- Записал? - обратился хаким к писцу.
Тот прошептал:
- Истинно сказал мой господин!
Правитель добавил:
- Ученый дервиш, возьми от моих скудных средств один дирхем
Хаджи Рахим взял медную монету, потер ею лоб и приложил к губам. Держа ее
в зажатой ладони, он сказал:
- Твоя мудрость велика, о Хаким, правдиво решающий. Ты освободил меня от
забот о раненом, о верблюде и об осле, на котором мне не придется ездить,
но которого мне зато и не придется кормить. Я же, ничтожнейший из
погибающих, подобен легковесной монете, что скользит из щедрой руки дающего
в деревянную чашку слепого. И если твоя щедрость так же чиста, как серебро
твоей бороды, то эта медная монета дирхем обратится в золотой динар.
Хаджи Рахим раскрыл ладонь. На ней блестела золотая монета - динар.
- Истинно говорю тебе, почтенный начальник, что та земля, на которую
ступит твоя нога, никогда не увидит неурожая.
Хаджи Рахим снова зажал ладонь и стоял неподвижный. А правитель и все
окружающие безмолвно глядели то друг на друга, то на сжатый кулак дервиша,
и рты их раскрылись.
- Я дал ему медный черный дирхем. Это я хорошо помню. Но все вы только
что увидели в его руке золотой динар,- сказал начальник. И с быстротой,
которой никто не ожидал от всегда важного старика, хаким бросился к дервишу
и вцепился в его руку.
- Отдай золотой динар! Им ты должен оплатить судебные расходы!
Хаджи Рахим раскрыл ладонь, и начальник схватил монету, но это опять был
медный дирхем. Важный хаким подул себе на плечи и торжественно поднялся на
террасу.
Хаджи Рахим подошел к ослу, снял свой мешок, перекинул через плечо и, не
оглядываясь, направился дальше к Гурганджу, выкрикивая во весь голос призыв
дервишей:
- Да, это он, справедливый, нет другого аллаха, кроме него!
Глава пятая
ЗАВЕТНАЯ КАЛИТКА
"Все осталось таким же, как много лет назад,- думал Хаджи Рахим,
прислонившись к высокому глиняному забору пустынного переулка Гурганджа.-
Те же домики с плоскими крышами среди абрикосовых и тутовых деревьев, так
же на бирюзовом небе вьются стаями белые голуби, а еще выше над ними с
жалобным стоном медленно кружат бурые коршуны... Так же над забором
свесились белые ветви цветущей акации и под ними притаилась та же маленькая
заветная калитка. На ее серых выветренных досках еще заметны круги искусно
вырезанного узора. Когда-то из этой калитки выходила девушка в розовой
одежде и оранжевом покрывале. Где она? Что с ней стало?"
Калитка открылась, и вышла девушка-подросток в длинной розовой одежде с
шафрановым покрывалом. В руке она держала лопату. Слегка выдающиеся скулы я
чуть скошенные глаза, покрой одежды и узел шафранного платка сказали бы
знающему, что эта девушка из тюркского племени. Напевая песенку, она
расчистила отводную канавку в свой сад, и вода повернула в пробитое
отверстие под глиняным забором.
Вдруг девушка быстро выпрямилась и, прикрывая глаза узкой смуглой рукой,
посмотрела в конец улицы. Там кто-то пел высоким переливчатым голосом:
Наступит ночь, из глаз уходит сон,
Любуюсь до зари на звездный небосклон.
И бели молодой луны увижу рог,
Я вспоминаю серп ее бровей.
То не судьба ль моя? Не мой ли рок?
Загадку разгадать хочу грядущих дней...
В глубине переулка показался молодой всадник в темно-зеленом чекмене ,
туго стянутом пестрым поясом. Сдвинув на правую бровь баранью шапку, он
медленно ехал на плясавшем караковом жеребце. Всадник хлестнул коня и с
места бросился вскачь. Поравнявшись с девушкой, он разом осадил коня.
