Они заперлись в небольшой крепости, возвышавшейся
посреди Шахристана.
Все одиннадцать ворот города открылись одновременно, и тысячи татар стали
быстро въезжать в узкие улицы. Они двигались в полном порядке, и разные
отряды занимали отдельные кварталы.
Жители, взобравшись на плоские крыши, со страхом смотрели на безбородых
воинов, сидевших на низкорослых конях с длинными гривами. Полная тишина
охватила город. Одни только желтые узкомордые собаки, с взъерошенною
шерстью и красными глазами, яростно прыгали с крыши на крышу, заливаясь
неистовым лаем, чувствуя острую вонь прибывших неведомых людей.
Когда монгольские воины проникли во все главные улицы, показался на белых
конях отряд телохранителей, покрытых, как их кони, до самых колен железными
латами.
Посреди отборной тысячи показался и он, владыка Востока, вылетевший из
песков Кзылкумов, как столб огня. Впереди ехал богатырского вида монгол,
держа большое белое знамя с девятью трепетавшими хвостами. За ним два
всадника вели неоседланного белого коня с черными огненными глазами. А
далее следовал великий каган, в длинной черной одежде, на саврасом
широкогрудом коне с простой кожаной сбруей.
Чингиз-хан ехал угрюмый, большой, сутулый, перетянутый кожаным поясом, на
котором висела изогнутая сабля в черных ножнах. Черный шлем с
назатыльником, стальная стрелка, спущенная над переносицей, неподвижное
темное лицо с длинной седеющей бородой и полузакрытые глаза - все это было
необычно и не похоже на прежнюю яркую пышность залитых золотом и сверкавших
драгоценными каменьями Хорезм-шахов.
Чингиз-хан прибыл на главную площадь, где по трем сторонам прямыми рядами
выстроились всадники его охраны, не подпуская напиравшую толпу. На ступенях
высокой мечети стояли высшие духовные и судебные лица и знатнейшие жители
города.
Когда монгольский владыка приблизился к мечети, вся толпа повалилась на
землю к копытам савраского коня, как привыкла это делать перед своим
падишахом. Только несколько старых улемов стояли прямо, сложив руки на
животе, освобожденные своей ученостью от обязанности падать ниц перед
владыкой.
- Да живет падишах Чингиз-хан! Да здравствует солнце Востока! - тонким
пронзительным голосом завопил один старик, и вся толпа нестройным хором
подхватила этот крик.
Чингиз-хан, прищурив глаз, смерил взглядом высокую арку мечети и,
хлестнув плетью, направил своего коня вверх по каменным ступеням.
- Этот высокий дом правителя города? - спросил каган.
- Нет, это дом бог,- ответили имамы.
Окруженный телохранителями, Чингиз-хан проехал внутри мечети по
драгоценным широким коврам и сошел с коня возле гигантской книги Корана,
развернутой на каменной подставке выше человеческого роста. Вместе с
младшим сыном, Тули-ханом, каган поднялся на несколько ступенек мембера,
откуда имамы обычно читают проповеди. Старики в белых и зеленых чалмах
теснились перед ними и расширенными глазами всматривались в неподвижное
темное лицо с рыжей жесткой бородой, ожидая от страшного истребителя
народов или милости, или великого гнева.
Чингиз-хан поднял палец и направил его на чалму одного старика-имама.
- Почему он наворачивает на голову столько ткани?
Переводчик спросил старика и объяснил кагану:
- Этот имам говорит, что он ходил в Арабистан в Мекку помолиться богу и
поклониться гробу пророка Магомета. Поэтому он и носит такую большую чалму.
- Незачем для этого куда-то ходить,- сказал Чингизхан.- Молиться богу
можно везде.
Пораженные имамы, раскрыв рты, молчали. Чингиз-хан продолжал:
- У вашего шаха гора преступлений. И я пришел, как бич и казнь неба,
чтобы его покарать. Приказываем, чтобы отныне никто не давал шаху Мухаммеду
ни крова, ни горсти муки.
