Нефертити в окружении своей стражи сидела под балдахином немного в стороне от толпы и смотрела на своего супруга. Его голос ясно слышался сквозь бормотание Мериры. Между приступами громких рыданий Эхнатон опускался на колени в песок, черпая его обеими руками и посыпая им голову. Временами он стоял, обнимая Анхесенпаатон и уткнувшись лицом ей в плечо, сотрясаясь всем телом от рыданий, а когда он переставал плакать и посыпать свою голову песком, то начинал ласкать ее и целовать. Она сносила это со стойким безразличием, ее руки оберегающим жестом покоились на раздутом животе; она старательно избегала взглядов собравшихся.
Ближе к концу церемонии Эхнатон шагнул к гробу, положил на него руку и, ласково смеясь, заговорил с телом. Сменхара и Мериатон сидели рядом, держась за руки и опустив взгляды. Эйе и Хоремхеб переглядывались. Детский истеричный голос фараона многократным эхом отдавался от скал и возносился вверх над песками, будто бессмысленное бормотание множества демонов.
Когда, наконец, тело внесли в сырую гробницу, не нашлось живых цветов, чтобы положить в гроб. Один за другим члены семьи клали на тело искусственные золотые, серебряные ветки и драгоценности, а Эхнатон стоял над гробом и перебирал дары, склонив голову набок и шепча что-то себе под нос, его глаза неестественно блестели.
Немногие дождались окончания церемонии запечатывания гробницы. Придворные разошлись, Мерира с жрецами остались доделывать работу. Не сказав никому ни слова, Нефертити увела Тутанхатона обратно в северный дворец. Сменхара и Мериатон в окружении приближенных вернулись в свои покои. Эхнатона осторожно оторвали от дочери, усадили в носилки, отнесли во дворец, а затем уложили в постель. Остался только Эйе. Трудно дыша, он сидел под балдахином и смотрел, как круглая печать вжимается в глину, которой скрепляли узлы на дверях гробницы. Когда все было закончено, он приказал доставить себя в дом Тейе, и вместе с рыдающим Хайей медленно прошел по пустым комнатам. Пиха, немногословная, с красными глазами, руководила рабами, которые мыли и убирали покои. Эйе подошел к туалетному столику и осторожно прикоснулся к вещам, которые еще хранили дыхание жизни сестры. Пустой алебастровый горшочек из-под сурьмы, маленькие голубые бусины от какого-то порвавшегося ожерелья, медное зеркало, торчавшее из футляра. Отпечатки пальцев Тейе четко выделялись на полированной поверхности металла. Он поднял его и посмотрел на свое отражение, потом вздохнул и отдал зеркало Хайе на память. Наконец он вышел в пламенеющий красный вечер и отправился искать тихого утешения у жены.
На этой же неделе заболела Мериатон-Ташерит, маленькая дочь Эхнатона, рожденная от дочери его, Мериатон. Матери пришлось забрать ее в свои покои и сидеть, держа ее за ручку и тихо напевая. Двухлетняя малышка плакала и металась. Скоро сделалось очевидным, что Мериатон-Ташерит страдает от той же страшной лихорадки, которая унесла трех младших дочерей Нефертити. Сменхара беспокойно слонялся вокруг комнаты, где лежала больная, неуклюже пытаясь утешить Мериатон, но не находил в себе сил проявить сочувствие к малышке, которая была для него олицетворением его собственной, самой драгоценной награды, украденной распутником. Он почти с облегчением откликнулся на вызов в опочивальню фараона.
Эхнатон лежал совершенно голый, неуклюже разметавшись на постели и, когда Сменхара поклонился, протянул к нему трясущуюся руку. Сменхара взял ее, быстро оглядел желтое лицо, его настроение упало, когда он увидел, что на этот раз фараон в здравом уме. Со дня похорон Тейе жизнь Эхнатона превратилась в череду приступов рвоты и рыданий. Его замотанные слуги делали все возможное, чтобы он был вымыт и накормлен, при этом стараясь не прислушиваться лишний раз к его бормотанию. По просьбе Пареннефера пришел Хоремхеб, но и он не смог успокоить его, а испуганная Анхесенпаатон, заливаясь слезами, отказалась откликаться на бессвязные призывы Эхнатона. Он почти не спал, только временами проваливаясь в забытье, от которого пробуждался, вздрагивая, час или два спустя, уже с молитвами на устах; им сразу же овладевало беспокойство. Но в этот вечер он вел себя тише, глаза были налиты кровью, но спокойны.
– Нефер-неферу-Атон, возлюбленный, – прошептал он, обвивая руками царевича и судорожно прижимаясь к Сменхаре всем телом. – Поцелуй меня. Ты подходишь ко мне, и я будто вижу перед собой самого себя в молодости. Я вижу, как сила Диска пульсирует в твоих чреслах и сиянием проливается из уст.
– Фараон, ты знаешь, что дочь твоей дочери умирает? – проговорил Сменхара прямо в его толстогубый рот.
