Нашлепнута была под левым параболоидом
тяги - параболоид сбрило в долю секунды, гравилет сразу закрутило вдоль
продольной оси... в общем, вот так.
- Понятно,- сказал я. Голос чуть сел, я кашлянул осторожно.
- Что? - не понял Стачинский.
- Ничего, Сережа, это я кашляю. Горло перехватило от таких новостей. Когда
вы в Петербург намерены двигаться?
- Часа через три. Я только что закончил осмотр. Сейчас начинаем паковаться
- уложимся и вылетаем сразу.
- Вы уж там... Осмотрите корабль перед вылетом.
- Тьфу-тьфу-тьфу. Правда, собственной тени пугаться начнешь. Адово
душегубство какое-то.
- Еще вопрос, Сереженька. Сколько времени нужно, чтобы укрепить такой
гостинец на обшивке?
Стачинский хмыкнул.
- Две с половиной секунды. Секунда, чтобы запустить руку за пазуху или в
висящую на плече сумку, секунда, чтобы вынуть, и полсекунды, чтобы,
поднявшись на цыпочки, сделать "шлеп!".
- Понял,- опять сказал я.- Ладно... Как там погода?
- Спасибо, что хоть не льет. А у вас?
- А у нас - льет с нас,- ответил я.- Ну, счастливо. Если в лаборатории
что-то выяснится дополнительно - звони. Я пока обратно не собираюсь.
Повесил трубку и поднял глаза на смирно ждущего Болсохоева - тот жмурился,
подставляя лицо вентилятору; волосы его, черные и жесткие, ершились и
танцевали в потоке воздуха.
- Ну вот,- сказал я.- Взрывное устройство, которое мог бы собрать и
ребенок. Хорошо, что у нас так редки дети с подобными наклонностями.
Кислородный патрон и кислотная капсула.
Болсохоев открыл глаза и опять удрученно покивал. Потом вдруг встрепенулся,
чуть косолапя - видно, ногу отсидел - подбежал к телефону и сдернул трубку.
Я отодвинулся, чтобы не мешать. Болсохоев набрал какой-то короткий номер и,
дождавшись, когда там поднимут трубку, темпераментно заговорил по-казахски.
Я отодвинулся еще дальше; тут уж я, черт бы меня побрал, не мог сказать
даже "дидад гмадлобт". Отвратительное ощущение - безъязыкость; сразу
чувствуешь себя посторонним и ничтожным. Болсохоев делал виноватые глаза,
а, улучив момент, прикрыл микрофон рукою и шепотом сказал:
- Извините, Александр Львович. Сегодняшний дежурный по складу не понимает
по-русски.
- Оставьте, Яхонт Алдабергенович. Это не он не понимает по-русски, а я не
понимаю по-казахски. К сожалению. Я к вам прилетел.
Болсохоев чуть улыбнулся, уже слушая, что ему говорят оттуда. Потом что-то
сказал, кивнув, и повесил трубку. Помолчал. Некоторое время мы молча
смотрели друг на друга.
- Не далее как позавчера Кисленко получал на складе жидкий кислород.
Восемнадцать патронов. На вчерашний день планировался длительный
сверхвысотный полет экологического зонда "Озон", это для него.
- Надо проследить судьбу каждого патрона,- сказал я.- Не мог ли кто
кроме...
- Проследим,- ответил Болсохоев. Помедлил.- Да он это, он, Александр
Львович.
- И выяснить, кто дал Кисленко приказ на получение кислорода и когда,- я
снова потер лоб.- Ох, вижу, что он... Давайте свидетелей Яхонт
Алдабергенович. И первым - того, кто видел, что Кисленко "как бы не в
себе".
Наладчик Асланов показал, что позавчера, то есть в день накануне
катастрофы, он встретил Кисленко у проходной. Видимо, тот возвращался из
дома после обеда. Он стоял у внутреннего выхода, уже на территории
аэродрома, и разглядывал собственный пропуск, очевидно, только что
предъявленный охраннику. Асланов пошутил еще - дескать, себя на фотографии
узнавать перестал, стареешь - толстеешь? Кисленко поднял на него глаза, и
они были какие-то странные, погасшие и тупо-недоуменные, словно техник и
Асланова, старого своего приятеля и неизменного партнера по домино и
нардам, не узнал, вернее, не сразу узнал, а с трудом вспомнил. Асланова
поразило лицо Кисленко - оно было усталым и то ли ожесточенным, то ли
горестным. "Я было подумал, у него по меньшей мере жена при смерти",-
сказал Асланов. Впрочем, это выражение мгновенно пропало, Кисленко овладел
собой. Он как-то невнятно отшутился - Асланов даже не запомнил, как именно
- но произнес непонятную, запомнившуюся фразу: "С ума все посходили, что
ли..." Асланов, слегка обидевшись, попросил уточнить, но Кисленко, видимо,
уже окончательно очнувшись, засмеялся, хлопнул его по плечу и сказал: "Это
я о своем". Потом пошел к ангарам. Отзыв о Кисленко в целом - самый
положительный: отличный товарищ, прекрасный работник, настоящий коммунист.