Чингиз-хан поднялся еще на две ступеньки и крикнул своим воинам,
теснившимся в дверях мечети:
- Слушайте, мои непобедимые воины! Хлеб с полей снят, и коням нашим
пастись негде. Но амбары здесь полны хлеба и открыты для вас. Набивайте
зерном животы ваших коней!
По всей площади пронеслись крики монголов:
- Амбары Бухары для нас открыты! Великий каган приказывает кормить хлебом
наших коней.
Сойдя с мембера, Чингиз-хан приказал:
- Пусть к каждому из этих стариков будет приставлен один багатур, и они,
ничего не скрывая, укажут все богатые дома, амбары с хлебом и лавки с
товарами. Писцы пусть от этих стариков узнают и запишут имена всех богатых
торговцев, и они вернут мне все богатства, отнятые у моих купцов, перебитых
в Отраре. Пусть богачи привезут сюда еду и питье, чтобы мои воины
насыщались, радовались, пели и плясали. Я буду сегодня праздновать захват
Бухары в этом доме мусульманского бога.
Старики с монгольскими воинами удалились и вскоре стали возвращаться с
верблюдами, нагруженными медными котлами, мешками риса, бараньими тушами и
кувшинами, полными меда, масла и старого вина.
Глава девятая
"ХОРОШО В СТЕПЯХ КЕРУЛЕНА!"
На площади перед главной мечетью задымили костры, В котлах зашипели
бараньи курдюки, рис и накрошенная баранина.
Чингиз-хан сидел на шелковых подушках на высокой площадке перед входом в
мечеть. Около него теснились военачальники и телохранители. В стороне
бухарские музыканты и хор разноплеменных девушек, приведенных бухарскими
стариками, играли на разных инструментах и выбивали дробь на бубнах и
барабанах.
Знатнейшие имамы и улемы сторожили монгольских коней, подбрасывая им
охапки сена. Переводчик Чингиз-хана Махмуд-Ялвач сидел неподалеку от
кагана, настороженно следя за всем; позади него три писца из бывших его
приказчиков, сидя на пятках, быстро писали на полосках цветной бумаги
распоряжения или пропуска через монгольские посты.
Монгол в длинной шубе до пят, обвешанный оружием, пробрался через ряды
сидевших и, наклонись к уху Махмуд-Ялвача, пробурчал ему:
- Мой разъезд задержал двух людей - одного вроде шамана, в высоком
колпаке, другого мальчика. Когда мы хотели их прикончить, старший сказал
по-нашему: "Не трогай нас! Махмуд-Ялвач наш приемный отец - аньда..." Так
как нам приказано шаманов и колдунов щадить, да еще он "аньда", я приказал
их пока ке трогать. Что прикажешь с ними делать?
- Приведи их сюда!..
Монгол привел Хаджи Рахиыа и мальчика Тугана. Махыуд-Ялвач жестом руки
приказал им сесть на ковре рядом с писцами.
Чингиз-хан никогда, даже на хмельном пиршестве, не терял ясности ума и
все подмечал. Он взглядом сделал знак Махмуд-Ялвачу, и тот подошел.
- Что за люди?
- Когда, по твоему повелению, я проезжал через пустыню и меня ранили
разбойники, этот человек вернул мне жизнь. Разве я не должен позаботиться о
нем?
- Разрешаю тебе за это его возвеличить. Объясни мне, почему у него такой
высокий колпак?
- Это мусульманский искатель знаний и певец. Он умеет вертеться волчком и
говорить правду. Таких людей простой народ почитает и дает им подарки.
- Пускай он повертится передо мной волчком. Посмотрю, как пляшут
мусульмане.
Махмуд-Ялвач вернулся на свое место и сказал дервишу:
- Наш повелитель приказал, чтобы ты ему показал, как пляшут вертящиеся
дервиши. Ты знаешь, что, не исполнив воли Чингиз-хана, ты потеряешь голову.
