Пора, пора тебе,
Матвей Иванович, в люди выходить.
Такой лисой подъехал. Я и растаял. Слушаю Ц как мед пью. А Васька поет:
Ц Знакомый норвежский куфман запутался в делах. Наваливает мне за грош
и Ц за две тысчонки Ц новенький пароходик. А у меня деньги все в дело вло
жены. Денег нет. Ничего не решив с куфманом, поехал в Архангельск, а в Архан
гельске частная контора на упрос просит сосватать пароходик тысяч за во
семь… Понимаешь, Матюша, Ц Васька-то говорит, Ц мы норвецкий пароходик
и сбагрим им за восемь тысяч, а сами за него заплатим две. Барыш-то по три ты
счонки на брата…
Я глазами хлопаю:
Ц Это кого же вы в братья-то принимаете?
Ц Как кого? Да тебя! Принимаю тебя, Корельской, в компаньоны. Тысячу рубли
ков я у себя наскребу. Тысчонку ты положишь.
Я заплакал:
Ц Не искушай ты меня, Василий Онаньевич! Всего у меня капиталу семьсот се
мьдесят четыре рубля шестьдесят одна копейка.
Ц Давай семьсот семьдесят четыре рубля. Прибыль все одно пополам.
Я воплю:
Ц Дай до утра подумать!
Ночью с Матреной ликую:
Ц Три тысячи барыша… Мне их в двадцать лет не выколотить. А тут сами в рот
валятся. Три тысячи! Ведь это шкуна моя, радость моя, к моему берегу вплотн
ую подошла: «Заходи, говорит, Матюша, берись за штурвал, полетим по широком
у раздольицу…» Ох, какой человек Василий Онаньевич! Напрасно я на него об
иделся!
Жена говорит:
Ц Может, так и есть. Только бумагу вы сделайте.
Утром сказываю свое решение Зубову, что согласен, только охота бумажку п
одписать у нотариуса. Он глазищи опустил, потом захохотал:
Ц Правильно, Корельской! Ты у меня делец!
Поехали на оленях в уезд. На дворе уж зима. Зубов к нотариусу пошел, долго т
ам что-то вдвоем гоношили. Потом меня вызывает. Чиновник бумагу сует:
Ц Подпишись.
А я неграмотный вовсе. Только напрактиковался чертить свою фамилию. Надо
бы велеть прочитать, что в бумаге писано, а я где дак боек, а тут, как ворона
лесна.
Накаракулил подпись, может, задом наперед Ц и получил копию. Сложил Зубо
в мои денежки в сертук, во внутренний карман, и еще наказывает мне:
Ц Ты смотри, до времени языком не болтай и бумагу не показывай. Мы с тобой
потихошеньку да полегошеньку.
Конец зимы Зубов в Колу на оленях уехал, оттуда хотел в Норвегу, а я дома пр
оживаю в радужных мечтах. Барыши делю. Тысячи свои распределяю.
Началась навигация. Лето. Жена с ребятишками рыбешку добывает, а Матвей К
орельской от компаньона телеграммы ждет.
Пришла весточка, что пароходик этот в Архангельске продан. Я телеграмму
жду. И на Мурман это лето не пошел.
Весь распался что-то, весь поблек.
Жена уговаривает:
Ц Погоди ты падать духом. Мало ли какие в городах, в конторах да в банках з
адержки. Может, Зубов и денег еще не получил.
А у меня сердце болит, в трубочку свивается.
Осень пришла, и Зубов домой прибыл. Приехал ночью. Я с утра дорогого гостя
ждал, обмирал.
В паужну сам полетел.
Он разговаривает, расхохатывает, о деле ни слова. «Может, Ц думаю, Ц семе
йные мешают». Шепчу:
Ц Мне бы с вами, Василий Онаньевич, по секрету…
А он на всю избу:
Ц Что? Какие у нас с тобой секреты?
Ц А дельце наше, Василий Онаньевич?
Ц У Василия Зубова с Матюшкой Кореляком дела?!
Ц А пароход-то!
Ц Что пароход? Скорее, Корельской! Мне некогда.
Ц Да ведь деньги-то у меня брали…
Ц Что? Я у тебя, у голяка, Ц деньги? Ха-ха-ха!…
Я держусь обеими руками за стол, все еще думаю Ц он шутит.
Ц Василий Онаньевич, бумагу-то нотариальную забыли?
Ц Какую бумагу?
Ц Зимой делали.
Ц Мало ли я зимой бумаг сделал! Неси ее и приведи писаря.
Слетал домой за бумагой, добыл писаря. А руки-то, а колени-то трясутся. Зубо
в рявкнул:
Ц Читай Корельскому его бумагу!
Писарь читает:
«Я, крестьянин такой-то волости, Матвей Иванов Корельской, сим удостовер
яю, что промышлял на купца Василия Ивановича Зубова на обычных для рядов
ого мурманского промышленника условиях. Договоренную плату деньгами и
рыбой получил сполна и никаких претензий не имею. В чем и подписуюсь.
М. Корельской».