Не дав ему ответить, тот вдавил свои губы в рот брата с жестоким, извращенным наслаждением, безжалостными руками прижимая его худые лопатки к матрасу. Эхнатон захныкал, но Сменхара знал из опыта, что это было выражение вожделения, а не реакция на его слова.
– Тебя это не заботит сейчас, верно, мой бог? Да и меня тоже. Хочешь, я поцелую тебя еще?
Он смотрел прямо в опухшие глаза, сам исполненный лютой ненависти, выведенный из своей обычной пассивной мрачности откровенной физической нуждой Эхнатона в нем. Фараон смотрел на него со страстью, слабо кивая, притягивая Сменхару все ниже и ближе к себе. Губы Сменхары уже снова касались его губ, но продолжения не последовало – двери вдруг распахнулись и ворвался Панхеси, падая на колени перед ложем. Он дрожал от возбуждения. Сменхара оттолкнулся от Эхнатона и сел.
– Что случилось?
– Наметился небольшой подъем уровня воды! Исида плачет!
Сменхара уставился на него, горячая волна захлестнула его грудь.
– Насколько велик подъем?
Панхеси показал, что на высоту пальца. Эхнатон нащупал талию Сменхары и приник к нему.
– Проклятие снято, бог умиротворен, – запинаясь, проговорил он. – Позже я пойду в храм и возблагодарю его, но сейчас… Сменхара, ты куда? Умоляю, останься со мной!
Но Сменхара вырвался из объятий брата и выбежал за дверь, уже не слыша ни просьб, ни приказаний. Он ринулся по коридорам, замечая улыбки на лицах, неясными пятнами мелькавших по сторонам, когда он проносился мимо, руки, благодарно воздетые к небу, слыша возгласы, звуки счастливых рыданий, пение молитв. Позади него, громко топая, неслись его охранники, носитель сандалий, вестник и управляющий. Пробежав мимо стражи у входа в покои Мериатон, он бросился к дверям опочивальни и ворвался внутрь.
– Царица, Исида плачет! – выкрикнул он, но тут же и замолчал.
Мериатон даже не взглянула на него. Она сидела, повесив голову, сжимая обеими руками обмякшие пальчики ребенка. Мериатон-Ташерит была мертва.
Приготовления еще одного царственного погребения прошли почти незамеченными, потому что все внимание горожан было приковано к каменным зарубкам столбов, которые через одинаковые промежутки располагались вдоль берегов реки. Чередование дня и ночи уже не имело значения. Когда пеленали дочь Эхнатона и спешно готовили саркофаги, толпы людей сидели или лежали у реки в тени наскоро сделанных навесов. Время от времени они начинали петь или танцевать, но чаще сидели тихо, напряженно вглядываясь в поверхность еще стоячей, зловонной воды. Живо наверстывая упущенное, по берегу сновали торговцы, предлагая дешевые безделушки для даров благодарения. Продавцы вина быстро распродавали свои запасы. Весь город радостно пировал, на улицах было полно пошатывающихся, веселых людей. Ночью горели факелы. Никто не спешил по домам. Во дворце только Мериатон тихо горевала о своей дочери. Придворные закатывали грандиозные пиры, гости, пошатываясь, покидали разоренные столы и торопились на следующее пиршество, где еще не кончилось вино и не устали музыканты. Мутноджимет приказала наскоро соорудить огромный плот, который украсили гирляндами из белых лент и пришвартовали к причалу Хоремхеба. Она приказала также, чтобы к одной из опор прибили шкалу с метками, и ее карлики по очереди сползали вниз к воде и громко сообщали об изменениях ее уровня. При повышении на каждый дюйм раздавались приветственные возгласы, и толпа, набившаяся на плавно покачивающийся плот, поднимала заздравные чаши за Исиду, которая, наконец, смягчилась. По всему Египту люди стояли, в оцепенелом изумлении глядя на медленно наполняющиеся берега, похожие на души из ужасной тьмы Дуата, которым вдруг подарили вторую жизнь. Египет восставал из мертвых на гребне вспухающих чудесных темных вод Нила.
В суматохе праздника о похоронах Мериатон-Ташерит почти забыли. Сменхара и Мериатон стояли обнявшись все время, пока отправляли ритуалы и маленький гробик уносили во тьму. Фараон присутствовал на похоронах, но сидел в молчании, временами кивая или начиная покачиваться, и никто не знал, действительно ли он понимал, что случилось с его ребенком.
В конце хояка, когда Нил начал выходить из берегов и покрывать жаждущие воды поля, Анхесенпаатон разрешилась от бремени девочкой. Избранные аристократы, заполнившие опочивальню, чтобы свидетельствовать Египту о рождении царственного дитяти, все еще пребывали в праздничном настроении. Сидя на полу, придворные шутили и смеялись, заключая пари или играя в настольные игры, в то время как маленькая царевна кричала и тужилась. Ее роды были почти такими же длительными, как роды Мекетатон, и когда они закончились, девочка была слишком слаба, чтобы осознать поздравления Эйе или поцелуи Мериатон. Эхнатон, хотя его известили о близких родах, не пришел, и слуги Анхесенпаатон втайне этому были рады.
