Хайя взглянул ей в лицо и не стал возражать. Тейе доставили на ослепительно сияющий песчаный плац, где командиры отдавали приказы, а воины ехали на колесницах или маршировали, взбивая босыми ногами белую пыль, их скимитары ярко сверкали на солнце. Зрелище не порадовало ее. Армия Египта напоминала колесницу без оси, прекрасную, но бесполезную. Она уже страстно мечтала о том дне, когда фараон со своими любимцами отплывет безвозвратно, и Малкатта с ее тихими садами и гулкими коридорами будет принадлежать только ей и ее воспоминаниям.
15
В следующем году Тейе убедила фараона отправить на север еще одну экспедицию, мрачно сознавая, что это не более чем попытка заслониться ладонью от ярости хамсина. Письма Риббади, полные упреков, озадаченные, преданные и, наконец, охваченные паникой, глубоко трогали ее, но она ничего не могла поделать. Абимилки из Тира умолял прислать на помощь солдат. Другие мелкие царьки и наместники просили о понимании, и Тейе знала, что, для того чтобы разгадать истинный смысл этих писем, требовались терпение и хитроумие человека, опытного и мудрого, как Осирис Аменхотеп. Ее бездеятельному и простоватому сыну было не по силам тягаться с коварством людей, которые на словах торжественно клялись ему в верности, а на деле уже тайно объединились с величайшей силой из всех, когда-либо угрожавших стабильности Египта; длинное лицо Эхнатона горело от удовольствия, когда они заявляли о том, что их преданность оскорблена. Азиру, воспользовавшись преимуществом запутанной ситуации и осторожно избегая вражды с Суппилулиумасом, принялся убивать египетских чиновников в Сирии и обвинять в этом своих старых врагов. На призывы Эхнатона явиться в Малкатту он отвечал, извиняясь, что, с тех пор как он занят защитой сирийских городов от хеттов, он не сможет явиться, по крайней мере, еще целый год. Тейе, придя в ярость, потребовала, чтобы на территорию Амурру выступили войска и казнили Азиру, но Эхнатон, слегка поколебавшись между аккадскими письменами, выдавленными на глиняной табличке, которую можно было подержать в руках, и менее вещественными и более неудобными толкованиями матери, решил поверить Азиру. Он предоставил ему годичную отсрочку. Риббади бежал из своего города Библа, и за ним медленно хлынули хетты. Мегиддо, Лахиш, Аскалон и Гезер слали в Малкатту письмо за письмом, умоляя прислать денег, солдат и провизии, и, пока Эхнатон отчаянно выяснял, где же правда, города-вассалы пали жертвами грабителей хапиру, которые теперь встали на сторону Суппилулиумаса. Многие из ханаанских вассалов были вынуждены просить хеттов о мире, предавая Египет в обмен на собственные жизни.
В следующий год, восьмой год правления Эхнатона и четвертый с тех пор, как он начал строительство своего города, Азиру пошел войной на Шумер и захватил его, пролив немало крови. Его письма Египту по-прежнему были полны торжественных заверений в преданности и описаний трудностей, которые ему приходится преодолевать, спасаясь от Суппилулиумаса. Неисправимый мошенник, он посылал такие же письма хеттскому царевичу, в ожидании того дня, когда, как он надеялся, Египет и Хеттское царство начнут воевать. Он писал поверженному и разоренному Риббади, предлагая приютить его, и Риббади, окончательно утратив способность рассуждать трезво, бежал в Амурру с семьей и немногими приверженцами. Эхнатон больше не слышал о нем. Азиру снова начал запутанные переговоры с Суппилулиумасом.
Целыми днями вереницы рабов, нагруженных сундуками и ящиками, курсировали между дворцом Малкатты и рекой, потому что через четыре года строительства город фараона был, наконец, готов. Его назвали Ахетатон – Горизонт Атона. Сияя факелами в ночи, вниз по реке скользили ладьи, увозя последние пожитки отъезжающих, которые бродили по пустым комнатам своих покоев и домов, перед тем как приказать слугам запечатать двери. В палате внешних сношений царил хаос, на полу, колено к колену, сидели писцы, торопливо переписывая наиболее важные тексты с глиняных табличек на более легкие и удобные для перевозки свитки папируса, которые можно было взять с собой в новую палату Туту в Ахетатоне, а сами таблички отправлялись в хранилище. Ежедневные послания часто терялись в беспорядочной груде старой переписки. Фараон, крайне утомленный и возбужденный ожиданием переезда, удалился в свой недостроенный храм в Карнаке, где находил успокоение среди своих жрецов, воскуряя фимиам и внимая молитвам Мериры, а Нефертити тем временем покрикивала на слуг, пытавшихся упаковать ее бесчисленные платья, драгоценности, сандалии и тяжелые парики.
Единственным местом во дворце, где никто не суетился, была детская, куда, воспользовавшись частым отсутствием своих воспитателей и матери, предпочитавшей уединение, Сменхара и Бекетатон пришли поиграть с детьми Нефертити.
