Сдохнуть, но закончить. И вернуться. Пусть поссорились, пусть видеть не
хочет, пусть ненавидит уже, пусть у нее кто-нибудь другой и всегда был
кто-нибудь другой - надо находиться поближе. На всякий случай. Вдруг
понадобится помощь.
Рашке. Рашке, Рашке, Рашке...
Вновь, в который уже раз, я на какое-то время сменил ветхие бумаги на
терминал. Я так и не мог до сих пор уразуметь, что ищет Ступак, но, когда
ответ высветился у меня на дисплее, я даже не удивился, подумал только с
хищным удовлетворением: ага. Похоже, подсознательно я этого ждал.
Отто Дитрих Рашке, молодой, из ряда вон талантливый химик-органик, в конце
пятидесятых был восходящей звездой, ему прочили блестящую будущность.
Однако года с шестьдесят второго его активность сходит на нет. Он не
публикуется, не участвует в ученых съездах и собраниях, не поддерживает и,
подчас, даже резко рвет все контакты с коллегами. Коллеги злословят и
ехидно подмигивают друг другу: тема Рашке, которая выглядела очень
заманчиво, видно, оказалась блефом. Ему стыдно смотреть нам в глаза! А
Рашке безвыездно живет в дешевенькой мюнхенской гостиничек, с национальной
пунктуальностью прогуливается в любую погоду с десяти до одиннадцати утра и
с пяти до семи вечера по живописным набережным Изара - ясные глаза, юная
мечтательная улыбка - и все чаще наезжает, оставаясь там погостить на день,
на два, а потом и на неделю - на две, в имение Альвиц, принадлежащее его
меценату Клаусу Хаусхофферу. Во время одной из вечерних прогулок, в апреле
семидесятого года, он погибает при не вполне ясных - а, попросту говоря,
вполне не ясных - обстоятельствах, не исключающих чьего-то злого умысла.
Семидесятого.
У покровителя наук Хаусхоффера на лице с детства не было мечтательной
улыбки. Возможно, она и в детстве туда не забредала. Этот отпрыск
благородного древнего рода, влиятельный магнат, жесткий прагматик, один из
лидеров военной партии при дворе баварских Виттельсбахов. После того, как в
шестьдесят шестом году Бавария выступили на стороне Австрии в ее
безнадежном конфликте с Пруссией и вместе с нею потерпела поражение,
Хаусхоффер утратил было позиции и даже впал в немилость - но через полгода
он уже обнаруживается в Берлине, доверительно беседует с Бисмарком и
стремительно трансформируется в горячего поборника германского объединения.
С тех пор, поскольку росло влияние Гогенцоллернов в Баварии, постольку
росло и влияние Хаусхоффера.
Если бы Рашке оставил больше печатных работ, если бы заявил официально о
каком-то своем состоявшемся открытии, он бы, вероятно, вошел в историю
науки как один из зачинателей биохимии. С младых ногтей его интересовало
влияние органических реагентов различного свойства на состояние
человеческой психики.
Ага.
Впору было дрожать от нетерпения, впору было замереть с поднятой верхней
лапой, как Тимотеус под сиренью в день моего отплытия. Но броска не
получилось. От Рашке почти не осталось следа - только замыслы, только
наметки...
Но.
Вот что он пишет моему Ступаку - видимо, в ответ на какое-то письмо,
которое либо не сохранилось, либо не нашлось. "Действительно, не так давно
я занимался выделением токсинов мухомора, обеспечивающих, по всей
видимости, известное нам с древности явление берсеркеризма. Мне казалось
очень заманчивым создать препарат, который на какое-то время, а быть может,
и навсегда, притуплял бы у человека чувство страха. Как облегчил бы он,
например, труды пожарных, или спасателей на водах, или бьющихся за правое
дело воинов. Однако, по независящим от меня обстоятельствам работу мне
пришлось прервать и покинуть Геттинген... По тону письма чувствуется, что
молодого химика буквально распирает от гордости за свой ум и свои
достижения, но чья-то сильная рука зажимает ему рот.