В минуты просветления, когда фараона отпускало безумие, он посвящал себя Сменхаре. Он превратил юношу в амулет, в счастливый талисман, прикипев к нему и душой и телом, но здоровье его все ухудшалось. Он приказал, чтобы царевича переселили в анфиладу комнат, примыкающих к царским покоям. Сменхара уступил, надеясь, что брат теперь будет чувствовать себя более спокойно и ослабит, наконец, свою хватку, которая постепенно сводила царевича с ума, но фараон только крепче цеплялся за него. Анхесенпаатон была еще слишком слаба, чтобы разделить царское ложе, даже если бы Эхнатон и желал ее. Казалось, что он, как прежде его отец, подпитывался некими таинственными силами, которые вытягивал из тела юноши. Сменхара испытывал мучительный стыд, появляясь в обнимку с фараоном у окна явления во время все более редких шествий царя к храму, но в остальное время он скрывался в полутьме своих тесных покоев, огрызаясь и набрасываясь на любого, кто приближался к нему. Однажды к нему пришла Мериатон, но даже на нее он накричал с такой злобой, что она ушла в слезах. И хотя уже феллахи наскребали по амбарам чудом сохранившиеся семена, готовясь к севу, и деревья уже вспыхивали свежей зеленью, которой люди не видели почти три года, и шадуфы снова проливали живительную влагу на иссушенные царские лужайки, в сердце Египта все еще лежала губительная тьма.
Хоремхеб обошел вставших на его пути стражников Сменхары, обругав их, с грохотом захлопнул за собой тяжелые кедровые двери и небрежно поклонился царевичу. Сменхара стоял у окна, сложив руки на груди, глядя поверх крытой колоннады на залитый солнцем садик. Хотя в комнате было тепло, он зябко кутался в плотные белые одежды. Он не подал виду, что услышал, как кто-то вошел в комнату. Хоремхеб подождал некоторое время, потом учтиво произнес:
– Царь…
– Убирайся, военачальник.
Хоремхеб подошел к нему и снова поклонился.
– Прошу прощения, но я не могу уйти, не получив твою печать на этом документе.
Сменхара мельком глянул на свиток и снова отвел взгляд.
– Ты уберешься прямо сейчас, вместе со своим документом.
Взгляд Хоремхеба задумчиво скользнул по вздутым, опухшим губам, бледной багровой отметине блекнущего кровоподтека на длинной шее, напряженным пальцам, впившимся в измятую ткань. Он шагнул вперед, вставая между царевичем и окном, и Сменхара отступил.
– Фараон не будет жить вечно, – мягко начал Хоремхеб.
Он хотел было продолжить, но лицо Сменхары вдруг исказилось злобной гримасой.
– Да как смеешь ты жалеть меня! – зашипел он. – Меня, царевича крови и наследника трона! Я заставлю наказать тебя, солдат!
Хоремхеб равнодушно перенес оскорбление.
– Я не жалею тебя, Птенец-в-гнезде, – сухо ответил он. – Настало время готовиться к новому правлению.
– Если ты пришел тереться об меня, как ласковый кот, иди сам поиграй со своим дружком. – Он употребил особенно непристойное выражение, но Хоремхеб не дал втянуть себя в ссору.
– Это приказ о немедленной мобилизации армии, – резко сказал он, поднимая свиток. – Я хочу, чтобы ты дал ему официальное одобрение, чтобы от Египта осталось хоть что-то, чем ты мог бы править.
– Мне наплевать на Египет.
– Я знаю. Но если ты хочешь получить двойную корону и будешь вести себя достаточно умно, то мое содействие тебе обеспечено.
– Угрожаешь? – презрительно фыркнул Сменхара. – А ведь, в самом деле, военачальник, стоит мне поднять палец, и тебя пронзят копьями и бросят в Нил.
– Не думаю, что ты сможешь так поступить, царевич, – тихо ответил Хоремхеб. – Так или иначе, в твоих интересах заручиться моим доверием. Твоя мать хотела добиться трона для тебя, и если ты захочешь заполучить его, тебе понадобится моя помощь.
Не знавшие солнца щеки Сменхары запылали.
– Твоя дерзость непростительна, Хоремхеб! Я его, считай, уже заполучил!
– Не совсем. Под защитой царицы Нефертити подрастает твой единокровный брат. Если бы наследование было только вопросом крови, его притязания были бы сильнее твоих.
Глаза Сменхары сузились.
– Ты осмеливаешься заявлять, – тихо сказал он, – что, если я не сделаю так, как ты хочешь, ты перенесешь свою преданность на незаконнорожденного отпрыска от противозаконного брака? Моим отцом был Аменхотеп Третий, величайший фараон, какого только видел Египет. Ни у кого нет больших прав на трон, чем у меня.
– Царевич, не думаю, что притязания крови будут иметь большое значение, когда фараон умрет. Казна пуста, управители развращены бездействием и взятками, страна в целом почти безнадежно доведена до нищеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80