Он успокаивающе положил руку мне на колено.
- Не раздражайтесь, товарищ Трубецкой, прошу вас. Давайте определимся. Вы
меня пока не убедили. Все это выглядит очень невероятно - во всяком случае,
вот так сразу. А кроме того... - он ерзнул вправо-влево, вздохнул.- Кроме
того, если нечто подобное действительно обнаружится, боюсь, это может
существенно повредить авторитету нашего учения. Вы с кем-нибудь делились
вашими соображениями?
- Предварительно - с министром безопасности россии и его товарищем. Больше,
разумеется, ни с кем.
Патриарх снова вздохнул.
- Это исключительно порядочные и доброжелательные люди,- поспешил добавить
я.
- Будем надеятся, что слухи об этом не просочатся... раньше времени.
- Уверен, что не просочатся.
Он помолчал.
- Я не могу сейчас с ходу придумать своей версии, но ваша представляется
мне маловероятной. Не обессудьте. Однако, я готов помочь вам, чем смогу.
- Тогда я задам вам несколько вопросов.
- Задавайте.
Я открыл было рот, но заметил, что по дорожке к нам степенно приближается
парочка пожилых женщин в больничных халатах. Донеслось: "Нет-нет, петрушку
к мясу надобно подавать непременно. Это же вкусно, и освежает как! И
мужчинам пользительно. Мой-то, помню..." Они удалились, и я не разобрал
окончания фразы, но обе вдруг громко, безмятежно засмеялись. Чем-то это
напоминало Лизу и Стасю в чайном уголке.
Патриарх, с веселой симпатией щурясь, проводил их взглядом.
- Вы, как глава коммунистов России, а, фактически, и всего мира - слышали
хоть что-нибудь о существовании или хотя бы возникновении в прошлом
подобной секты.
- Нет.
- Хотя бы слухи... намеки, предания?
- Нет.
В патриаршестве есть люди, которые занимались бы историей ранних сект?
- Нет.
В сердцах я ударил себя кулаком по колену. Бок отозвался на резкое движение
медленно гаснущим сполохом тупой боли.
- На рубеже шестьдесят девятого - семидесятого годов в Европе произошло
нечто, положившее начало этому дьявольскому процессу. Как мне узнать?
Он поправил очки.
- Ваша убежденность заражает... но вы немного ошиблись адресом. Мы -
практики, и смотрим в будущее. Для меня коммунизм вообще начался с
Ленина... Но, кажется, я могу вам помочь. Вы когда выписываетесь?
- Через неделю - полторы.
- Мы с вами обязательно встретимся еще раз. Я сделаю несколько звонков, а
потом дам вам знать о результате. Попробую вывести вас, товарищ, на одного
старого своего друга. Его зовут Эрик Дирксхорн, он швед и работает в
Стокгольме. Есть такое учреждение - центральный архив Социнтерна. Нужные
вам материалы, если они вообще существуют, могут быть только там.
Я слушал, не веря удаче. Он снял очки и принялся протирать их носовым
платком; от этого уютного жеста стало тепло на душе.
- С его помощью вы не запутаетесь, и для вас не будет ненаходимых
документов. Есть фонды, с которыми тамошние работники предпочитают не
знакомить случайных людей - я надеюсь, благодаря Дирксхорну, вы не попадете
в эту категорию. Но, товарищ Трубецкой, еще раз... призываю вас. Будьте
осторожны с той информацией, которую, возможно, обнаружите. Буде выявится,
что люди, именующие себя коммунистами... ведут себя столь неподобающе,-
мягко сказал он об убийцах,- это может вызвать в мире очень сильный
резонанс, и он никому не пойдет на пользу, кроме самих же этих радикалов.-
он надел очки и вдруг беззащитно улыбнулся.- Если бы я был политиком, я,
вероятно, счел бы своим долгом перед приверженцами любыми средствами мешать
вам.
- Если бы вы были близоруким и неумным политиком, вы бы так и поступили,-
ответил я.