… Не хочу рассказывать плачевного дела! Две недели я без языка пролежал. О
помнюсь Ц клубышком катаюсь, поясом вьюсь. Мне сорок годов, я до кровавог
о поту работал Ц и все, все прахом взялось!
Все отнял Зубов, оставил с корзиной…
Тут праздник привелся. Я вытащил у жены остатние деньжонки, напился пьян,
сделался, как дикой. Полетел по улице да выхлестал у Зубова десять ли, двен
адцать ли рам. Меня связали, бросили в холодную.
После я узнал, что в тот же вечер мужики всей деревней приступили к Ваське
Зубову, просили мои деньги отдать. Он от всего отперся.
Ц Пусть подает в суд. Вы ставаете свидетелями?
Мужики ответили:
Ц Не знаем, Зубов, не знаем, можно ли, нет ли на тебя в суде доказать, по дела
м твоим тебе давно бы камень на шею, безо всякого суда. Помни, Зубов, собачь
я твоя совесть, что придет пора, ударит и час. Мы тебе Матюшкино дело нареж
ем на бирку…
Спасибо народу, заступились за меня. Не дали мне духом упасть. Я не спился,
не бросил работать и после Зубова разоренья, только радость моя потеряла
сь, маяк мой померк, просвету я впереди не увидел. Годы мои далеко, здоровь
е отнято. Больше мне не подняться.
Да я бы так не убивался, кабы одинокой был. Горевал из-за робят, из-за жены.

С воплем ей говорю:
Ц Ох, Матрешка! Мне бы тебя в землю запихать да робят в землю, вот бы я рад с
делался, что не мучаетесь вы!
Она рядом сядет, мою-то руку себе на голову тянет:
Ц Матюша, полно-ка, голубеюшко! Мы не одни, деревня-то как за нас восстала
… Это дороже денег! Гляди, мужики с веслами да с парусами несутся: видно, се
льдь в губу зашла, бежи-ка промышляй!
Однако я в море не пошел, поступил в Сороку на лесопилку. Мужики ругают мен
я:
Ц Эдакой свой опыт морской под ногу Ваське хочешь бросить! Мало ли хозяе
в, кроме Зубова…
Ц Все хозяева с зубами…
Доски пилю Ц в море не гляжу, обижусь на море. Сколько уж в сонном видении
по широкому раздольицу поплаваю… Сердце все как тронуто. Я в Корелу не по
казываюсь, фрегата Васькиного видеть не могу.
Копейки, конечно, откладываю. Не на корабль Ц кораблем батраку Матюшке н
е владеть, Ц откладываю робятам на первый подъем, чтобы не с нищей корзин
ой жизненный путь начинали. Дети мои зачали подыматься, об них мое сердце
заболело. Боюсь, не хочу, чтобы дети к Зубовым в вечну работу попали.
После Зубова разоренья еще пятнадцать лет я не отдыхивал ни в праздник, н
и в будни, ни зимой, ни летом. Было роблено… Сердита кобыла на воз, а прет его
и под гору и в гору.
В одном себя похваляю: грамоте выучился за это время, читать и писать.
Матрешке моей тяжело-то доставалось. Ухлопается, спину разогнуть не мож
ет, сунется на пол:
Ц Робята, походите у меня по спине-то…
Младший Ванюшка у ей по хребту босыми ногами и пройдет, а старшие боятся:

Ц Мама, мы тебя сломаем…
Тяжелую работу работаем, дак позвонки-то с места сходят. Надо их пригнета
ть.
Матрена смолоду плотная была, налитая, теперь выпала вся. Мне ее тошнехон
ько жалко.
Ц Матрешишко, ты умри лучше!
Ц Что ты, Матвей! Я тебе еще рубаху стирать буду!…
Пятнадцать годов эдак. Всю жизнь так!…
Что же дальше? Дальше германская война пошла. Два сына кочегарами на паро
ходе ходят, я на заводишке дерьгаюсь: только и свету, что книжку посмотрю.

А потом Ц что день, то новость. В Петербурге революция, у нас бела власть. П
ро свободу сказывают, а Зубов в Учредительное собрание снарядился.
Преполовилась зима девятьсот двадцатого года. В одно прекрасное утро бр
еду с завода, а в Сороке переполох, Начальники и господа всяких чинов летя
т по железной дороге, кто под север, кто под юг… Что стряслось?
Ц Бела власть за море угребла. Красна Армия весь Северный край заняла…

Наутро мне из Корелы повестка с нарочным Ц явиться спешно в сельсовет. В
се как во сне. Бежу домой, а сам думаю: «Судно зубовско где? Красна власть от
обрать посмела ли? Вдруг да Васька на меня из-за лесины, как тигр, выскочит
…»
С женкой поздороваться не дали, поволокли на собранье. Собранье народа в
Васькиных палатах идет вторы сутки.
Сажусь у дверей, меня тащат в президиум и кричат всенародно:
Ц Товарищи председатели! Матвей Иванов Корельской здесь!
Над столом красны флаги и письмена, за столом товарищи из города, товарищ
и из уезда. Тут и мое место. Васька бы меня теперь поглядел…
Шепчу соседу:
Ц Зубов где?
А председатель на меня смотрит:
Ц Вы что имеете спросить, товарищ Корельской?
Я встал во весь рост:
Ц Василий Онаньев Зубов где-ка?
Народ и грянул:
Ц О-хо-хо-хо! Кто о чем, а наш Матюша о Зубове сохнет! ОЦ хо-хо-хо!!
Председатель в колокольчик созвонил:
Ц Увы, товарищ Корельской! Оставил нас твой желанный Василий Онаньевич,
усвистал за границу без воротиши.
Ц А судно-то егово? Это не шутка, трехмачтово океанско судно!
Ц Странный вопрос, товарищ Корельской! Вы Ц председатель местного рыб
опромышленного товарищества, следовательно, весь промысловый инвентар
ь, в том числе и судно бывшего купца Зубова, в полном вашем распоряжении…