Электротехник Чониа показал, что вечером того же дня застал Кисленко в
мастерской, тот что-то вытачивал на токарном станке. Кроме него, в
помещении никого уже не было. Чониа, зашедшему в мастерскую случайно, в
поисках потерянной записной книжки - он нашел ее позже совсем в другом
месте, в столовой - показалось, что Кисленко был смущен и обеспокоен
встречей. Чониа ни о чем его не спрашивал, но Кисленко сам пустился в
объяснения: дескать, варганит сынишке подарок ко дню рождения... Между
прочим, у сыновей Кисленко дни рождения в ноябре и в марте. Но в ходе
разговора Чониа об этом не вспомнил - он был озабочен потерей и быстро
ушел. Отзыв о Кисленко в целом - самый положительный: такого справедливого,
отзывчивого, всегда готового помочь человека редко встретишь.
Сразу трое свидетелей показали,что в утро перед катастрофой Кисленко
выглядел сильно возбужденным. Но значения этому не придали тогда - все были
в приподнятом настроении, зная, что предстоит встреча с великим князем,
человеком, которого, как я лишний раз убедился, все здесь глубоко уважали.
Зато, вернувшись с поля на тягаче, Кисленко преобразился - из него будто
пружину какую-то вынули, он оглядывался, как бы не очень хорошо понимая,
где он и что здесь делает. Вздрагивал от малейшего шума; когда к нему
неожиданно обратились сзади, вскрикнул. Впрочем, он почти сразу ушел.
Обедать, так решили все. Отзывы о Кисленко - самые положительные.
В обогатитель регенерационной системы готового к полету "Озона" были
установлены все восемнадцать патронов. Запуск был сорван лишь начавшейся в
связи с гибелью "Цесаревича" суматохой. Элементарная проверка показала, что
один из установленных патронов - пустой, уже отработанный. Устанавливал
патроны Кисленко. Накладную на получение кислорода подписал начальник
метеослужбы космодрома Сапгир. Полеты такого профиля были довольно обычной
практикой: метеорологи тщательно следили за состоянием атмосферы на
различных высотах над Тюратамом, пытаясь однозначно выяснить, влияют на нее
губительным образом, или все-таки нет, запуски больших кораблей.
Около восьми вечера мы с Болсохоевым позволили себе прерваться и выпить по
стакану кофе с бутербродами. Но не успел я и первого глотка спокойно
проглотить, как посыпались очередные новости.
Вернулись ребята Болсохоева и гордо протянули Яхонту Алдабергеновичу
пропуск Кисленко. Они нашли его в одном из рейсовых автобусов, ходивших от
аэродрома к городу и обратно; нашли бы и раньше, но как на грех, как раз
сегодня этот автобус не вышел на линию, что-то там было не в порядке с
коробкой передач. Пропуск валялся на полу под одним из сидений,
полуприкрытый отставшей от металлического днища резиновой подстилкой. Он
был совершенно цел; очевидно, Кисленко над ним уже не упражнялся.
Прихлебывая кофе, я со скорбным удивлением рассматривал лицо на фотографии
- обычное лицо славного человека средних лет, испуганно-напряженное, как
это всегда бывает на фото в служебных документах, с близорукими морщинками
у глаз, с небольшой родинкой на левой щеке, с мягкими губами; под левый
параболоид этот человек поставил мину. Не понимаю, думал я, не понимаю. "С
ума все посходили, что ли..." Не понимаю. И тут явился Григорович - ничего
не нашедший Климов пришел еще раньше и тихо стушевался в углу, у открытого
окна, тет-а-тет со своими жуткими папиросами. Григорович тоже ничего не
нашел - никаких иных странностей, кроме обгоревших корочек документов. И
жена Кисленко, уже не на шутку встревоженная исчезновением мужа и наше
активностью, ничего интересного не смогла для него припомнить. Правда, в
ночь перед катастрофой Кисленко почти не ложился; она оставила его в
кабинете, с непонятной пристальностью изучавшего позаимствованный у
старшего сына школьный учебник "История России в новое время" - почитает с
каким-то изумлением, поднимает глаза, шевеля губами, потом опять почитает.
Но разве все это предосудительно?
А в целом он был, как всегда. Очень усталый только. Очень. Опустошенный
какой-то. Но она решила, что просто было много работы в связи с отлетом
наследника, и ничего спрашивать не стала.
Одну странную фразу он сказал ей, и от этой фразы теперь, задним числом,
можно было белугой завыть. Уже уходя поутру на работу в день катастрофы,
чмокнув жену в щеку, он улыбнулся как-то необычно жестко и проговорил: "Ну
ладно. Буду отдуваться за вас за всех, чистоплюев блаженненьких. Жаль, до
самого мне уж не дотянуться". Она спросила, что он имеет в виду - а он не
ответил.
Я снова нацелился было на свой бутерброд, и позвонил телефон. Болсохоев
снял трубку, алекнул, послушал и протянул трубку мне.
- Круус,- сказал он.
- Трубецкой,- произнес я в трубку.
