Сердце каждый раз бешено колотилось от страха, но страх вскоре уступал место страсти. Время от времени, когда мы занимались любовью, Этта обнимала меня и спрашивала:
– Ты и вправду любишь меня, Изи?
И я отвечал ей:
– Да, да, милая, – полностью отдаваясь силам, стихийно возникающим во мне.
Днем я работал с Хаимом Венцлером. Он был трудолюбивый и добрый человек. Мы колесили от дома к дому в Голливуде, Беверли-Хиллз и Санта-Монике. Я сидел в машине, а Хаим выпрашивал у жителей одежду и другие вещи. Как-то раз я предложил сопровождать его, но он сказал:
– Эти люди не отдадут вам ничего, мой друг. Они хотят отдать, но не напрямую. Они отдадут веши еврею, а уж потом пусть он передаст их черным. – И тут он сплюнул.
Обычно мы заходили поесть в кафе-ресторан. Расплачивались по очереди. Хозяева были рады брать с нас деньги, но наше присутствие их заметно раздражало. Слишком шумно и непринужденно мы вели себя.
Хаим любил рассказывать истории, сам смеялся или плакал над ними. Он поведал мне про свое детство в Вильне. Я слышал о Вильне, потому что прошел Германию, освобождая лагеря смерти. Узнав об этом, Хаим заговорил о немцах, поляках и евреях. Эти воспоминания нас сблизили. Нам не случилось бывать в одних и тех же местах, но мы оба повидали отчаяние и ужас смерти в годы Второй мировой войны.
Во время немецкой оккупации Хаим находился в коммунистическом подполье. Когда запуганное еврейское население отшатнулось от подполья, он и его товарищи покинули город и сформировали еврейский отряд, который уничтожал нацистов, взрывал поезда и при любой возможности спасал соплеменников.
– Мы сражались плечом к плечу с русскими партизанами, – сказал мне Хаим как-то раз. – Они были такими же честными и храбрыми солдатами. – Он приложил одну руку к своей груди, а другой коснулся моей руки и добавил: – Как я и ты.
Я знал, русские покинули варшавское гетто на произвол судьбы, и был уверен, Хаим тоже об этом знал, но не решился возразить. И все потому, что в первый раз встретил белого человека, который держался со мной на равных. А после того, как он коснулся моей руки, я бы, кажется, позволил ему беспрепятственно проникнуть в грудь и вынуть мое сердце. Возможно, агента Крэкстона устраивала моя служба, но он никогда бы не признал, что мы с ним равны.
Хаим носил при себе стальную фляжку с водкой. Ему нравилось время от времени прикладываться к ней в течение дня. Его приподнятое настроение было приятно, а дружелюбие искренно. Иногда он заговаривал о своей организаторской деятельности в «Чемпионе». Однажды даже упомянул Андре Лавендера. Но я всякий раз старался перевести разговор на другую тему, словно боялся говорить о политике или о профсоюзах.
– А как вы зарабатываете себе на жизнь, Хаим? – спросил я его как-то раз. Мы сидели в парке на берегу Тихого океана.
Он долго молчал, глядя на синее небо и волны.
Потом сказал:
– Мне не дают работу.
– Кто?
– Америка. Они приходят и говорят трусливому хозяину: «Это плохой человек», и тот немедленно увольняет меня. Они не позволили бы мне даже дерьмо смывать на полу в туалете. Мне помогают друзья и родные.
– "Они"? О ком вы говорите?
– О русских казаках. – Он сплюнул. – О нацистах, о ФБР.
– Вы хотите сказать, они приходят к вам на работу и сообщают хозяину, будто вы что-то натворили?
– Они говорят, я не американец. Говорят, что я – коммунист.
Я невольно покачал головой:
– Чушь какая-то.
– Вот почему я занимаюсь благотворительностью, работаю на благо церкви. Белым кажется, они свободны, ведь никто не является к ним на работу с наветами. А меня они считают дрянным человеком, коль скоро за мной следит полиция. Они ни о чем не задумываются, не имеют верного представления. – Хаим ткнул пальцем себе в голову. – Слепо верят всему, что им говорят.
– Мы постоянно слышим о том, какая невероятная свобода существует в Америке, но это не так.
– Не так. Но они-то свободны. У них есть работа, они не теряют ее. Когда дела плохи, мой друг, увольняют нас с вами.
Я кивнул, ибо много раз был свидетелем, как увольняли негров, когда у компании возникали трудности. Конечно, не всегда, но достаточно часто.
Хаим крепко сжал мою руку. В его глазах стояли слезы. Мы сидели, держась за руки, и смотрели друг на друга. В конце концов я почувствовал себя неловко.
Потом он сказал:
– Еще ребенком я видел, как вешали моего брата. Его обвинили в том, что он плюнул вслед немецкому солдату. Они повесили его и сожгли дом моей матери.
Я не стану говорить, что эти несколько слов сделали нас друзьями, но я понимал Хаима Венцлера.

