Внутренний голос предупредил ее, что, если она не предъявит свои обвинения лично, Туту постарается опровергнуть ее, и она потеряет и ту малую толику доверия, которой еще располагала. Она не стала упоминать Эйе, не желая давать его врагам возможность представить их переписку как измену фараону. На составление письма у нее ушел целый день, она зачеркивала и правила его, пока не осталась довольна. Наконец закончив, она прилегла и тут ощутила, как сильно тоскует по сыну. Несмотря на свои нападки на бедного Туту, она знала, что, для того чтобы распутать сложный клубок дипломатической ситуации в стране, нужна гениальность сына Хапу. У Египта больше не было таких людей. Разве что Эйе, опытный и хорошо знающий старую систему правления, но он теперь был связан по рукам и ногам теми, кто больше не жил в реальном мире, чьи суждения были подчинены искаженной атмосфере фантазий и видений фараона. Может быть, это всего лишь скоропреходящая буря, вихрь пустыни, от которой можно закрыть лица и спрятаться в ближайшем укрытии, – думала Тейе. – Да будет воля богов на то, чтобы она утихла сама собой! Тогда мы выберемся из заносов, отряхнемся, омоем песок и пыль, подведем глаза и встанем снова. Если только мы сможем выдержать, Сменхара взойдет на трон и империя будет восстановлена. Еще не все потеряно. О, Эхнатон, сын мой! Хапу был прав. Тебе следовало умереть. Ты не убил своего отца, но ты разрушаешь все, что он создал своим божественным величием. Может быть, не стоит препятствовать желанию сердца Сменхары и отправить его в Ахетатон с остальными детьми, а самой уехать в Джаруху. Там я всегда была счастлива. Я не буду скучать по детям. Они – тоже часть той магии, которой я так и не сумела овладеть, они ~ мои тщетно произнесенные заклинания. От таких мыслей хотелось выпить вина и погрузиться в блаженное оцепенение. Вино приносило сон, однако рассвет и новое пробуждение не рассеивали ее обреченности.
Со временем желание перестать изображать, будто она еще что-то значит, все усиливалось. Наконец она принялась строить планы оставить Малкатту шакалам в новом году и обосноваться в Джарухе как раз к началу сева. Она могла уехать немедленно, таким образом, избежав самого пика летней жары, но где-то глубоко у нее таилась смутная мысль о последнем испытании, о том, что следует терпеть день за днем почти невыносимое пекло как искупление за последние десять лет своей жизни. Боги не требовали от нее такого испытания. Жертвоприношения никогда не совершались ради искупления, только как мольба или благодарение, но Тейе знала, что хочет облегчения ради себя самой, не ради богов.
Медленно текли дни знойного месяца мезори, она тяжело дышала в редкой тени деревьев, часто окуналась в озеро, ее разум был таким же вялым и разбитым свирепостью Ра, как и ее тело. Однажды среди дня она лежала в своей опочивальне, пытаясь уснуть, ее опухшие глаза были устремлены на полоски белого света между планками оконных занавесей, когда Хайя попросил позволения войти. Она безразлично смотрела, как он приближается, полный, когда-то красивый мужчина, которого теперь часто мучила одышка и беспокоили боли в суставах. Он остановился, поклонился, и она позволила ему говорить.
– Прошу прощения, что нарушаю твой покой, богиня, – начал он, – но из Ахетатона прибыла твоя племянница и желает, чтобы ее приняли незамедлительно.
У Тейе оборвалось сердце, она села.
– Племянница? Которая из них, болван?
– Царевна Мутноджимет. Я проводил ее в твою приемную и приказал подать ей холодной воды.
– Скажи, что я уже иду. Пиха! Подай просторное платье и причеши меня.
Это одиночество заставило Тейе вскочить от счастья при мысли снова увидеть девушку, и только в галерее, под белыми страусовыми перьями опахал, которые несли за ней слуги, она задумалась, что могло привести Мутноджимет собственной персоной в Малкатту.
Стражники открыли дверь залы, и Тейе вошла. В дальнем конце залы, где колонны разделяли поток белого раскаленного света, льющегося на пол, как расплавленный металл, прислонившись к стене, стояла Мутноджимет, карлики шумно возились у ее ног, ее четкий профиль казался черным на фоне слепящей яркости полдня. Услышав, как вестник выкликает титулы Тейе, она повернулась и, щелкнув хлыстом по головам карликов так, что те взвыли и выскочили в сад, зашагала навстречу тетушке.
