Пятнадцати годов фортуна обратила ко мне благосклонные взоры в лице уст
южского мещанина, живописца Ионы Неупокоева, каковой мастер работал по н
аружности и по внутренней отделке.
Преодолев диковатую стеснительность, я подскакивал к Ионе со всяким уго
ждением, и добродушный человек сговорил меня в ученики за пять рублей в м
есяц.
С каким душевным удовлетворением гляжу я на жизненное поприще теперешн
ей молодежи: теперь кто имеет призвание или стремление, ему не так трудно
выказать себя. Нонче всякое рачительное усердие в науке и художестве нео
граничительно поощряется государством.
Так ли теперешний студент, принятый в Академию художеств, доволен судьбо
ю, как радовался Васька Вопиящин, попавши в обучение к маляру Ионе Неупок
оеву?
Истинно был Неупокоев: на одном месте не любил сидеть.
С Ионою Неупокоевым обошел я мало не все выдающие пункты Вологоцкой и Ар
хангельской губерен. Иону ничто не держит: ни дождь, ни снег. Он все идет да
идет. И я за ним, как нитка за иглой. Окромя всякого малярного поделия, как-т
о: левкас, окраска, отделка под мрамор и под орех, Ц с успехом потрафляли п
о художественной части. Липовой доски на Севере нету. Под краску утвари д
еланы из сосны, ели, ольхи.
Поновляли божество и писали изнова, свободно копируя в новейшем вкусе. П
ричем любопытно отметить, что население Северной Двины и Поморья имеет н
еопровержимое понятие к древнерусским образцам письма.
Повсеместно принятую новую живопись икон здесь почитают за простые кар
тины, и местное духовенство нередко потакает таковому пристрастию прих
ожан. В японскую войну 1904 года мне довелось пособлять владимирскому иконо
писцу в поновлении древнего иконостаса в Заостровье, под городом Арханг
ельском. Профессура археологов навряд ли Так следит за реставрацией, как
овым недреманным оком караулило нашу работу местное население, даже про
стые бабы, чтобы мы не превратили навыкновенных им дохматов.
Но возвращаюсь к предыдущему периоду. Перьвой мой учитель Иона достокон
ально знал живописную практику и мог говорить об теории. Но благодаря то
му, что Иона любитель был скитаться по проселочным дорогам, а не шаркать п
о городовым тротуарам, у него зачастую конкуренты удерьгивали из рук раб
оту или заказ.
Самозванный художник, а по существу малярешко Самое немудрое, Варнава Гу
щин не однажды костил Иону Неупокоева в консистории, якобы пьянственную
личность. Но пусть беспристрастные потомки судят хотя бы по такому факту
:
«Де мортуи низиль ни бебэне». Но таково было повседневное поведение само
званного Варнашки и К°. Отнюдь не оскорбляя памяти усопших, которые, напи
вшись, пели песни в храме божием, где имели пребывание по месту работ! Како
вые несвойственные вопли в ночное время вызывали нарекание проживающи
х деревень.
Но мастер призванный, а не самозванный, Иона, когда ему доверено поновить
художество предков, с негодованием отвергал, даже ежели бы поднесли ему
кубок искрометной мальвазии, не то что простого. Но даже и принявши с прос
туды чашки две-три и не могши держаться на подвязах, Иона все же не валялс
я и не спал, но, нетвердо стоя на ногах, тем не менее твердою рукою побелива
л сильные места нижнего яруса; причем нередко рыдал, до глубины души пере
живая воображенные кистью события.