Он даже крякнул.
- Вы считаете, что я сейчас делаю ловкий политический ход?
- Бесспорно. А уж от души или от ума - другой вопрос.
- Мне и в голову это не приходило. Я просто хочу помочь вам... Если сочтете
возможным, держите меня в курсе дела, хорошо?
- Разумеется, товарищ патриарх,- сказал я и поднялся со скамейки, понимая,
что разговор окончен пока.
- Будет ужасно, если вы окажетесь правы,- произнес он грустно.
- Я намерен действовать с максимальной осмотрительностью, и конфессию под
удар не поставлю,- заверил я. Помолчал.- Со своей стороны, у меня тоже
будет просьба об осторожности.
- А в чем дело?
- Пусть о моей миссии знает как можно меньше людей. Вы, ваш Эрик, коль
скоро вы ему так безраздельно доверяете, и все. И по телефону говорите
обиняками. Ведь если я на верном пути, и они об этом узнают, они, в отличие
от вас, действительно будут мешать любыми средствами. Меня мгновенно
уничтожат.
Он взглянул буквально с ужасом.
- И самое отвратительное, что почти наверняка это будет сделано руками
человека, с которым мне и в голову не придет держаться настороже, и который
затем сам погибнет, как Кисленко, мучительной смертью. Руками друга, или...
жены, или... - я осекся и, помедлив мгновение, ушел, так и не окончив
фразы.
И снова Петербург
1
Она словно собралась ко двору. Лицо радостное, предвкушающее; прическа,
косметика, серьги, колье; строгое, закрытое темное платье до полу, идеально
подчеркивающее мягкую женственность фигуры - сердце у меня упало: ну
неужели именно сегодня ей куда-то нужно идти? Не говоря ни слова, я обнял
ее, и сразу на ощупь понял, что никуда ей не нужно - под платьем у нее
ничего не было. Это она меня так встречала.
- Наконец-то, Сашенька,- вжимаясь лицом мне в плечо, сказала она.- Как
долго... А почему ты не захотел, чтобы я приехала?
- Конспирация,- серьезно ответил я. Она чуть отстранилась, встревоженно
заглядывая мне в лицо.
- Шутишь.
- Нисколько. Меня даже из больницы не выписали, а по всем документам
перевели для долечивания в санаторий в Архызе. Это Северный Кавказ,
уединенное место. И, судя по отчетности симбирских авиакасс, я туда улетел.
Пусть там поищут, если хотят.
- Кто?
- Бармалеи.
- Так ты что - дома будешь сидеть, не выходя? - она не сумела скрыть
радости. Я плотнее прижал ее к себе. Бедная... Лучше сразу.
- Завтра вечером выйду один раз - и в Стокгольм.
Эти слова задули ее, как свечку.
- Надолго? - спросила она, помолчав.
- Надолго.
- Несколько секунд мы еще стояли, обнявшись, но она уже была, как мертвая.
- Ужин на столе, Саша,- сказала она потом и мягко высвободилась.
- Чудесно. Я только в душ быстренько.
Везде душ хуже, чем дома. То кран реагирует нечутко, то напор воды слабый,
то свет тусклый, то неудобно мыло класть... Как я соскучился по дому, кто
бы знал! Почти целое лето провести в чужом городе, в больнице... смотреть
на листья за окном, то трепещущие на ветру, то истомно замирающие в теплом
безветрии, то прыгающие вверх-вниз или обвисающие под тяжестью дождя - и
думать: они скоро опадут, а я тут лежу... Смотреть, как медленно ползет по
кафельному неживому полу золотой прямоугольник солнечного света и думать:
скоро солнце будет едва вылезать из-за горизонта, а я тут лежу...
Смотреть на свое серое лицо во время бритья и думать: скоро сорок, а я тут
лежу.