Постарайся, а я буду играть тебе.
Хаджи Рахим положил на ковер сумку, миску, кяшкуль и посох. Он покорно
вышел на середину круга между пылающими кострами. Он встал так, как это
делают дервиши в Багдаде,- раздвинул руки, правая ладонь пальцами вниз, а
левая рука ладонью кверху. Дервиш несколько мгновений ждал. Махмуд-Ялвач
заиграл на свирели жалобную песенку, переливавшуюся то как всхлипывание
ребенка, то как тревожный крик иволги. Музыканты тихо ударили в бубны.
Дервиш бесшумно двинулся по кругу, скользя по старым каменным плитам, и
одновременно стал вертеться, сперва медленно, потом все ускоряя темп; его
длинная одежда раздувалась пузырем. Все жалобнее и тревожнее пела свирель,
то замолкая, когда гудели одни бубны, то снова начиная всхлипывать.
Наконец дервиш быстро завертелся на одном месте, как волчок, и упал
ничком на ладони.
Нукеры подняли его и положили около писцов. Чингизхан сказал:
- Жалую бухарскому плясуну чашу вина, чтобы разум вернулся в его
закрутившуюся голову. А все же наши монгольские плясуны прыгают выше и
песни поют и громче и веселее. Теперь мы желаем послушать монгольских
песенников.
На середину площадки перед каганом вышли два монгола, один старый, другой
молодой. Скрестив ноги, они сели друг против друга. Молодой запел:
Табуны родные вспоминая,
Землю бьют со ржаньем кобылицы,
Матерей родимых вспоминая,
Слезы льют со стоном молодицы.
Все монголы, тесной стеной сидевшие кругом, хором подхватили припев:
Ох, мои богатства и слава!
Старый монгол в свою очередь запел:
Быстроту коней степных узнаешь,
Коль проскачешь вихрем по курганам,
Храбрость воинов степных узнаешь,
Коль пройдешь полмира за каганом.
Снова все монголы подхватили припев:
Ох, мои богатства и слава!
Молодой певец продолжал:
Если сядешь на коня лихого,
Станут близки дальние просторы,
Если поразить врага лихого,
Прекратятся войны и раздоры.
Монголы опять повторили припев, и старый монгол запел:
Знает всяк, кто видел Чингиз-хана,
В мире нет богатыря чудесней,
Воздадим же славу Чингиз-хану
И дарами нашими и песней!
- Воздадим же славу Чингиз-хану! - воскликнули монголы.- И сегодня будем
веселиться! - поддержала толпа. Все засвистали, загукали и захлопали в
ладоши.
В середину круга пробрались плясуны и вытянулись в два ряда, лицом к
лицу. Под пение монголов и удары бубнов они стали плясать на месте,
подражая ухваткам медведей, переваливаясь, притопывая и ловко стукая друг
друга подошвами. Разом выхватив мечи, они принялись высоко прыгать,
размахивая оружием, сверкая сталью мечей в красном зареве пылающих костров.
Чингиз-хан, собрав в широкую пятерню рыжую жесткую бороду, сидел
неподвижный и безмолвный, с горящими, как угли, немигающими глазами.
Пляски и крики оборвались... Новый певец начал мрачную и торжественную
песню, любимую песню Чингиз-хана.
Вспомним,
Вспомним степи монгольские,
Голубой Керулен,
Золотой Онон!
Трижды тридцать
Монгольским войском
Втоптано в пыль
Непокорных племен.
Мы бросим народам
Гроду и пламя,
Несущие смерть
Чингиз-хана сыны.
Пески сорока
Пустынь за нами
Кровью убитых
Обагрены.
"Рубите, рубите
Молодых и старых!
Взвился над вселенной
Монгольский аркан!"
Повелел, повелел
Так в искрах пожара
Краснобородый бич неба
Блтыр Чингиз-хан.
