, кидался на дверь, сбросил на пол и перебил все, что мог... Угомонился он, только выбившись из сил. Выбился из сил и лег на порог ждать. Отца не было, Росинка струил горючие слезы. Ночью он выл и метался, глаз не смыкая. Потом сел и снова заплакал.
Вечером дед вывел пса на прогулку. Росинка, сорвавшись, умчался. С тех пор мы его не видели.
Мы долго горевали, отец с ног сбился, но пес как в воду канул. Говорили, что он бросился искать хозяина, но дорогой его, как беспризорного, перехватили чужие люди. Предполагали даже, что пес мог покончить с собой. Мне кажется, что Росинка, решив, что хозяин умер, ушел из опостылевшего дома.
Нет печали без призвуков смеха. Молодой человек, личность небезызвестная в городе, отсидел, как положено, три года за то, что носил черную черкеску. Но в отличие от товарищей по беде он, возвратившись, не перестал ее носить, просто поменял цвет одежды. Откуда бы ни приходилось ему возвращаться домой, он намеренно сворачивал к зданию ЧК, чтобы его мог видеть из окна своего кабинета чекист номер один Грузии. Правда, у самого стрелецкого головы, как вы понимае-те, времени не было в окно глазеть, но ему доложили, что такай-то парень демон-стративно ходит в непременной черкеске мимо их здания. Начальник, снедаемый любопытством, подкараулил бывшего черночеркесника и, когда тот, облаченный в серую черкеску, поравнялся с его окнами, крикнул, высунувшись: "Зря ходишь, Александр, брать я тебя все равно не буду, только дорогу себе удлиняешь!"
Жили в Тбилиси двое братьев Пирцхалава, оба революционеры. Один большевик, кузнец, другой - меньшевик, кондуктор товарного поезда. Меньшевики арестовали большевика Пирцхалаву. Содержали его в метехской тюрьме. Кондуктор отправился просить о заступничестве министра внутренних дел: "Брат - человек темный, большевики задурили ему голову, он не станет впредь безобразничать, прости-ка его, прикажи, чтоб освободили". Был написан приказ, его выдали на руки брату-меньшевику - снеси, мол, сам в тюрьму, и заключенного выпустят. Выпустили, привел домой. Грузия советизировалась. Брат-большевик стал выдвиженцем, получил сановную должность, был принят в правительственных кругах, а брат-меньшевик оказался в метехской тюрьме за то, что в меньшевиках состоял. Другой вины за ним не было. Сидел, бедняга, и ждал... Вернее, стоял с утра до вечера, стоял и ждал - придет, дескать, мой брат и заберет меня отсюда. Большевик и в самом деле пришел, еще снизу заметил за решеткой истаявшего от ожидания брата и крикнул: "Хорош гусь, и клетка у тебя хорошая!" Повернулся и ушел.
Люди, спасаясь от репрессий, бежали из городов, укрывались в деревнях. Бежали и мы всей семьей в Никети. Обросли со временем хозяйством - коровой, свиньей, овцой, козами, птицей. Однажды зимним вечером козы не вернулись домой. Иагор Каргаретели пошел их искать. Нашел он их в двух километрах от дома. Дед закоченел от холода и зашел в духан погреться, а там кутили крестьяне из местечка Дидеба. Завидев Иагора, они шумно ему обрадовались и усадили к столу, а коз отправили домой с оказавшимся под рукой мальчиком. И пошел пир горой.
Застольцы разошлись под утро. Иагор, разгоряченный хмелем, стоял на обочи-не дороги перед духаном, уперев подбородок в посох, и смотрел на проклюнувше-еся солнце. Эта сумасшедшая красота так заворожила его, что грузовик из Тбилиси он заметил, когда тот был совсем рядом. Правда, Иагор Каргаретели был одет так, что самому черту не удалось бы отличить его от крестьянина, но горожан он сторонился, как бы кто не узнал. Вот и теперь дед сделал движение, намерева-ясь укрыться, но передумал, решив, что грузовик едет в Манглиси и не станет здесь останавливаться... Как бы не так! Машина остановилась перед самым его носом. Невезение на этом не кончилось. Из машины выпрыгнул молодой человек с девушкой. Шофер снял с кузова большой узел, бросил его к ногам пассажиров и таки поехал дальше в сторону Манглиси. На молодом человеке была новенькая форма чекиста! Иагор хотел было дать деру, но взял себя в руки и сделал вид, что чихает. Во всей этой истории чих показался моему отцу самым важным моментом. Приезжие поздоровались с дедом: девушка на ломаном грузинском, чекист по-русски.
Подделываясь под крестьянский говор, Иагор откликнулся пожеланием здоровья.
- Дядечка, где Нинети? - спросила девушка.
- А вона, там. - Иагор ткнул посохом, отметив про себя, что приезжие не из грузин. Чекист обратился к девушке:
- Скажи, пусть понесет, рубль получит. - Он имел в виду узел.
Выяснилось, что приехали они в гости к Хачатурову. Рубен Арменакович был, как и дед, бывшим офицером царской армии, покинувшим Тбилиси по тем же соображениям - с глаз долой. Поселок Кинети был дачной местностью, и в зимнее время в нем по большей части жили люди вроде Рубена Арменаковича и моего деда. У каждого из них была своя "легенда". В кикетской мистерии Хачату-ров играл роль крестьянина-армянина, и одет он был в точном соответствии с картинной на папиросной коробке "Федерация". В поселке коротал зиму и некто Анисимов, весьма своеобразное создание. Каждый Божий день он взбирался с рассветом на крышу своей дачи и надсаживался, как старый петух:
- Вся власть Советам! Да здравствует мировая революция!..
Был еще некий Котэ Оников, то бишь Оникашвили. Этот сходства с грузином на папиросной коробке не добивался, но, чтобы чекисты вдруг не заинтересовались его прошлым, принимал меры предупредительного характера прикидывался безнадежно глухим. Мало того, едва приметив кого-нибудь поблизости, он шумно озвучивал каждый свой шаг с помощью задней, срамной части тела. Эти ухищре-ния, по мнению Котэ, должны были разжалобить чекистов - у кого поднимется рука на бедного старца, глух как тетерев, шагу не ступит, не оскандалившись. Иагор Каргаретели видел в том умысел: господин Котэ доступным ему способом проявлял отношение к Советской власти...
Словом, шел дед с посохом на плече, нес узел, и все было в порядке, пока девушка не упрекнула молодого человека:
- Ты всегда переплачиваешь, он и за полтинник с удовольствием тащил бы.
- А-а-а, черт с ним! - расщедрился чекист, и дед заволновался, кого же он чертыхнул - рубль, полтинник, Иагора Наргаретели или всех чохом.
- Дядечка, грамоте разумеешь? Ну, читать-писать? - полюбопытствовала после паузы девица.
- Разумею, как не разуметь! - с пьяной словоохотливостью отозвался дед.
- Никак, в школу ходил?
- Случалось, - хмыкнул Иагор.
Девица, озадаченная, нерешительно осведомилась:
- И как, окончил?
- Окончил, почему бы не окончить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76