Вот что он пишет дальше: "Идея угнетения сдерживающих стимулов в
человеческой душе и, так сказать, медикаментозного усиления героического
начала натуры человека тоже, в принципе, не представляет собою ничего
невозможного. По-видимому, древним народам такие естественные медикаменты
были известны. Уже сейчас можно было бы очертить круг встречающихся в
природе предметов, среди которых следовало бы попытаться отыскать подобный
препарат. Главная трудность заключалась бы в том, как выделить его, как
сделать устойчивым, как добиться усиления его воздействия с тем, чтобы
совладать с искусственно вызываемым изменением системы ценностей не могла
бы ни единая душа, пусть бы даже была б о душа, подобная ангелу Божию..."
Ага.
Так вот как собирался Ступак вдунуть "в спящих людей благостный огонь
неприятия".
А идея, согласно которой революция давно бы произошла, если бы люди не были
бы так привязаны к своим обывательским радостям, к женкам-буренкам, и не
боялись бы кинуть в пламя все это, а потом и самих себя, гвоздем застряла у
Ступака в голове. Вот что он пишет Бакунину, другану еще по балтийскому
вояжу: "Михаил Александрович, голубчик! Вот вы говорите, что организовали
"Интернациональное братство", тайную боевую организацию анархистов, и
радуетесь, как дитя малое, надеясь, что послужит оно спичкой, коей суждено
поджечь старый мир. Не послужит, не подожжет. Покуда человеки у нас вялы и
благодушны, покуда не способен всякий мужчина и всякая женщина, не памятуя
ни о чем, опричь нанесенных им обид, отринуть в единое мгновение то, чем
живо простацкое сердце, и на самомалейшую потугу любого деспотизма угнесть
их отвечать сокрушительной местию, дело революции безнадежно. Не помогут
братства, не помогут речи. Поможет, голубчик мой, великая наука, коя
наконец-то начнет служить истинному делу..."
Это он пишет летом шестьдесят четвертого, уже из Мюнхена, уже повидавшись с
Рашке. А вскоре их водой не разлить, они иногда даже гуляют вместе, и
молодой химик ради нового, по-русски безалаберного друга, даже как-то раз
начинает прогулку не в десять, а аж в три четверти одиннадцатого, ибо друг
проспал и не заехал за ним вовремя. Этот потрясающий факт отметила в своем
дневнике юная Герта Бюхнер, жившая напротив гостиницы Рашке, и наблюдавшая
его ежеутренние выходы, сидя у своего окошка.
А в сентябре шестьдесят четвертого Рашке берет Ступака с собою в Альвиц.
А годом позже Хаусхоффер, агитируя правительство Баварии за активную,
силовую политику и, в частности, за участие в неминуемом, по его мнению,
столкновении Австрии и Пруссии, делает в кабинете министров, в присутствии
короля, многозначительную оговорку: 2Да, это будет еще старая война. Но
ведь это не последняя война. И даю вам слово, в новых войнах у нас будут
новые солдаты. Солдаты врага станут нашими солдатами".
А Рашкин сидит в Альвице почти безвылазно. А в Альвиц со всей Германии
прибывают какие-то странные грузы: тяжелые металлоконструкции, мощные
помпы, паросиловые установки и динамо-машины, бесчисленные химикаты...
А Ступак то неделями не вылезает из Альвица, то вырывается вдруг и, явно не
ведая былого недостатка в средствах, колесит по коммунистическим адресам
Европы. Пытается договориться с Энгельсом, но терпит неудачу; в его бумагах
обнаруживается отрывок черновика письма неизвестно кому: "Фридрих туп и
пассивен. Человек, собирающийся писать "Диалектику природы", ничего в
природе не смыслит. Человек, призывающий к насильственному ниспровержению
реакционного строя, ничего не смыслит в насилии. С "Интернационалкой" нам
не по дороге".