С Ионою Терентьевичем ходил я десять годов не как в учениках, а в товарища
х. Такого человека более не доведется встретить.
Преставился в 1895 году в городе Каргополе.
Такой удивленный житель Иона, что у него не было ни к кому хозяйственного
поведения. Ходил зимой и летом одним цветом: одежонка сермяжных сукон. Пр
ибыльные подряды на округ были в руках загребущих человеков. У Ионы его м
ноготрудные руки простирались только ко краскам да кистям, к столярным д
а к щекотурным снастям, а не ко граблению. Он чужого гроша под палец не под
гибал.
Иона Неупокоев имел дарование писать с живых лиц Ц глядит и пишет. Умел м
илиатюрное письмо, так что предельная величина не превышала двенадцать
вершков, каковым портретом занимался в среде мещанства и торгового сосл
овия.
Но фотография подорвала уже своей дешевизной цены.
Впрочем, заказывают увеличение на красках с карточек визитного размера,
чтобы отнюдь не явилось черноты, но поцветнее и посановитее.
Иона для сортовых писем холстинки накладывал на тонкую дощечку и, ежели
где стоим долго, писал из яйца. Я же, худой ученик, клею холст и на кардонку д
а, наведя тонкий левкас, пишу готовыми масляными красками. А из яйца писат
ь Ц много обрядни. В запас яичных красок не натворишь, хотя и прочнее. Впр
очем, и Иона делывал без доски. Но три холстинки одна на другую наклеит мез
дрявым или рыбным клеем, оказывало как дощечка.
Такого рода живопись на паволоке имелась на флотском полуэкипаже адмир
алтейства города Архангельска. Такие у Варпаховского в Рыбопромышленн
ом музее на Троицком пришпекте, того же типа два шкапа на красках. Каковые
шкапы делал я во свои юные годы, каждогодно посещая Архангельский город
с Ионою Неупокоевым на время ярманки для письма балаганов.
У иконного письма теперь такого рачения не видится, с каковым я приугото
влял тогда эти дверцы и ставеньки про свое наивное художество. Которое, в
прочем, художеством никто и не называл, но не более как расписные ложки и п
лошки.
Господин Менк, пейзажист из превосходных, неоднократно удивлялся навык
новенной процедуре нашего письма. Он говорил: «Теперь я понимаю, для чего
моя картина, висящая в гостиной, помрачнела в десять лет. А дверь, которую
здешний мещанин упестрил своей варварской кистью сорок лет назад, не утр
атила колоритов».
Я тогда не доспросился, а, видимо, господин Менк понял: потому варварское п
исьмо прочно и цветно, что мещанин сам и краску тер, сам олифу варил.
Которую олифу варил знающий человек, и под той олифой живопись как под ст
еклом. Но и краска должна вмереть в дерево, в левкас. То уж письмо вековое. П
равнуки подивятся.
Ишь, скажут, Ц прежние дураки над чем старались. Рядовой работы комоды, с
ундуки, шкапы подписывали расхожими сужектами: вазоны, травы, цветки. Дер
ево или железо грунтовали охрой, крыли белилом свинцовым и писали на три
краски во льняном масле.
Но возьмем предметы благородной страсти господина Варпаховского или ф
лотского полуэкипажа. Им теперича годов по девяносту и по шестьдесят. Но
они сохраняют следы былой красоты.
Но молодые бабы суть лютой враг писаной утвари. Они где увидят живописны
й стол, сундук или ставень, тотчас набрасываются с кипящим щелоком, с желе
зной мочалкой, с дресвой, с песком. И драят наше письмо лютее, нежели матро
с пароходную палубу.
Но любее нам толковать о художествах, а не о молодых бабах.
Устоющей работы сухое дерево приклеивали клеем, который выварен из кожа
ных обрезков. Как высохнет, всякую ямурину загладим. Тогда холщовую наст
илку, вымочив в клею, притираем на выделяющие места, где быть живописи.
Паволока пущай сохнет, а я творю левкас: ситом сеянной мел бью мутовкой в т
еплой и крепкой тресковой ухе, чтобы было как сметана. Тем составом выкро
ешь паволоку, просушивая дважды, чтобы ногтя в два толщины. И, по просухе, л
ощить зубом звериным, чтобы выказало как скорлупка у яйца. Тогда и письмо.
Тут и рисованье, тут и любованье. Тут другой кто не тронь, не вороши, у котор
ого руки нехороши.
Как деланы были шкапы на морское собрание и у чела писал панораму Соломб
альского адмиралтейства, а по ставенькам постройку фрегата «Пересвет»,
каковая состоялась в 1862 году. Да на другом шкапу: «Бомбандирование Солове
цких островов от англицкой королевы Виктории в 1854 году». Писано яичными к
расками и самой изящной работы.

Егор увеселялся морем

Впоследствии времени пущай эти слова будут мне у гробового входа красою
вечною сиять.
А сейчас разговор пойдет про свадьбу. О том, как Егор жену замуж выдал. Дей
ствительно, я свою бесценную супругу замуж выдал. Замуж выдал и приданое
дал! Люди судят:
Ц Ты, Егор, всему берегу диво доспел С тебя будут пример снимать.
Ц Не будут пример снимать, ежели рассмотрят, какими пилами сердца у нас п
еретирались.

Жизнь моя началась на службе Студеному морю. Родом я с Онеги, но не помню р
одной избы, не помню маткиных песен. Только помню неоглядный простор мор
ской, мачты да снасти, шум волн, крики чаек. Я знал Студеное море, как любой ч
еловек знает свой дом. Ты идешь в темной комнате, знаешь, где скрипит полов
ица, где порог, где косяк. Я судно в тумане веду. Не стукну о камень, не заден
у о коргу.
Теперешнее мое звание Ц шкипер, но судовая команда звала меня по-старом
у «кормщик» и шутила:
Ц Наш кормщик со шкуной в рот зайдет да и поворотится.
Мореходство Ц праведный труд. Море строит человека.
Наше судно называлось «Мурманец». Много лет ходили мы на нем. Пятнадцать
человек Ц все как одна семья. Зимовали на Онежском и на Зимнем берегу. Я з
анимался судовым строением, увлекался переправкой парусных судов на па
ровые. Чертил проекты и чертежи посылал в Архангельск.
Отдыхал с малыми ребятами: делал им игрушки. На Зимнем берегу был у меня пр
иятель Колька Зимний. Обожал меня за кисти да за краски. Где меня ни встрет
ит: «Дядюшка Егор Васильевич, срисуй кораблик!»
На Онежском берегу меня встречала маленькая Варенька. Я ей рассказывал п
ро Кольку Зимнего. Она ему вышила платочек. Он ей послал рябиновую дудочк
у.
Маленькая Варенька любила мои сказки. Впоследствии она сама рассказала
мне сказку моей жизни.
Имея дарование к поэзии, я две зимы трудился над стихами. В звучных куплет
ах изложил мое жизнеописание. Но едва начну читать, как слушателей сковы
вал могучий сон.
Я тогда не думал о своих годах, о возрасте. Годы жизни были словно гуси: лет
ели, звали, устремлялись. Мне стукнуло пятьдесят годов.
Получаю приглашение явиться в управление Архангельского порта. Товари
щи мои обеспокоились:
Ц Что ты, шкипер! Неужели нас покинешь? Не являйся и не отвечай.
Ц Ребята, я вернусь через неделю Может, любознательность какая.
Ц Смотри, шкипер. Отпускаем тебя на десять дней, не более.
Я ушел от них на десять дней Ц и прожил в разлуке с ними десять лет.