Ц Я?… В моем?…
Ц Да. Вчера общее собрание Корельского посада единогласно постановило
просить вас принять председательствово вновь организованных кооперат
ивных промыслах, как человека исключительного опыта.
Я заплакал, заплакал с причетью:
Ц Я думал, мой корабль Ц о шести досках, думал, по погосту мое плаванье, а
к моему плачевному берегу радость на всех парусах подошла: «Полетим, гов
орит, по широкому морскому раздольицу!» Сорок восемь годов бился ты, батр
ак Матюшка Корельской, в кулацких сетях, а кто-то болезновал этим и распут
ывал сеть неуклонно, неутомимо…
И чем больше реву, тем пуще народ в ладони плещут да вопиют:
Ц Просим, Матвей Иванович! Просим!
Ну, и я на кого ни взгляну, слезы утирают. И вынесли меня на улицу и стали кач
ать:
Ц Ты, Матвей, боле всех беды подъял, боле всех и чести примай!
… Кому до чего, а кузнецу до наковальни: запустил Зубов, до краю заездил св
ой фрегат Ц и я по уши в ремонт ушел. Сам с робятами лес рубил для ремонта, с
ам тесал, сам пилил. Сам машину до последнего винта разобрал, вычистил, соб
рал. Сам олифу на краску варил. Перво охрой сплошь грунтовал, потом разукр
асил наше суденышко всякими колерами. До кильватера Ц сурик, как огонь, б
орта Ц под свинцовыми белилами, кромки Ц красным вапом, палубу мумией к
рыл по-норвецки, каюты Ц голубы с белыми карнизами.
Обновленный корабль наименовали мы «Радостью». На носу, у форштевня, имя
его навели золотыма литерами: «Радость». И на корме надписали: «Радость. П
орт Корела».
За зиму кончил я ремонт. Сам не спал и людям спуску не давал. В день открыти
я навигации объявили и нашу «Радость» на воду спущать. Народишку скопило
сь со всего Поморья. Для народного множества торжество на берегу открыло
сь.
Слушавши приветственные речи, вспомнил я молодость, вспомнил день выздо
ровленья моего после морской погибели… Сегодня, как тогда, чайка кричит,
и лебеди с юга летят, как в серебряные трубы трубят, и сияющие облака над м
орем проплывают. Все как тридцать пять годов назад, только Матюшка Корел
янин уж не босяком бездомным валяется, как тогда, а с лучшими людьми сидит
за председательским столом. Я уж не у зубовского порога шапчонку мну да з
аикаюсь, а, слово взявши, полным голосом всенародно говорю:
Ц Товарищи? Бывала у меня на веку любимая пословка: «Ничего, доведется и
мне, голяку, свою песенку спеть». Вы знали эту мою поговорку и во время рем
онта, чуть где покажусь, шутили: «Что, Матвей Иванович, скоро свою песню за
поешь?»
Я отвечал вам: «Струны готовы, недалеко и до песни».
Товарищи, в сегодняшний день слушай мою песню. И это не я пою Ц моими уста
ми тысячи таких, как я, бывших голяков, поют и говорят…
Двенадцати годов я начал за большого работать. В двадцать пять годов уда
рила меня морская погибель. Сорок пять лет мне было, когда меня Зубов в яму
пихнул. Шестьдесят мне стукнуло, когда честная революция надунула парус
а купецких судов не в ту сторону и подвела их к бедняцкому берегу. Наши это
корабли. Все наше воздыхание тут. Каждый болт Ц наш батрацкий год. Каждая
снастиночка нашим потом трудовым просмолена, каждая дощечка бортовая н
ашими слезами просолена… Слушай, дубрава, что лес говорит: теперь наша Ко
рела не раба, ейны дети Ц не холопы! Уж очень это сладко. Не трясутся ваши д
ети у высоких порогов, как отцы тряслись: не надо им, как собачкам, хозяева
м в глаза глядеть.
Уж очень это любо!…
Мое сказанье к концу приходит. Ныне восьмой десяток, как на свете живу. Да
годы что: семьдесят Ц не велики еще годы… Десять лет на «Радости» капита
ном хожу.
Как посмотрю на «Радость», будто я новой сделаюсь, как сейчас из магазина.
При хозяевах старее был.
Оногды земляна старуха, пустыньска начетчица, говорит мне:
Ц Дикой ты старик, Ц все не твое, а радуиссе!
А я ей:
Ц Дика ты старуха, Ц оттого и радуюсь, что все мое!





Золотая сюрприза


Ц Уточка моховая,
Где ты ночь ночевала?
Ц Там, на Ивановом болоте.
Немцы Ивана убили;
В белый мох огрузили.
Шли-прошли скоморошки
По белому мху, по болотцу,
Выломали по пруточку,
Сделали по гудочку.
Тихонько в гудки заиграли,
Иванушкину жизнь рассказали,
Храброе сердце хвалили.

Ц Сидите, заезжие гости. Не глядите на часы. Вечера не хватит Ц ночи прих
ватим. Не думайте, что я стара и устала. Умру, дак высплюсь. Вы пришли слушат
ь про Ивана Широкого? Добро сдумали. Небо украшено звездами, наша земля та
ковых Иванов именами. И не Иваны свою силу затеяли Ц время так открывает
ся.
Иван Широкий был русского житья человек. Шелковая борода, серебряная гол
ова, сахарные уста. Он был выбран с трех пристаней наделять приезжающих р
ыбой, хлебом и вином. За прилавком стоит, будто всхоже солнышко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48