Рассуждения Джиллиан вызвали очередной всплеск хохота, но оказали огромную помощь Рианнон, когда она на следующий день встретилась с Генрихом. Поскольку Рианнон не испытывала такого отвращения, как другие, по отношению к нарушению перемирия, она лучше понимала короля и меньше боялась сделать какой-либо неверный шаг в его присутствии. Облик Генриха подтвердил в ее глазах слова Джиллиан. Было что-то кошачье в том, как он возлежал на подушках в своем кресле – такая избыточная любовь к комфорту, и в его скорее отстраненном взгляде голубых глаз, причем приспущенное веко на одном глазу придавало ему лукавый вид.
К тому времени, когда Рианнон подошла к его креслу, король уже выпрямился. Молчание сопровождало ее и ее спутников – Иэн справа и Саймон слева, – пока они шли через длинный зал, приближаясь к Генриху. Она была одета в черное платье, а волосы ее, свободно падающие до колен, удерживались обручем с золотой сеточкой. Она шла по коридору из пялившихся на нее придворных с грацией лани и величием королевы.
– Господин мой король, – официально обратился Иэн, когда они подошли к Генриху и Рианнон присела в глубоком реверансе. – В соответствии с вашим милостивым позволением я смею представить вам нареченную жену моего сына Саймона, Рианнон, дочь Ллевелина.
– Боже! – воскликнул Генрих, широко улыбаясь. – Знай я, какую красоту прячет Ллевелин, я сам бы поехал ее искать. Вы счастливейший из мужчин, Саймон. О, встаньте, встаньте, леди Рианнон, нет нужды так долго стоять, склонив голову. Простите меня, я так изумлен вашей красотой!
Рианнон выпрямилась и улыбнулась. Она не могла не улыбнуться. То, что ей поначалу показалось плотоядным взглядом, на деле было лишь простейшим выражением дружелюбного удивления. Голос тоже был теплым, открытым, неподдельным. Рианнон вдруг поняла, почему после всех резких слов, которые говорились о нем, и всех планов, которые предпринимались, чтобы помешать его действиям, почти всякий, кто знал короля, все-таки защищал его. В нем было много обаяния, притягательности.
Восхищение Генриха казалось таким же невинным, как и искренним. Он явно был человеком, который мог радоваться красоте ради самой красоты, без всякого стремления обладать ею. Рианнон знала, что, будь она такой же яркой, как луна или солнце, она все равно оставалась бы столь же неприкасаемой для Генриха.
– Благодарю вас, милорд, – пробормотала она. – Мой отец уверял, что вы милостиво примете меня.
– Правда? Он так сказал? Что ж, лорд Ллевелин знает, что я большой ценитель красоты.
– Он знает, милорд, и он прислал вам два подарка, может, не слишком дорогих, но очень интересных.
С этими словами Рианнон протянула шпильку, которой застегивают плащ, и ременную пряжку – обе изготовленные одним мастером. Каждая вещица изображала льва и ягненка, мирно лежащих рядышком. Для подарков, какие один правитель дарит другому, эти вещицы имели, конечно, небольшую стоимость, поскольку не содержали ни массы золота, ни больших драгоценных камней, но работа была старинная, очень искусно выполненная – лев исполнен из золота, с тщательно вырезанной курчавой гривой и глазами из топаза, а серебряная овечка – такой тонкой работы, что шерсть ее казалась натуральной.
По глазам Генриха было видно, что он оценил красоту этих безделушек. Он держал их в руках почти с трепетом.
– Я не могу согласиться, что они мало стоят, – сказал он. – Это драгоценные вещицы. Мастерство, с каким они исполнены, не часто встречается. В самом деле, два прекрасных подарка!
– Это только один подарок, – сказала Рианнон. – Чтобы вручить другой, потребуется время. Это песня.
– Сейчас самое время, – мгновенно отозвался Генрих с оживлением. – Пусть немедленно пригласят певца.
– Певец здесь, милорд, – Рианнон улыбнулась. – Мне только потребуется моя арфа и табурет, если вы позволите мне сесть, поскольку я должна держать арфу на коленях.
Она спела песню о Кулухе и Олвен, история которых уводила слушателей в глубь веков, когда люди выпивали море, умели бегать по траве, не приминая ее, и задерживать дыхание на девять дней и девять ночей. В ней рассказывалось о том, как мачеха Кулуха приказала ему жениться на Олвен, дочери Баддадена, Вождя Великанов, и о волшебных и таинственных подвигах, которые совершили Кулух и его товарищи, чтобы завоевать ее. В песне звучали печаль и радость одновременно, но Рианнон выбрала ее прежде всего потому, что Кулух, который, очевидно, был валлийцем, был принят королем Артуром в качестве своего первого родственника.