* * *

Позже в тот же вечер я разговаривал с Крэкстоном. Он задавал мне всякого рода вопросы о том, где мы собираем одежду и кто распоряжается деньгами. Ему повсюду мерещились шпионы. Если бы не мой разговор с Андре Лавендером, я принял бы человека из ФБР за сумасшедшего.
У меня были необходимые доказательства для того, чтобы освободиться, но я не хотел подводить Хаима Венцлера.
– Что вам нужно от этого человека? – спросил я Крэкстона.
– Это станет ясно, когда вы мне обо всем расскажете. Приглашал ли он вас на собрания?
– На какие собрания?
– Это я вас должен спросить.
– Да нет. Мы только собираем одежду, а потом раздаем ее людям.
– Не беспокойтесь, мистер Роулинз, он поскользнется. И тогда будет наш.
Меня это совсем не утешало.
– На днях я поговорил с вашим другом, Изи, – усмехнулся агент Крэкстон.
– С кем?
– С Лоуренсом. Теперь, когда из Вашингтона позвонили его боссу, он запел другую песню. Говорит, все о'кей и он будет счастлив проследить за платежами, когда ваше дело будет завершено.
– Надеюсь, вы не собираетесь позволить ему это, не так ли?
– Нет, не думаю. Я все ему объяснил. Вашингтон должен получить ваши бумаги к концу следующей недели.
Я вздохнул.
– Спасибо.
– Видите, Изи, мы помогаем друг другу.
А я все еще чувствовал крепкое пожатие той руки.