Цветущая женственность сквозила в каждом исполненном сладостной неги движении длинных ног, свободном покачивании рук, увешанных браслетами. Знакомое лицо было озарено томной чувственностью. Тяжелые веки Мутноджимет были смазаны маслом и посыпаны золотой пудрой. Глаза, в темной глубине которых всегда таилась искра насмешки, были жирно обведены черной краской. Серьги из золота с розовато-лиловым оттенком, характерным для митаннийской ковки, свисали от мочек ушей к смуглым лопаткам, и на тонкой золотой цепи, обвитой вокруг обритой наголо головы и пропущенной под детским локоном, на лбу был подвешен золотой диск. Она не надела ожерелья, но на обеих щиколотках позвякивали браслеты. На ней было алого цвета платье с многочисленными складками, опоясанное золотым кушаком, завязанное на одном плече и оставлявшее открытым другое плечо и грудь, сосок которой был обведен золотой краской. Когда Мутноджимет опустилась на колени, целуя ее ноги, Тейе мельком взглянула за колонны и увидела свиту племянницы – разряженную, блестящую группу молодых мужчин и женщин в колышущихся одеждах и сверкающих украшениях, их лица были густо покрыты краской для защиты от солнца. Мутноджимет поднялась, дожидаясь, пока Тейе заговорит.
– Я вяжу, у тебя новый хлыст, – начала Тейе, вдруг растеряв все слова. Ей хотелось с нежностью обнять Мутноджимет, но вместо этого она лишь едва коснулась ее выкрашенной желтым щеки.
Мутноджимет кивнула.
– Белая бычья кожа, серебряная рукоять, – нараспев протянула она. – Не из кожи белого быка, конечно, крашеный Старый мне больше нравился, но тот совсем истрепался. Рада видеть тебя, тетушка.
Что-то заставило Тейе спросить:
– Как я выгляжу? – но она тотчас пожалела о минутной слабости.
Мутноджимет раздумывала, склонив голову набок.
– Лучше, чем я ожидала, после таких тяжелых родов. Я знаю, это было давным-давно, но все в Ахетатоне были обеспокоены твоим здоровьем, все время жадно ждали вестей из Малкатты.
– Не верю!
Ей всегда казалось, что те, кто оставил дворец, переехав в новый город, так же оставили и свои воспоминания, но слова Мутноджимет убеждали ее, что это не так.
– Это правда. Когда нам сообщили, что ты родила, но, скорее всего, умрешь, фараон заставлял нас всех часами стоять во дворе храма Атона, пока сам молился внутри, а потом он долго был болен.
– Но он не приехал. Несмотря на всю свою озабоченность, он не приехал.
– Нет. – Мутноджимет взглянула ей в глаза. – Он не приехал. Весь город пропах царицей, как благовониями. Ее запах стоит у нас в ноздрях день и ночь. Если мы не падаем ниц перед Атоном, мы молимся ей.
Тейе вгляделась в лицо племянницы, ища в нем признаки сарказма, приглушенного из соображений благоразумия, и нашла то, что искала.
– А мой брат? Как он?
– Он постарел, но здоров, как всегда.
– Как твой муж?
Мутноджимет заколебалась.
– Хоремхеб могуществен и пользуется огромной милостью. В том смысле, в котором ты спрашиваешь, моя богиня, у него все хорошо.
– Вот и славно. У нас еще будет время обсудить семейные дела. Как же я изголодалась без новостей! Как матушка?
– Я не слишком часто вижу Тии. Она не бывает при дворе. Но она довольна поместьем, которое Эйе выстроил для нее.
– А ты, Мутноджимет? Ты, как всегда, прекрасна!
– Я знаю. – Мутноджимет рассмеялась. – Я сделалась объектом желания всех молодых придворных. Разве это не скучно? Хоремхеб смеется, но мне не смешно. Я утомилась от жаркого шепота и жадных рук на праздниках фараона. Меня тянет к прежним друзьям, к мужчинам, с которыми спала прежде, к женщинам, с которыми делилась секретами в прошлом. Мне двадцать восемь, тетушка. Молодежь начинает раздражать меня.
– Остепенившаяся Мутноджимет? Это невозможно!
Мутноджимет расхохоталась.
– Конечно, нет. Но я не хочу начинать все сначала. Видишь это платье? Одна грудь обнажена, такое милое дразнящее одеяние. В Ахетатоне подобные вещи вызывают бешенство. Там всюду притворство, трепет ресниц, глупое кокетство. Двор моего дядюшки здесь, в Малкатте, может быть, был в какой-то мере развращенным, но это была открытая, честная порочность. Беспутный образ жизни Ахетатона – лишь жалкое подобие.
Ты всегда была проницательна, – подумала Тейе, – но никогда не произносила вслух того, что думала.
– Ты приехала сюда оттого, что тебе стало скучно? – мягко спросила она.
Мутноджимет покачала головой. Громко хлопнув в ладоши, она позвала:
– Хой!
Подбежал один из ее слуг с маленьким сундучком. По сигналу Мутноджимет он поставил его на ступеньку трона и, кланяясь, попятился.
– Будь добра, отпусти свою свиту, тетушка, – попросила Мутноджимет. – Это только для твоих глаз.
Тейе немедленно исполнила просьбу, и женщины встали, глядя друг на друга в ожидании, когда уйдут слуги. Наконец дверь закрылась, и они остались одни. Мутноджимет, колеблясь, положила руку на крышку сундучка.