Рианнон очень тщательно обдумала, что она споет Генриху, и решила, что «Кулух и Олвен» – наилучший вариант. Песня начиналась с несколько агрессивного пассажа между Артуром и Кулухом и заканчивалась их примирением и дружбой. Рианнон считала, что эта песня наилучшим образом соответствовала тем идеям, которые она хотела внушить Генриху.
Произвело ли ее выступление желаемый эффект, Рианнон не знала. Первоначальный успех казался ошеломляющим. Генрих был так тронут, что поднялся со своего кресла, сошел вниз и поцеловал ее. Но это был порыв. Он на самом деле не вдумывался в содержание истории или ее подтекст, очарованный самой красотой звуков. Когда день сменился вечером, стало ясно, что хитроумный замысел Рианнон оказался безуспешным. Она, вероятно, с таким же успехом могла спеть «Бронвен, дочь Ллевелинира», которая имела сильное антианглийское настроение, не произведя на короля никакого политического воздействия. Это одновременно обрадовало и огорчило ее – художник в Генрихе полностью вытеснил короля. Он не вдумывался в значение слов, не задумывался даже о том, что дочь Ллевелина могла исполнять какое-то поручение своего отца. Все, о чем Генрих мог думать, было искусство Рианнон.
Ему захотелось узнать все: когда и где она научилась петь, откуда эти песни пришли, кто перевел их на французский с валлийского. Он слушал внимательно, и ее ответы порождали еще больше вопросов. Он дотошно и с благоговением осмотрел ее арфу, сразу распознав, что она старинной работы, еще более тонкой, чем даже шпилька и пряжка, которые Ллевелин прислал ему в подарок.
Художница в Рианнон отвечала с энтузиазмом, очарованная радостью, искренним интересом и манерами Генриха. Однако та часть ее, которая оставалась дочерью валлийского принца, приехавшей в Англию не для того, чтобы петь песни, была очень расстроена. Неоднократно, с величайшим тактом, который она не подозревала в себе, Рианнон пыталась повернуть разговор к скрытому смыслу взаимоотношений Кулуха с Артуром, к снисходительности, которую король Артур демонстрировал к своему слишком пылкому, слишком драчливому кузену только потому, что был гораздо сильнее. Насколько Рианнон могла судить, все это, влетая в одно ухо Генриха, тут же вылетало из другого. Король отвечал здраво, но продолжал восхвалять красоту строк, которые описывали эти возвышенные чувства. Казалось, что он совершенно не находил никакой связи между собой и Артуром и между Ллевелином и валлийцем Кулухом.
Когда чуть ли не силой Генрих был наконец разлучен с Рианнон ради беседы с более важными гостями, ожидавшими его внимания, вокруг нее столпились остальные слушатели. Но Генрих долго не смог оставаться в стороне. Как только он заметил, что Иэн с Саймоном повели Рианнон к выходу, он бросил свои обязанности, чтобы спросить ее, как долго она намерена пробыть здесь. Она открыла рот, чтобы сказать, что это зависит от того, нападет ли он на Уэльс, но Иэн опередил ее, мягко выразив сожаление, что этот визит будет коротким, поскольку отец отпустил ее ненадолго. Генрих начал жалобно возражать, что Ллевелин и так держал ее при себе столько лет. Почему она пряталась?
– Я не пряталась, – сказала Рианнон и затем рассмеялась. – Я приезжаю ко двору только после того, как урожай убран и стада переведены на зимовку. Когда выпадает снег, мне нечего делать в Ангарад-Холле, поэтому я приезжаю к отцу. В самом деле, милорд, мой отец видит меня не намного больше, чем вы, то есть нисколько – с ранней весны.
Это было не совсем правдой в этом году из-за ее необычного визита в Абер в июле, но в целом дело обстояло именно так. Генрих несколько успокоился, хотя продолжал бубнить: как это Ллевелин мог позволить такому бесценному сокровищу прозябать в горах Уэльса?
– Я бы вас выставлял напоказ каждый день, как лучший бриллиант моей короны.
Рианнон внезапно почувствовала, как напрягся Саймон, и заметила беспокойство в глазах Иэна.
– Но я люблю свои горы! – воскликнула она, отступая к Саймону. – И я не такая твердая, как бриллиант, милорд, я бы очень быстро истерлась. Песни выходят из гор в тихие дни, даже Гвидион не всегда мог петь – он тоже возвращался в горы, чтобы набраться новых сил, – глаза Рианнон округлились от страха.
– Я не хотел напугать вас, – сказал Генрих с необычной покорностью. – Но я должен услышать вас еще раз. Вы же не уедете так скоро, чтобы не дать мне такой возможности?
– Нет, милорд, – это был ответ Саймона. – Если какие-либо срочные дела не заставят нас уехать раньше, мы останемся при дворе по крайней мере до девятого октября..
Черная туча легла на лицо Генриха, и он, сдержанно поклонившись Рианнон, удалился.
– Стоило ли, Саймон? – прошептал Иэн.