Являюсь в Архангельск. Оказалось, что над конторой порта поставлен некто
, старый мой знакомец. Он меня встречает, стул поддерьгает. Из своих рук ча
ем потчует.
Ц Садись, второй Кулибин. Я нашел твои изобретательные чертежи о примен
ении парового двигателя в парусном ходу. Мы в этом направлении оборудова
ли мастерскую. Работай и сумей увлечь мастеровую молодежь.
… Я шел по городу без шапки. Шапку позабыл в конторе. Смеяться мне или плак
ать?
Мастеровая молодежь оценила жизнерадостность моей натуры. Был я слесар
ь и столяр, токарь и маляр чертежник и художник.
Покатились дни и месяцы.
Сравнялся год, пошел другой.
Вышеупомянутый начальник так аттестовал мою работу: Я не ошибся, что при
звал тебя. Но не могу тебя понять. Ты механик, чинишь пароходные машины, а т
вои ученики только и слышат от тебя, что гимны легкокрылым парусным суда
м.

Так прошло пять лет. И такое у меня чувство, будто меня обокрали. Нет, Ц буд
то я кого-то обокрал. О покинутой семье, то есть о морской своей дружине, я с
тарался ничего не знать, я усиливался позабыть.
Как весна придет, я места не могу прибрать.
Эх, шкипер, пять годов на якоре стоишь! Выкатал бы якорь, открыл бы паруса
Ц да в море…
… Нет, я на прибавку к якорю цепью приковался к берегу еще на пять годов.
Получаю письмо с Онеги. Варенька, которую я помнил крошкой, пишет, что, за с
мертью отца, желают они с матерью жить в Архангельске. Умеют шить шелками,
знают кружевное дело.
Я жил в домике, который мне достался после тетки. Пригласил Вареньку к себ
е.
Встретил их на пристани. Со шкуны сходит девица в смирном платье, тоненьк
ая, но, как златая диадима, сложены на голове косы в два ряда. Давно ли на зел
еной травке резвилась, а тут… Взгляни да ахни! И какое спокойствие юного л
ичика! Какая мечтательность взгляда! Тонкость форм не по вкусу нашему бы
ту, но я обожаю мечтательность в женщине.
Они стали жить у меня в верхнем покойчике.
Мне Ц за пятьдесят. Варе Ц двадцать, а я попервости робел. Она выйдет шит
ь на крылечко, я из-под занавески воздыхаю и все дивлюсь: «Что это люди-те у
моих ворот не копятся на красу любоваться?»
Дальше Ц Варя поступила в школу, учить девиц изяществу шитья. Я тоже осме
лел. Укараулю Варю дома, подымусь на вышку, будто к маменьке, а разговоры р
ассыпаю перед дочкой.
Ц Ну, задумчивая Офелия, признайтесь, кто из коллег-учителей вам больше
нравится?
Варя шутливо:
Ц Офелию вода взяла. Ужели я с утопленницей схожа?
Ц Кто-нибудь да утонет в вашем сердце…
И мать вздохнет:
Ц Сердце закрыто дверцей. Истинная Фефелия. Хоть бы ты, Егор, ее в театр св
одил.
Я за это слово ухватился. Представление привелось протяжное. Моя дама не
скучает, переживает от души. Переживал и я. В домашности даже касательств
о руки предосудительно, а в театре Ц близкая доверчивость. Притом возду
шный туалет и аромат невинности…
В гардеробной подаю Варе шубку, а сторожиха с умиленьем:
Ц Ишь, папенька, как доченьку жалеет! Видно, одинака дочка-то?
Дома в зеркало поглядывался: сюртук по старой моде. Борода древлеотеческ
ая… Что же, старее тебя есть кобели, и те женились на молоденьких. Мало ли и
сторических примеров!
Ум мой раздвоился. Корабль руль потерял, и подхватили его неведомые ветр
ы.
Не узнают дядю Егора его ученики: брюки с напуском при куцом пиджачке, бор
одка а-ля Фемистофель. Во рту папироса, курить не умею.
Приглашаю Варю в оперетку. Половины действия не досидела:
Ц Как это можно любовь на смех подымать, а измену выхвалять?!
Как-то в мастерской наступил я кошке на хвост. Ребята рассмеялись:
Ц Егор Васильевич, жениться задумал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48