Девушка бросила лопату и вбежала во двор, захлопнув калитку. Всадник
передвинул шапку на затылок и медленно поехал дальше по переулку.
Калитка приоткрылась, и девушка выглянула. Робко посмотрев по сторонам,
она подняла лопату и снова скрылась.
Бородатый, почерневший от зноя дервиш, в остроконечном колпаке с белой
повязкой хаджи и в разноцветном плаще, громко, как слепой, ударяя длинным
посохом, перешел дорогу. Оглянувшись, он осторожно снял лоскут розовой
материи, зацепившийся за калитку, и спрятал за пазуху.
- Да,- бормотал он,- все здесь осталось по-прежнему: то же дерево, только
оно стало еще выше и гуще, та же калитка - она лишь потемнела и
покосилась... И девушка похожа на ту, кого я любил в шестнадцать лет, но
это не она. А где та, которая стояла здесь много лет назад с корзинкой
абрикосов и сама смуглая и сладостная, как абрикос?! Все осталось то же,
даже вон там, над старой башней, как и раньше, кружат ястреба. Только Хаджи
Рахим не тот...
Дервиш постучал посохом в калитку. За старой карагачовой ^ дверцей
послышался старческий кашель. На пороге появился старик, сухой и
сгорбленный, в белоснежной чалме.
- Ягу-у! Я-хак! - запел дервиш.
Старик, всматриваясь слезящимися красными глазами, пошарил в складках
свернутого из материи пояса и вытащил старый кожаный кошель. Он порылся в
нем бескровными восковыми пальцами и достал черную тонкую монету.
- Аллахум селля! - воскликнул дервиш, прижимая. монету ко лбу и губам.-
Кто живет в этом доме? За кого я могу вознести молитвы единственному?
- Я живу в этом доме, но принадлежит он не мне, а кузнецу Кары-Максуму.
На главном базаре все знают обширную кузницу и оружейную мастерскую
Кары-Максума. Служителям веры он в подаяниях не отказывает.
- А каким именем судьба одарила тебя, делатель чудес?
- Не называй меня высоким словом "делатель чудес". Я старый шахский
летописец Мирза-Юсуф и могу только добавить стихами поэта:
Я прожил жизнь, как вьючная скотина,
Я - раб своих детей и пленник у семьи.
На пальцах я сочту все, что имею,-
Мой бедный дом и сотни тысяч бед1
А выйти из беды надежды нет!.. "
- Нет, нет! Ты все же делатель чудес,- сказал дервиш.- Ты пожертвовал
черный дирхем, и так как твое подаяние исходило из благородного порыва
сердца, дирхем сразу обратился в полноценный динар из чистого золота.
Старик наклонился к темной, похожей на птичью лапу ладони дервиша, на
которой лежал золотой динар с выпуклой надписью.
- В моей долгой жизни я никогда не видал чудес, о которых говорят
священные книги. Или ты, дервиш, способен делать чудеса, или же ты, как
фокусник на базаре, хочешь посмеяться над полуслепым стариком.
- Но ты можешь испытать этот динар. Пошли твоего слугу на базар, и он
принесет тебе целую корзину и жареного кебаба и вареной лапши, и меду, и
сладких дынь. Может быть, ты даже уделишь тогда от этого изобилия бедному
путнику, пришедшему сюда прямо из далекого Багдада?
- Так ты пришел из славного Багдада? В таком случае заходи в мой дом и
расскажи о том, что ты там видел, а я испытаю силу твоего удивительного
динара.
Глава шестая
ШАХСКИЙ ЛЕТОПИСЕЦ
...Он направился ко мне, несмотря на
далекое расстояние наших жилищ, долгий
путь и ужасы дороги.
(Ибн-Хазм, XI в.)
Шаркая желтыми замшевыми сапогами, старик направился через двор и
поднялся на террасу. - Проходи за мной, путник!