Он сказал: "В наши рты
Положу я сахар!
Заверну животы
Вам в шелка и парчу!
Все мое! Все - мое!
Я не ведаю страха!
Я весь мир
К седлу моему прикручу!"
Вперед, вперед,
Крепконогие кони!
Вашу тень
Обгоняет народов страх...
Мы не сдержим, не сдержим
Буйной погони,
Пока распаленных
Коней не омоем
В последних
Последнего моря волнах... !
Слушая любимую песню, Чингиз-хан раскачивался и подпевал низким хриплым
голосом. Из его глаз текли крупные слезы и скатывались по жесткой рыжей
бороде. Он вытер лицо полой собольей шубы и бросил в сторону певца золотой
динар. Тот ловко его поймал и упал ничком, целуя землю. Чингиз-хан сказал:
- После песни о далеком Керулене мою печень грызет печаль... Я хочу
порадоваться! Ойе, Махмуд-Ялвач! Прикажи, чтобы эти девицы спели мне
приятные пески и меня развеселили!
- Я знаю, какие песни ты, государь, любишь, и сейчас объясню это
певицам...- Махыуд-Ялвач прошел степенно и важно к толпе бухарских женщин и
пошептался с ними.- Итак,- сказал он им,- спойте такую песню, чтобы вы
завыли, как потерявшие детенышей волчицы, и пусть старики тоже подвывают...
Иначе ваш новый повелитель так разгневается, что вы лишитесь ваших волос
вместе с головами... Женщины стали всхлипывать, а Махмуд-Ялвач с
достоинством вернулся на свое место около монгольского владыки. Перед хором
девушек выступил мальчик в голубой чалме и в длинном полосатом халате. Он
повернулся к женщинам и сказал: "Не бойтесь! Я спою!" Он запел чистым
нежным голосом. Песня его была грустна и одиноко понеслась по затихшей
площади при потрескивании костров, фырканье коней и глухом рокоте бубнов.
Край радости и песен, прекрасный Гюлистан,
Пустынею ты стал, твои сады в огне!
Завернутый в меха здесь царствует монгол...
Ты гибнешь, весь в крови, израненный Хорезм!
Хор девушек жалобно простонал припев:
Лишь слышен жалкий плач детей и пленных жен;
На-а! На-а! На-а!
А за девушками все бухарские старики на площади подхватили отчаянным
воплем:
О Хорезм! О Хорезм!
Мальчик продолжал:
С гор снеговых поток вливался в Зеравшан.
Клубился черный дым, померкли небеса.
Лишь слышен жалкий плач детей и пленных жен:
И братья и отцы - все полегли в боях!
Снова хор девушек повторил припев:
Лишь слышен жалкий плач детей и пленных жен:
На-а! Ш-а! На-а!
И опять все бухарские старики отчаянным воплем подхватили:
О Хорезм! О Хорезм!
Только один хорезмиец, Махмуд-Ялвач, сидел молча и носился на стариков,
холодный и настороженный.
- Что поет этот мальчик? - спросил, еще всхлипывая, Чингиз-хан.- И почему
так воют эти старики?
- Они поют так, как ты любишь,- объяснил Махмуд-Ялвач.- В этой песне
оплакивается гибель их родины. А все старики стонут: "О Хорезм!" и плачут,
что их былая слава пропала...
Темное лицо Чингиз-хана собралось в сеть морщинок, рот растянулся в
подобие улыбки. Он вдруг захохотал, точно лаял большой старый волкодав, и
захлопал большими ладонями по грузному животу.
- Вот это для меня веселая песня! Хорошо воет мальчишка, точно плачет!
Пусть плачет вся вселенная, когда великий Чингиз-хан смеется!.. Когда я
сгибаю непокорную голову под мое колено, я люблю смотреть, как мой враг
стонет и молит о пощаде, а слезы отчаяния текут по его исхудалым щекам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23