Очень горячий душ, потом - очень холодный душ. Как всегда, я с
удовольствием ухнул, когда разгоряченную кожу вдруг окатила ставшая почти
ледяной струя. Я лишь относительно недавно открыл для себя это
удовольствие; а раньше, вдобавок, когда вылезал из ванной, неудобно было
причесываться, зеркало всегда оказывалось запотевшим, приходилось сначала
протирать его, и все равно стекло оставалось в неряшливых мокрых разводах.
Теперь помимо удовольствия и пользы для организма, я получал еще и
пригодное к употреблению зеркало, успевающее проясниться, пока я вертелся в
холодном бурлении.
Маленькие домашние радости. Без них ничего не мило и ничего не нужно.
Я закрыл воду, потянулся к своему полотенцу; жесткому, долгожданному,
пахнущему лавандой, все еще пропитанному, казалось, блеском крымского
солнца - Лиза всегда подстилала его, загорая; и вдруг сзади мягко накатил
прохладный воздух, словно открылась дверь. Я обернулся; она действительно
открылась. Лиза, выглядевшая в своем церемониальном убранстве среди
интимного керамического сверкания, очень нелепо и потому как-то особенно
преданно, стояла, прислонившись плечом к косяку, прижав кулачок к губам, и
со страхом и состраданием глядела на мой развороченный бок.
- Болит? - поймав мой взгляд, тихонько спросила она.
- Что ты, родненькая. Давно уже не болит. Только чешется.
Ванна длинным тянущим хлебком всосала остатки воды.
- Тебе халат? - спросила Лиза.
- Нет.
- А хочешь - вообще не одевайся. Буду тобой любоваться наконец. Ты такой...
античный.
Я засмеялся сквозь ком в горле. Она даже не улыбнулась в ответ. Она теперь
смотрела ниже, и мне казалось, я знаю, о чем она думает. том, что вот я,
оказывается, бывал внутри то у нее, то не у нее.
- Нет уж,- сказал я.- Хочу тебе соответствоватЬ.
- Только галстук не надевай, пожалуйста,- попросила она и взглянула мне в
глаза. И чуть улыбнулась, в первый раз после того, как я сказал про
Стокгольм.- Давай попросту, без чинов.
- А сама-то? - возмутился я.
Она помолчала и вдруг покраснела. Снова улыбнулась:
- Это снимается одним движением.
В том же самом белоснежном костюме миллионщика на собственной яхте я вошел
в столовую. Стол ломился; казалось, сюда каким-то чудом перекочевало все,
что я нахватал для Стаси перед Симбирском. Плюс громадный букет роз
посреди. Плюс две бутылки голицинского шампанского, мерзнущие в ведерках по
краям.
- Так у нас сегодня что - праздник? - спросил я.
- Еще бы не праздник. Повелитель домой заглянул на часок.
- А где же Поля?
- В деревне, у твоих.
Сердце у меня опять упало; я подумал, что она специально, в предвидении
домашних разборок, удалила дочь. Потом сообразил, что Поля в августе всегда
гостит в поместье, и мимолетно позавидовал ей. Раздольные подмосковные
равнины с таинственно клубящимися по горизонтам лесами; сад, обвисающие от
румяных плодов ветви яблонь; запахи сена и луга. Покой. В детстве я сам все
летние месяцы проводил там.
- Ну что же, Лизка,- сказал я,- предадимся греху чревоугодия?
- Народ грешить готов! - отрапортовала она и непроизвольно, сама, видимо,
не заметив, что сделала, козырнула двумя пальцами, по-польски.
2
Я лег, а она не приходила долго. Я думал, она принимает ванну, но когда она
вошла наконец, стало ясно, что она просто бродила по дому или просто сидела
где-нибудь, в детской, например, и думала о своем. О девичьем. Камушки,
впрочем, уже сняла и переоделась.
Мне так и не довелось узнать, действительно ли этот ее тугой блестящий
черный кокон снимается одним движением.
Она виновато поглядела на меня и погасила свет.
- Зачем? - тихо спросил я.
- Стесняюсь,- так же тихо ответила она из темноты.- Я лягу, и ты, если
захочешь, включишь, хорошо?