- Мы нашли его,- от явного волнения Круус сильнее обычного растягивал свои
каучуковые эстляндские гласные.- Приезжайте, это пятый пункт неотложной
наркологии. Кисленко очень плох. И хуже всего то, что я не понимаю, что с
ним.
3
Кисленко нашли около двух часов дня на улице, неподалеку от остановки
автобуса аэродром - город, но не той, на которой он обычно выходил, а двумя
позднее; похоже, свою он просто-напросто проехал. Видимо, в автобусе ему
стало худо, он начал терять разумение - но еще выбрался как-То, добрел до
укромной, притаившейся на бережку арыка, в тени карагачей, скамейки, и тут
окончательно потерял сознание. В какое время это было - точно сказать
невозможно; Тюратам - город рабочий, днем на улице редко кого встретишь.
Набрели на Кисленко два гимназиста, шедшие домой после занятий. Кликнули
городового. Вот картина: завалившись набок, сидит на лавочке человек, изо
рта - струйка слюны, припахивает спиртным, брюки мокрые, моча. Конечно,
городовой решил, что человек пьян до утери человеческого облика. Вызвал
"хмелеуборщиков". Те, хоть случай и редкий, особливо рефлектировать не
стали; привезли на пункт, сделали промывание желудка, укол и оставили
просыпаться. Во время перевозки Кисленко бормотал что-то, как бы бредил, но
кто же прислушивается в таких случаях? Правда, один санитар, из молодых,
видно, ему все это еще в новинку казалось, зафиксировал на редкость, с его
точки зрения, нелепую фразу - нелепостью своей она в память и врезалась.
Неразборчиво пробубнив что-то насчет, как он непонятно выразился,
"демогадов", Кисленко вдруг очень ясно сказал: "Народу жрать нечего, а вам
тут обычных начальников мало, еще и царей опять развели..."
Двое других подтвердить показания молодого коллеги не взялись, но один
неуверенно покивал: да, про царя что-то было, но что именно - не
отложилось.
Лишь утром врачи забеспокоились всерьез - Кисленко не приходил в себя; уже
он явно не спал, а был без сознания, и по временам дико вскрикивал. Взяли
анализы. Следов употребления наркотиков не обнаружили, следы алкоголя - в
минимальном количестве. Столь гомеопатическая доза никак не могла вызвать
подобный эффект. Наверное, так я подумал, Кисленко просто хлебнул граммов
полста для храбрости перед самым делом или сразу после него, чтобы
расслабиться. Не более. Но расслабиться у него не получилось.
Его пытались привести в себя. От средств самых элементарных, вроде
нашатыря, до сложных комплексных уколов - все перепробовали, и все тщетно.
Пытались установить личность, но документов никаких не обнаружили, а когда,
постепенно начав соображать, что случай очень уж нетривиальный, затеребили
городское полицейское управление, тут уже и Круус приехал.
- Для очистки совести я повторил все анализы,- рассказывал Круус, а я
вглядывался в запрокинутое, иссохшее, уже покрытое седоватой щетиной лицо
Кисленко на подушке. Оно было так не похоже на фотографию в пропуске...
Словно техник прошел через какую-то катастрофу, через жуткую, средневековую
войну, где сдирают кожу с живых, где младенцев швыряют в пламя. Время от
времени губы его беззвучно шевелились. Свет настольной лампы, стоявшей на
стандартной больничной тумбочке у изголовья, вырубал из лица резкие черные
тени, они казались пробоинами.- Ничего, чисто. Никаких следов
психотомиметиков, галлюциногенов, препаратов, увеличивающих внушаемость...
Вообще никаких препаратов, кроме тех, что ему вводили здесь. Памятуя вашу
имплицитно высказанную гипотезу, я пытался разблокировать ему память,- губы
Крууса слегка задрожали. Засунув руку куда-то глубоко под явно с чужого
плеча белый халат и повозившись на груди, он извлек свой просторный носовой
платок и вытер лицо. Мельком я отследил, что платок уже выдохся. Пахло
медикаментами, пахло влажным кафельным полом, пахло мучающимся на постели
человеческим телом - но духами не пахло.- И тут, Александр Львович, я едва
не оказался на соседней койке надолго.
- Что такое?
Круус упихал платок обратно.
- Он пришел в себя. Он открыл глаза, он сел на постели. Помню, я еще успел
обрадоваться - мол, все идет хорошо, сейчас начнем разбираться... И тут он
закричал: "Нет! Не хочу! Он ведь живой! Он мне улыбается!" Признаюсь вам,
такой муки, такого отчаяния я не наблюдал никогда в жизни. Он попытался
соскочить с постели. Его с трудом удерживали двое санитаров. Тогда он стал
кричать: "Убейте меня!" И я, отчасти от испуга, а отчасти желая хоть как-то
успокоить его, притупить его очевидные, хотя совершенно непонятные мне
страдания, поспешил погрузить его в сон. Успокоительный, релаксационный
сон.
- Его крики вы как-то фиксировали?
- Все на диктофоне. И еще там - фраза, которая, без сомнения, пополнит и
украсит ваш список странных фраз, произнесенных Кисленко за последние
сутки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33