Дервиш вошел за стариком в комнату с кирпичным полом и разостланными
вдоль стен узкими ковриками. На полках в нише стояли два серебряных кувшина
и стеклянная иракская ваза. Купол комнаты, искусно составленный из
переплетенных раскрашенных бревен, имел в середине отверстие для выхода
дыма. Посреди комнаты в квадратном углублении чадила жаровня с углями.
Вдоль задней стены стояли три раскрытых, окованных железом сундука, и в них
виднелись переплетенные в желтую кожу большие книги.
Дервиш сложил около двери посох и другие свои вещи. Сбросив туфли, он
прошел к старику, преклонил колени и опустился на пятки.
- Бент-Занкиджа! - дребезжащим голосом крикнул старик.
Вошел мальчик в длинном до пят полосатом халате и голубой чалме. Скрестив
руки на животе, он склонился, ожидая приказания.
- Возьми этот золотой динар. Передай его старому Саклабу и объясни ему
так: "Пойди, дед Саклаб, на базар, в тот ряд, где сидят индусы-менялы перед
ящиками с серебряными и золотыми монетами. Эти же менялы продают волчки и
кости для игры. Выбери самого седобородого и попроси оценить эту монету:
настоящий ли это полновесный золотой динар?" Если меняла-индус скажет, что
в динаре нет обмана, то пусть он его разменяет на серебряные дирхемы.
Получив серебро, пусть Саклаб пойдет в тот ряд, где путники могут
насладиться едою, и купит то, что сейчас тебе перечислит этот почтенный
искатель истины.
- Что должен слуга купить? - обратился мальчик к дервишу.
Тот смотрел на мальчика. Нежные черты его лица показались странно
знакомыми. Где он его видел?
Дервиш сказал:
- Пусть слуга возьмет с собой корзину и купит все то, что он купил бы для
брата, которого не видел много лет. Пусть слуга сам выбирает.
Старик поманил к себе мальчика и сказал ему на ухо:
- Пусть Саклаб, вернувшись с базара, не входит сюда, как обычно,
оборванцем, а сперва наденет мой старый халат. А ты, отдав ему динар,
возвращайся сюда и захвати с собой чернильницу с калямом и бумагу. Сейчас
ты будешь записывать его речи.
Мальчик скрылся и вскоре вернулся с бумагой и прибором для письма.
- Скажи мне, путник, сперва твое имя, откуда ты родом и как ты попал в
славный Багдад?
- Меня зовут Хаджи Рахим аль Багдади. Родом же я из маленького селения
близ Басры. Я готов отвечать тебе на все вопросы, но прежде позволь мне
коснуться чего-то другого, о чем беспокоится мое сердце.
- Ну, говори,- сказал старик.
- В Багдаде я учился в большом медресе у знаменитейших ученых. Среди
студентов, которые вместе со мной искали света у этих факелов знания, был
один юноша, всегда скорбный и молчаливый, отличавшийся страстным
прилежанием. Когда я ему сказал, что хочу надеть "пояс скитания" и, взяв
"посох странствования", отправиться в славный Гургандж, благородную Бухару
и прекрасный Самарканд, этот юноша обратился ко мне с такими словами:
"Хаджи Рахим аль Багдади, если ты попадешь в богатый город хорезм-шахов
Гургандж, то пройди в третью улицу, пересекающую главный путь от базара к
Западным воротам, найди там дом кузнеца и торговца оружием Кары-Максума и
узнай, живы ли там мои почтенные родители. Расскажи им все, что я делаю в
Багдаде. Когда же ты вернешься в Багдад, то ты поведаешь мне все, что о них
узнаешь". Я обещал ему это и отправился в путь. Но ветер непредвиденностей
и гроза испытаний бросали меня в разные стороны вселенной. Я шел под
палящими лучами солнца Индии, проходил далекие пустыни Татарии , доходил до
Великой стены, охраняющей царство китайцев от набегов татар; я посетил
берег ревущего океана, пробирался через крутые снеговые горы Тянь-Шаня и
всюду находил мусульман. Так прошло много лет, пока я, наконец, попал в
Гургандж, на эту улицу, которую мне указал мой багдадский друг. Я нашел и
дом, и калитку под белоснежным деревом акации, и, наконец, я беседую с
тобою, делатель чудес, который, вероятно, помнит, юношу, обитавшего здесь,
в этом дворе, и ушедшего пятнадцать лет назад из Гурганджа? - Как звали
этого юношу? - спросил старик сурово. - Там, в высоком дворце знаний, он
назывался Абу Джафар аль Хорезми (из Хорезма).