- Хорошо, маленькая.
Коротко и мягко прошуршал, упав на ковер, халат. Я услышал, как она
откинула свое одеяло, почувствовал, как она легла - поодаль от меня, на
краешке, напряженная и испуганная, словно и впрямь снова стала девочкой,
пока меня не было. По-моему, она даже дрожала.
- Что с тобою? - подождав, спросил я. Она ответила тихонько:
- Не знаю...
- По моему, ты совсем замерзла, Лизанька. Давай я тебя немножко согрею,
хочешь?
- Хочу,- пролепетала она. И когда я приподнялся на локте, добавила: - очень
хочу. Согрей меня, пожалуйста.
Мимоходом я дернул за шнурок торшера. Теплое розовое свечение пропитало
спальню; я увидел, что Лиза, укрывшись до подбородка, смотрит на меня
громадными перепуганными глазами. Я поднырнул под одеяло к ней, и она
опустила веки; и я стал согревать ее.
Едва ощутимо, умоляюще оглаживал и оцеловывал плечи, шею, грудь, бедра,
трогательный треугольничек светлой шерстки, нежно и едва уловимо пахнущий
девушкой - она ничему не мешала и ни на что не отзывалась. Но вот судоржно
сжатый кулачок оттаял, вот она задышала чаще, вот отогрелись и расцвели
соски; ожили плотно сомкнутые ноги, она согнула одну в колене и увела в
сторону, раскрываясь - тогда я обнял ее бедра, мягко придвигая их к себе,
поднося и наклоняя благоговейно, будто наполненную эликсиром бессмертия
чашу, и она облегченно вздохнула, когда я скользнул в ее податливое
сердцевинное тепло.
И снова я нежил ее осторожно, поверхностно, едва-едва, продолжая
поклевывать шею, плечи и губы детскими поцелуями - но она уже начала
отвечать: с чуть равнодушной, сестринской ласковостью положила мне на спину
ладонь, потом поймала мои губы своими, потом немного подвинулась, чтобы мне
было удобнее - а когда она в первый раз застонала и в первый раз ударила
бедрами мне навстречу, я сорвался с цепи.
Скомкал ее грудь рукою - вскрикнула, перекатился на нее -= снова
вскрикнула, радостно распахиваясь настежь; яростно гнул и катал ее, совсем
послушную и счастливую от того, что ей по прежнему сладко быть послушной, и
кажется, даже рычал: "На() меня! Ну на() же! Вот, бери!"; а когда я
взорвался наконец, с немыслимой силой обняла меня, будто желая впечатать в
себя навеки, расплющить свою нежную плоть моею - и с мукой, мольбой и
надеждой закричала, словно чайка, догоняющая корабль:
- Мой! Мой!Мой!!
Наверное, минуты две я был выброшенной на песок медузой. Потом открыл
глаза. По ее щекам катились слезы.
- Лиза...
- Молчи. Просто полежи на мне и помолчи,- она всхлипнула.- Господи, Саша,
как с тобой хорошо...
Некоторое время я не шевелился, лишь руку оставив на ней.
Но она, кажется, уже успокаивалась. Глаза просохли. Уже не стесняясь, села;
обхватив колени руками, уложила на них подбородок - мне были видны лишь лоб
и сверкающие глаза. Она смотрела на меня неотрывно. Наверное, так смотрят
на иконы.
- Я люблю тебя,- сказала она.- Я тебя обожаю, я жить без тебя не могу. Я
так люблю тебя кормить, тебя смешить, с тобой разговаривать... Так люблю с
тобой вместе ходить куда-нибудь, все равно куда. Так люблю... - она
запнулась, подыскивая слово, и выбрала самое, наверное, грубое и животное
из тех, что могла произнести; наверное, она хотела подчеркнуть, что
становится зверушкой и не стыдится этого, напротив, восхищается - давать
тебе,- и тут глаза у нее вновь стали влажными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33