Глава 20

Я чувствовал неизбежность собственного фиаско. В совершенном мире Этта стала бы моей невестой, а Хаим – лучшим другом. Но после разговора с Крэкстоном мои надежды на счастливую жизнь развеялись как дым. Все, что бы я ни делал, оборачивалось злом. Я был на подозрении у полиции. Налоговая инспекция старалась засадить меня за решетку. Даже Крэкстон лгал, и я не знал почему. Я не видел выхода и утешился выпивкой. Опрокинул пару рюмок и залез в ванну. Однако и после мытья не почувствовал себя чистым, а виски не возымело никакого действия.
Меня не беспокоил Крыса и его месть. Я сам человек не робкого десятка и готов бороться за справедливость, не смущаясь неравными шансами. Я чувствовал, любовь моя к Этте истинна, и Бог с ним, с Крысой. По крайней мере, я в ладу с самим собой. Крыса мой друг, и он переживает, я прочитал это в его глазах в «Таргетс-баре». Но мне все равно. Меня занимали только мои чувства. Хотя и горько ощущать себя таким эгоистом.
То же самое и с Хаимом Венцлером. Пусть он и коммунист, но стал моим другом. Временами мы пили из одного стакана и говорили по душам. Из-за Крэкстона и Лоуренса тревога за собственные деньги и свободу полностью овладела мной, я стал ее рабом. Крыса и Хаим действовали согласно своей природе. Они были невинны, а я – подлецом.
Когда меня наконец разобрало виски, я вдруг вспомнил о Поинсеттии Джексон.
Я задумался об этой молодой женщине. Ведь это мое, мое бездушие заставило ее наложить на себя руки! Мне нравился Куинтин Нейлор, но я был с ним не согласен. Кому понадобилось убивать женщину, жизнь которой – сплошная мука и боль? Допустим, какой-нибудь доброхот захотел избавить ее от несчастной доли, разве стал бы он ее вешать? Пуля в голову куда человечней. Нет, Поинсеттиа сама убила себя, потому что лишилась всего: красоты, здоровья, работы. И когда она умоляла оставить хотя бы крышу над головой, я отнял у нее последнее.
К церкви Первого африканского баптиста я пришел в этот вечер в препоганом настроении. Влил в себя виски больше чем нужно и был готов кого угодно винить за то зло, которое сидело во мне. Я обещал Оделлу разделаться с рыжими муравьями в начальной школе при церкви.
В Лос-Анджелесе обитали необыкновенные муравьи: чуть ли не втрое больше черных, а цветом – совсем как пожарная машина. Их укусы были очень болезненны и оставляли шрам. От муравьев больше всего страдали дети, любившие возиться в грязи, где насекомые строили свои жилища.
Я захватил с собой смертельный яд, при этом сам я был морально разбит и в стельку пьян. И все равно у меня не хватило ума остаться дома.
Я открыл дверь ключом, который дал Оделл, и спустился в подвал взять воронку. В кафетерии горел свет. Это меня не смутило. Люди в церкви часто работали допоздна. Я нашел воронку в чулане и направился к выходу в заднем конце подвала. Когда я проходил мимо главной комнаты, я увидел их – Хаима Венцлера с юной женщиной. У нее были черные волосы и бледное лицо.
Хаим улыбнулся мне.
– Изи. – Он встал и направился ко мне, чтобы пожать руку.
– Привет, Хаим, – сказал я.
Не отпуская руки, он потащил меня через всю комнату.
– Это моя дочь, Ширли.
– Очень приятно, – сказал я. – Только знаете, Хаим, у меня есть дело, нужно срочно решить одну проблему.
Мой голос звучал вполне искренне, но они почему-то нахмурились. У них с отцом были совершенно одинаковые ямочки на подбородке.
Хотелось побыстрее убраться отсюда. Комната казалась мне слишком темной и душной. Я нахожусь здесь – не давала покоя мысль, – чтобы дурачить этих людей, так же как дурачил Поинсеттию ложью, будто я всего лишь уборщик. От этой мысли мне становилось дурно. Прежде чем они успели мне что-то сказать, я бросился к выходу.
Школьный двор представлял собой песчаную площадку с тремя бунгало на северной стороне. Муравейники были около кирпичной стены в конце двора. Я включил электрический фонарик и достал бутыль с ядом янтарного цвета. И еще одну – с виски. Отхлебнул своего яда, а потом влил через воронку глоток яда для муравьев.
То, что за этим последовало, было ужасно. Знал бы, что произойдет после того, как яд проникнет внутрь, не согласился бы на такое дело. При электрическом свете песок выглядел как настоящая пустыня вокруг холма. Сначала из отверстия закурился легкий дымок, потом наружу выскочили около двадцати муравьев. Словно охваченные безумием, они бегали по все расширяющемуся кругу, ступая по песку, как лошади на параде. Эти муравьи скрылись во тьме, за ними последовали более слабые.
Несколько муравьев тут же погибли. На близком расстоянии яд был смертелен, и я знал – внутри полно мертвецов. Совсем как в Дахау, когда мы туда попали. Мертвые лежали штабелями, словно бревна на лесном складе.
Входов в муравейник было шесть. Я уничтожил все шесть гнезд, соблюдая своего рода ритуал – прикладываясь к бутылке виски и не отводя взгляда от муравьиных трупов.
Везде повторялось одно и то же, за исключением последнего. Когда я влил в него яд, муравьи почему-то повалили оттуда сотнями. Мне пришлось попятиться, чтобы они не накинулись на меня. В испуге я бросился бежать, даже пару раз споткнулся.
Я бежал без оглядки до самой церкви. Перед тем как войти, допил остатки виски и вышвырнул бутылку. Спускаясь в подвал, оступался на каждой ступеньке. Хаим и его дочь все еще были там. Они удивленно посмотрели на меня, словно я разговаривал сам с собой.
Хаим не сводил с меня пристального взгляда своих почти бесцветных глаз. Может быть, он узнал обо всем? О ФБР, Крэкстоне, муравьях, Поинсеттии и дедушке Ризе. Наверное, он знал и о том дне, когда, проснувшись, я узнал о смерти моей мамы.
– Что с вами, мистер Роулинз? – спросил он.
– Ничего, – ответил я и шагнул вперед. Тяжелый шаг отозвался в моей голове ударом большого барабана.
Хаим подхватил меня под руки. Я понял, что падаю, и попытался удержаться на ногах.
– Ничего особенного, – повторил я, стараясь восстановить равновесие, и, наверное, упал бы, не окажись рядом стена.
К нам подошла Ширли. Ее фарфоровое личико выглядело озабоченным.
– Держись, Изи, – сказал Хаим и засмеялся. – Боюсь, завтра утром ты будешь не в состоянии сортировать одежду.
Я засмеялся вместе с ним.
– Да, было бы хорошо найти мне замену.
Он встряхнул меня, словно желая пробудить от сна.
– Ты мой друг, Изи.
Его хмурый вид огорчил меня. Я вспомнил о всех погибших, которых видел. Вспомнил мужчин, настолько исхудавших, что их можно было принять за подростков, перед глазами предстали массовые погребения невинно убиенных.
– Я не гожусь вам в друзья. Я выгнал ее из дома, понимаете? И теперь она мертва. Мертва! Вы не должны доверять такому ниггеру, как я, Хаим. Вам следует выставить меня за дверь.
И тут я сполз по стене на пол.
– Мы не можем оставить его тут, папа, – сказала Ширли.
Он что-то ей утвердительно ответил. Это прозвучало для меня как музыка, как песня, слова которой я забыл. А то мне уж, признаться, подумалось на мгновение, что он, поняв, в каком тяжком грехе я покаялся, решил убить меня прямо здесь, в подвале церкви.
Он поднял меня на ноги и довел до двери. Я старался идти сам, но время от времени ноги у меня подкашивались. В голове вовсю гремел барабан, а в черном небе сияли фонари. В промежутках между грохотом шагов я слышал, будто мотыльки бьются о стекла.
В одной из машин вспыхнул свет, и я повалился на заднее сиденье. Хаим втащил мои ноги вслед за мной.
Я смутно помнил, как мы куда-то ехали, до меня доносились какие-то утешительные слова. Но я совершенно не помню, как я попал в дом. И я снова свалился, на этот раз – на мягкую постель. Я лежал и долго плакал.

Глава 21

Где-то внизу хлопнула дверь. Я приоткрыл глаза.
Нижняя часть окна была затянута кружевной занавеской. А поверх нее было видно, как в бездонном синем небе плывут огромные белые облака. Стало легче дышать, когда я увидел такое небо. Я вдохнул воздух, и мне не хотелось его выдыхать.
– Доброе утро, мистер Роулинз, – услышал я женский голос. – Как вы себя чувствуете?
– Который час? – спросил я, приподнявшись на постели.
На мне не было рубашки, а одеяло сползло на живот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28