– Я буду каждый день диктовать тебе письма, буду рассказывать, какие мне задают уроки, сколько рыбы я поймал, как убил своего первого льва, – обещал Сменхара Мериатон, растянувшись рядом с ней на циновке под ветроловушкой, откуда задувал порывистый ветерок с крыши. – А ты должна описать мне, какой у фараона новый дворец, где там получше места для охоты и каких новых женщин купили в гарем фараона. Мекетатон, ты лежишь на моей ноге. Пойди, поиграй с моей сестрой.
– Не-ет, я хочу купаться, а Бекетатон только и знает, что дразнить мартышек, – заныла малышка. – Не пинай меня, Сменхара! Я хочу и буду лежать здесь и слушать.
Мериатон приподнялась.
– Эй, ты! – крикнула она рабыне, стоявшей у двери. – Отведи этих двух к озеру. И где Анхесенпаатон?
– Ее купают перед сном, – поклонившись, ответила женщина.
Мекетатон подпрыгнула, а Бекетатон в другом конце комнаты завопила от возмущения.
– Я не хочу купаться. Я матушке нажалуюсь!
– Нажалуешься потом, – грубо ответил Сменхара.
Рабыня снова поклонилась, выжидая, пока обе царевны подойдут к ней. Мекетатон радостно запрыгала, а недовольная Бекетатон принялась выталкивать мартышек из окна на клумбу.
– И пусть кто-нибудь принесет нам пива, – приказал Сменхара, когда они уходили. – И поскорее. Слишком жарко, и мы хотим пить.
Дверь закрылась.
– Я каждый день буду просить отца, чтобы он послал за тобой, – тихо сказала Мериатон, поглядывая на слуг, толпившихся в дальнем конце детской. – Я буду сердиться, и визжать, и притворяться больной, пока он не послушает.
Сменхара намотал на палец ее детский локон и притянул ее к себе.
– Фараоны не слушают восьмилетних девочек, тем более твой отец. Он слишком боится императрицы, чтобы посылать за мной. А еще он не любит меня. Вряд ли он это позволит.
– Но почему? – Мериатон потянула локон. – Моя матушка снова беременна и говорит, что на этот раз у нее будет царевич, и он женится на мне, и я однажды стану царицей.
– Станешь, но только когда я стану фараоном и женюсь на тебе. Поэтому мой брат-царь не любит меня. По крайней мере, так говорит моя матушка.
Служанка подошла и, беззвучно опустившись на колени, поставила перед ними поднос с пивом. Сменхара залпом осушил свою чашу.
– Мне надоело валяться здесь. Надевай юбку, пойдем, покатаемся по реке. Посмотришь, как я рыбачу.
Мериатон послушно поставила чашу, хлопнула в ладоши, чтобы ей принесли юбку, и подождала, пока рабыня обернула ее вокруг талии. Сменхара с интересом наблюдал, как ее обули в сандалии и затушевали черной краской веки, потом схватил за ленты детского локона и небрежно потащил ее к двери.
Тейе сошла с носилок и, повелительным жестом приказав свите ждать у ворот, пошла к дому брата. Сад, где она так часто сиживала все эти годы, смеясь и потягивая вино, слушая звонкие переливы мелодий, глядя на бабуинов, которые, почесываясь, неуклюже переползали от одного островка тени к другому, – этот сад был теперь пуст и недвижен в тяжелом полуденном зное. Затененный каменный причал, у которого обычно покачивалась ладья Эйе, тоже был пуст, только ослепительно белые солнечные блики сверкали на ступенях, исчезающих в медленной маслянистой воде. Здесь я всегда чувствовала себя дома, – думала Тейе, ступая в тень портика с колоннами, расцвеченными синей и желтой краской. – Здесь столько милых сердцу воспоминаний. Отец, с его крючковатым носом и седыми волнистыми волосами, тихо улыбается, а мать пересказывает ему главные сплетни гарема своим низким хрипловатым голосом, увлеченно жестикулируя, и браслеты скользят по ее запястьям. Анен сидит на траве, скрестив ноги, его жреческие одежды аккуратными складками лежат на коленях, голова склонена, он слушает, не особенно вникая в смысл слов. Сам Эйе осмеливается комментировать или поправлять, всегда вежливо, – ловкий льстец. И здесь же юная Тии, прекрасная и румяная, вставляет в разговор какие-то обрывки фраз, бессвязные слова, случайно вылетающие из хаотичного потока ее собственных мыслей. Осирис Аменхотеп никогда не приходил сюда, и Ситамон тоже, – думала Тейе, увидев, как единственный слуга поднялся с табурета у открытой двери и распростерся перед ней ниц на теплых камнях. – Странно, что я не вспомнила первую жену Эйе, хотя она, должно быть, бывала здесь, или его детей – Нефертити и Мутноджимет. Как медленно тянутся годы, когда ждешь конца. Едва заметное движение у ног вернуло ее к действительности, и она велела человеку подняться.
– Скажи племяннице, что я здесь, и принеси для нас кресла, – сказала она.