- Как ты осмелился произнести это имя, несчастный! - закричал старый
мирза (писарь), и пеной покрылись губы его.- Знаешь ли ты, что он
величайший грешник? Несмотря на свои юные годы, он покрыл позором и себя и
своих родителей и чуть было не бросил в пучину бедствий всех родичей.
- Но ведь он был очень юн? Что такое мог он сделать? Убил ли он
кого-нибудь, или покушался на знатного бека?
- Этот ужасный Абу-Джафар, к прискорбию, с юных лет отличался большими
способностями и прилежанием. Он учился вместе с другими учениками у наших
лучших учителей, стараясь постигнуть и чтение, и красоты изящного письма, и
глубокий смысл великой книги Корана. Он преуспевал во всем и стал удачно
складывать стихи, подражая Фирдоуси, и Рудеги, и Абу-Саиду. Но стихи его
были не на поучение другим, а только для соблазна легковерных...
Старик продолжал шепотом:
- Этот несчастный юноша начал вольнодумствовать. Он позволял себе спорить
с седобородыми улемами и имамами, ввергая в смущение других простодушных
слушателей. Наконец, когда имам заметил: "Ты идешь не по дороге в рай, а в
огненную пропасть ада",- Абу-Джафар ему дерзко ответил: "Ступай от меня и
не зови меня в рай! Когда ты проповедуешь о четках, о местах молитвы и о
воздержании, я думаю, не все ли равно - идти ли в мечеть Мухаммеда, или в
монастырь Исы, где звонят в колокола, или в синагогу Моисея. Везде я
искал, но не находил бога, бога нет, его выдумали те, кто торгует его
именем. Мой свет, мой проводник - Абу Али Ибн Сина". Тогда святые имамы
прокляли его и приказали схватить. Они хотели на площади города отрезать
его ядовитый язык и обе руки, чтобы он не мог больше сочинять свои
растленные стихи. Но Абу-Джафар со змеиной ловкостью исчез. Сперва думали,
что его отец из жалости где-либо скрывает преступного сына. Поэтому сам
хорезм-шах Мухаммед, узнав об этом деле от имамов, приказал схватить отца,
бросить его в клоповник зиндан и надеть цепь с надписью: "Навеки и до
смерти". А если отец умрет, то вместо него шах приказал посадить ближайшего
родственника, пока Абу-Джафар добровольно не вернется.
- И отец до сих пор в тюрьме? - тихо спросил дервиш.
Его расширенные глаза сверкали, а лицо стало серым, как у мертвеца.
- Отец умер, не выдержав сырости, темноты и страшных клещей и клопов
подвала. Исполняя приказ хорезмшаха, палачи схватили младшего его сына
Тугана, надели на него ту же цепь и бросили в тот же подвал. - Какое
преступление! - прошептал дервиш. - Мне очень жаль этого мальчика Тугана,-
продолжал старик.- Я много заботился о нем. Не желая, чтобы Туган пошел по
следам его испорченного старшего брата, я старался просветить его. Туган
учился у меня чтению и письму, но его больше тянуло к мастерству и воинским
забавам, и я отдал его в обучение кузнецу Кары-Максуму, который показывал,
как изготовлять отличное оружие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23