– Ты должна понимать, что для меня это не представляет интереса, – спокойно начала она. – Но тебя это может расстроить. Если нет, я вернусь в Ахетатон и сочту нашу договоренность расторгнутой. Хотя ты очень хорошо обошлась со мной, императрица! Если да, муж мой наказал передать тебе, что ты можешь рассчитывать на него.
– Понимаю.
Тейе с любопытством смотрела, как племянница приподняла крышку и вытащила из-под нее то, что оказалось маленькой скульптурной группой из нескольких обезьян. На первый взгляд в этом не было ничего особенного. В Египте было много младших богов в образе обезьяны, и бабуины считались священными животными. Мутноджимет взяла статуэтку в руки.
– Это особенно дорогой образчик, сделанный из алебастра и тщательно раскрашенный, но копий с него предостаточно по всему Ахетатону, самых разных – побольше и поменьше, из дерева и из камня, или из глины – для бедняков. Они продаются в каждой лавке. – Не дожидаясь позволения, Мутноджимет повернулась и присела на ступеньку трона.
Тейе склонилась над фигурками. Это были четыре разных обезьяны. Самая большая стояла на полусогнутых ногах позади остальных, ее груди свисали, толстые ноги были широко расставлены. Однако это была не самка, а самец, потому что из-под толстого живота у фигурки виднелся непропорционально огромный пенис. Хвост самца вился между ног и сворачивался между ногами самки, которая стояла на коленях рядом с ним, ухватившись обеими руками за пенис. Толстые губы самца вытянулись в сторону маленькой обезьянки, стоящей слева, а рука ее обвилась вокруг шеи малышки, покоясь на ее груди. Другая рука большой обезьяны была просунута между ног маленькой обезьянки справа. Половые органы всех животных были выкрашены ярко-красным, уши, огромные глаза, хвосты и шерсть – серым. Вся композиция говорила о кричащей непристойной похотливости, но не это заставило Тейе, тихо вскрикнув, отшвырнуть ее. Самая большая обезьяна была увенчана двойной короной, нахлобученной на ее торчащие уши, а следующая по размеру обезьяна – высоким конусообразным шлемом. Мутноджимет наклонилась и быстро подняла ее, потом бросила обратно в сундучок и захлопнула крышку.
– Никто не знает, кто это вырезал, – сказала она. – Но даже до того, как она появилась, уже ходили слухи о том, что фараон спаривается со своими мартышками, о том, что он проводит ночи с царицей и обеими старшими дочерьми одновременно. При дворе всегда ходило много шуток, но это нечто иное. Здесь чувствуется злоба. Фараон окончательно утратил уважение граждан Ахетатона, и скоро такие вещи – она кивнула на сундучок, – можно будет найти по всему Египту. В Фивах они будут пользоваться особым спросом.
Тейе сглотнула и, ошеломленная, присела рядом с Мутноджимет. Руки у нее дрожали.
– А что говорит фараон? Он рассержен, он стыдится…
– Фараон не испытывает ни того ни другого, – спокойно ответила Мутноджимет. – Он улыбается. Он говорит, что его люди только начинают понимать истинную любовь, и когда они поймут, статуэтки исчезнут. Однако царица вне себя от гнева. Она запретила скульптуру, но, конечно, простой народ не обращает внимания на ее запреты. Ей следовало с самого начала пренебречь этим.
– Да, – прошептала Тейе.
Нефертити всегда не хватало интуиции, так необходимой правителю. Ее любовь и ненависть всегда были слишком нарочитыми, слишком явными. Однако Тейе никогда еще не жалела ее больше, чем теперь. Нефертити и ее беззащитного, безрассудного мужа – бога Египта.
– Это из-за того, что они показаны в обнимку на Бенбене в храме Атона? – спросила она.
– Отчасти. В конце концов, фараон и царица ведут себя не как боги, которым следует поклоняться. Но это также и оттого, что они пожелали показать себя перед своими подданными как семья, поглощенная только друг другом и своей любовью. Прости меня, императрица. Говорить так о фараоне – богохульство, однако я подумала, что ты захочешь узнать, а мой осведомитель не смог бы передать тебе всю извращенность ситуации. Дело ведь не только в этих фигурках. Люди громко приветствуют его на улицах, и хотя в их приветствиях звучит насмешка, он не слышит ее. Хоремхеб…
Тейе подняла руку.
– Хватит, – спокойно сказала она. – Поужинай со мной сегодня, когда я отдохну и подумаю. А сейчас оставь меня, Мутноджимет.
Молодая женщина покорно поднялась, низко поклонилась и, покачивая бедрами, пошла к выходу. Я не приказала, чтобы для нее приготовили покои, – подумала Тейе. – Но, вероятно, она откроет дом Эйе. Хлыст извивался белой змейкой, волочась за босыми пятками, и Тейе, как зачарованная, смотрела на него. Еще долгое время после того, как Мутноджимет ушла, она не могла оторвать взгляда от пола. Наконец она вызвала Пиху и направилась к себе.
Ярость раскаленного солнца немного поутихла, но было очень душно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80