– Да, потому что теперь он думает, что мы еще не знаем или не верим в то, что замышляется против Ричарда. Я ничего не обещал. Мы можем уехать завтра, если захотим.
Рианнон покачала головой. Она уже оправилась от мимолетного страха, который едва не лишил ее сознания, когда ей вдруг представилась угроза заточения.
– Я должна буду спеть ему еще раз, – сказала она, – и пообещать возвращаться ко двору в будущем, иначе он очень рассердится и обидится, и то доброе, что я надеялась сделать для моего отца, обернется злом.
Но Саймон продолжал злиться.
– Бриллиант в его короне… – бурчал он. – Словно ты его собственность.
– В том-то и дело, что нет. Он художник в душе, но не творец. Он не желает зла, но только хочет впитать в себя то, чего ему недостает. Однако, не будучи творцом, он не может понять, что связывать искусство – значит губить его.
– Тогда, может быть, и не стоит искушать его? – засомневался Иэн. Что было бы хуже: если бы Рианнон уехала сразу или спела бы во второй раз, как она молчаливо пообещала, а потом открыто отказалась спеть в третий? У Генриха была ужасная привычка соглашаться с чем-либо, как, например, с отъездом Рианнон, а потом оттягивать это со дня на день до тех пор, пока договоренность совсем не забывалась.
– Я почти уверена, что знаю ответ, который удовлетворит короля, – произнесла Рианнон. – Во всяком случае он не разозлит его так, как отъезд без разрешения или прощания. Позвольте мне попытаться.
18
Иэн согласился сразу, но Саймон ворчал всю дорогу до дому. Он продолжал злиться, пока Рианнон раздевала его ко сну. При других обстоятельствах она резко осадила бы его, сказав, что ей ничего от него не нужно, и, если ему не нравится ее поведение, то пусть он прекратит приставать со своими предложениями о женитьбе. Однако она понимала, что сама виновата. Если бы она не запаниковала после намека короля, что он намерен оставить ее при себе, который она мгновенно и неосознанно связала со всеми разговорами о заточении де Бурга, Саймон даже не обратил бы внимания на их краткий обмен репликами.
Гнев Саймона отражал также его собственное чувство вины за то, что он привез ее ко двору и настаивал, чтобы она продемонстрировала свои таланты. Понимая это, Рианнон подавила раздражение и принялась ласково шептать, что не согласна с его точкой зрения, но и не настаивает на своей. Это не имело успеха. Саймон сверкнул глазами в ее сторону.
– Не нужно обращаться со мной так, словно мне пять лет от роду.
Рианнон прикусила губу. Она прекрасно знала, что Саймон ждал от нее ответа вроде: «Тогда не веди себя, как младенец», что вымостило бы дорожку к бурной ссоре, в которой он мог бы избавиться от душевного напряжения. К сожалению, Рианнон не чувствовала, что способна дать его чувствам выход, которого он желал. В доме, снятом Иэном и Элинор, были только гостиная и зал над сводчатым нижним этажом. Слуги-мужчины и воины спали внизу, в то время как сама семья, служанки и некоторые из детей Джоанны и Джиллиан были распределены в зале и гостиной.
Рианнон решила, что здесь нет места для громких споров. Саймона, возможно, и не волновало, что кто-нибудь услышит его, но Рианнон была не таким человеком: она не смогла бы ссориться там, где все могли бы их слышать. Ссора, однако, – не единственный способ облегчить душу. Рианнон потупилась, и уголки ее рта опустились.
– Ты пытаешься поссориться со мной, – сказала она трагическим тоном. – Ты думаешь, что было бы неестественно заниматься со мной любовью в постели?
Саймон открыл было рот, чтобы яростно ответить, что он не собирался ссориться с ней, но вторая фраза отняла у него язык.
– Ты вообще избегаешь меня с тех пор, как мы приехали в Роузлинд, – драматически продолжала Рианнон.
Это страстное утверждение совершенно не соответствовало правде, хотя основывалось на фактах. Они действительно не спали вместе после их последней ночи в пути. Однако то, что они в первую ночь в Роузлинде спали порознь, было полностью виной Рианнон. Хотя Элинор и разрешила, Рианнон постеснялась спуститься вниз по лестнице и пересечь зал, где спали слуги, чтобы добраться до комнаты Саймона. Она прекрасно знала, что он никак не мог прийти к ней. Ни одному мужчине, кроме Иэна и то в исключительных ситуациях, не было позволено появляться в женских покоях замка Роузлинд. Саймон не поднимался наверх с тех самых пор, как ему минуло девять лет и он уехал к Вильяму Маршалу на воспитание. И, вероятно, он не поднимется туда, пока не умрут его отец или мать.
В остальные ночи они вынуждены были спать раздельно из-за обстоятельств. Кингслер был слишком мал, так что все, за исключением Элинор и Иэна, которые ночевали в постели кастеляна, спали на тюфяках: мужчины – в зале, а женщины – в гостиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54