Слуга поспешил в дом, а Тейе повернулась спиной к двери, позволяя себе на несколько минут предаться ностальгии, и когда она, вздохнув, снова повернулась лицом к дому, то увидела Мутноджимет, кланяющуюся ее спине. Неизменный детский локон молодой женщины был распущен, спадая волнистым черным шнурком к ее голым коленям. Она была бледна, не накрашена, из-за припухших век глаза казались меньше. Она торопливо набросила прозрачный белый халатик на голое тело. Слуга расставил раскладные стулья, принес воды из бочонка, охлаждавшегося в тени у стены, и потом, по знаку Тейе, исчез в полумраке дома. Мутноджимет слабо улыбнулась и села на стул, Тейе удобно устроилась рядом с ней.
– Ты была занята переездом отца? – сказала Тейе, и Мутноджимет кивнула.
– Все позади, я ужасно устала, тетушка. Сегодня я спала дольше обычного. Прости, что не вышла встретить тебя. Как только получу известие о том, что отец устроился на новом месте и вещи благополучно доставлены, я тоже поеду на север, чтобы присоединиться к мужу.
– Ты счастлива с Хоремхебом?
Вопрос удивил Мутноджимет. Она подняла свои разлетающиеся брови и усмехнулась.
– Да. Он не требует от меня что-то сверх того, что нравится мне самой, и научил меня не преступать границы дозволенного, и при этом он сохраняет мое уважение. Он становится довольно влиятельным при дворе, ты знаешь.
– Знаю, – коротко ответила Тейе. – Тебе удалось найти новых карликов?
– Хоремхеб писал в последнем письме, что они ждут меня в Ахетатоне. Они ему стоили целого состояния.
– Он быстро сколотит новое. – Тейе пристально разглядывала расслабленные и поникшие точеные плечи под прозрачной тканью, длинные ноги, скрещенные в лодыжках, смуглые соски – ее халатик распахнулся и спадал на землю. – Думаешь, тебе понравится новый город фараона?
Мутноджимет пожала плечами.
– Это чудо надо видеть. Игрушка, огромной красоты игрушка, один огромный храм. Я счастлива там, где у меня есть друзья. Конечно, мужу пожаловали поместье, где мы будем жить, – ничего подобного я никогда не видела. Фараон не пожалел средств, чтобы показать, как он доволен своими придворными. Так что мне понравится в Ахетатоне.
– Я слышала, что Тии решила переехать из Ахмина.
Мутноджимет рассмеялась, вскинув подбородок, и опрокинула свою чашу над головой. Вода тонкой струйкой потекла по ее шее к пупку и начала собираться в ложбинке между сомкнутыми коленями.
– Матушка пытается снова стать примерной женой. Ей это не идет. Хотя отец выстроил для нее очень уединенное поместье на противоположном от города берегу реки, она вскоре начнет тревожиться и метаться, пока зов Ахмина не станет слишком сильным. Потом она незаметно улизнет.
– Эйе любит ее.
– И она его тоже. Не в этом дело, тетушка. Только в Ахмине она чувствует себя в безопасности.
Я понимаю, – подумала Тейе с внезапным приливом сочувствия к прекрасной, вечно растрепанной жене Эйе.
– Мутноджимет, я пришла сюда сегодня не только посплетничать. У меня к тебе дело, – прямо сказала она. – Это не священный приказ, требующий неукоснительного выполнения. Ты можешь отказаться, если хочешь.
Мутноджимет заулыбалась.
– Ты хочешь, чтобы я сделалась твоей осведомительницей в Ахетатоне, не правда ли, богиня?
Тейе криво усмехнулась. Она недооценила степень проницательности, скрытой под этим томным безразличием.
– Да. И я хорошо заплачу тебе. Ты стоишь в стороне от борьбы за власть. Тебя ничего не заботит, поэтому ты сможешь обстоятельно рассказывать обо всем, что видишь и чувствуешь.
– Хоремхебу это не понравится, – резко возразила Мутноджимет. – И это неправда, что меня ничего не заботит – Ее глаза прояснились, и она пристально смотрела на Тейе – Меня заботит мой муж. Я не стану подвергать его опасности или риску впасть в немилость.
– Однако о твоих похождениях не сплетничает при дворе только ленивый.
– Фи! Скоротать бесконечные полуденные часы, наслаждаясь красивым телом, что из этого? А за Хоремхеба я готова пойти на убийство.
Тейе скрыла свое удивление.
– Став моей осведомительницей, ты, в конечном счете, сделаешься его защитой. Это только вопрос времени, пока те, кто окружает моего сына, увидят необходимость заставить его понять, где правда. Хоремхеб, конечно, не может верить ни в превосходство Атона, ни в малодушную политику умиротворения, которую ведет Эхнатон в отношении империи. Фараон нуждается в истинных друзьях, Мутноджимет, в людях, которые смогут противостоять ему ради его же блага.
– Хоремхеб переехал в Ахетатон только потому, что фараон пообещал ему монополию на нубийское золото, которой в настоящее время владеют жрецы Амона, – ответила Мутноджимет, – и, возможно, потому, что он уже имеет некоторое влияние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80