Зато, когда в семидесятом году в Европе появляется Нечаев, они встречаются
и мгновенно становятся лучшими друзьями. Нечаев неделями позже пишет
Бакунину: "Петенька меня просто очаровал. Какая воля, какой ум, какой
размах! Он рассказывал мне много такого, что я принял бы за прекрасную
сказку, если бы он не привел доказательств. Скоро, скоро по всему миру,
неожиданно-негаданно для врагов наших то тут, то там, ровно грибочки после
дождя, начнут прорастать бесстрашные, неумолимые, беспощадные и не
сдерживаемые никаким Христом воители! Петенька обещал мне большую статью
для "Народной расправы", где, ничего, разумеется, определенного не говоря,
постарается вдохновить этой перспективою слабеющие ряды нашего воинства".
Вот этого-то, похоже, Петеньке не следовало обещать. Когда писалось это
письмо, Петенька уже исчез бесследно по дороге из Лозанны в Мюнхен.
В семидесятом.
И в том же семидесятом, на торжественном праздновании дня рождения сына и
наследника, Карла Хаусхоффера, счастливый отец на глазах у двух десятков
ничего не понимающих гостей вложил в ладошки годовалого малышатика,
спокойно таращившего глазенки на праздничный стол, благосклонно гукавшего и
пускавшего пузырики на радость роившимся вокруг него дамам, нелепый, ни на
какую игрушку-то не похожий железный ящичек. И малышатик сжал его пухлыми
ангельскими пальчиками, и потащил в рот, но ящичек не пролезал, пришлось
ограничиться угрызением углов. С бокалом шампанского стоя над отпрыском,
гордый и сияющий магнат, так ничего и не пояснив гостям ни тогда, ни в
последствии, заявил: "Сын мой! Ты младенец, и ты неоспоримый властелин
этого сундучка. Ты подрастешь, и станешь неоспоримым властелином сундучка
побольше и посложнее. А когда ты станешь совсем взрослым, ты, я вверю,
будешь неоспоримым властелином всего мира. Пью за это!"
И, что называется, немедленно выпил.
Сундучок.
Деньги? Сокровища? Если бы он сказал "побольше и поценнее", я бы так и
понял. Слово "поценнее" здесь просто напрашивалось. Но в письме одной из
присутствовавших на церемонии дам, отправленном ею в Вену, сестре, было
написанно именно "посложнее". Так не перепутаешь и не придумаешь. Даму это
выражение, судя по письму, удивило не меньше, чем меня.
Клаус Хаусхоффер прожил еще почти двадцать лет, и все это время не покидал
Альвиц ни на день. Гости, бывавшие у него в поместье - с годами их
становилось все меньше и меньше - в один голос утверждали, что у пожилого
политика усталый, издерганный вид, и он как бы все время ждет чего-то.
5
Мы сидели на скамье летней эстрады Рыцарского острова, и ночное озеро
Меларен играло каучуковыми отражениями огней. По ту сторону темной,
блестящей глади, на самом берегу Кунгсхольмена, темной тяжелой тенью
громоздился бастион ратуши, вытянувшей к небу мощный стебель главной башни.
Казалось, мимо вот-вот должен, потешно тарахтя, проковылять "Соларис Рекс".
Казалось, я пока не знаком со Стасей, и сидящий рядом еще только должен
меня познакомить с нею через целых тринадцать лет; и даже с Лизою мы
только-только начали обниматься-целоваться, и все чудесное еще предстоит.
Казалось, разговор должен идти о российской словесности, о том, что она
неизмеримо духовнее любой иной, поэтому европейский рынок и принимает ее в
час по чайной ложке. "Ты посмотри,- должен был говорить молодой и глупый
я,- они даже не знают, что такое, например, любовь. Есть секс и есть брак.
В первом главное размеры гениталий, объем бюста, техничность исполнения и
все такое. Во втором главное - урегулирование имущественных отношений,
особенно на случай смерти или развода. И так постоянно! Вы пишете о
неизвестных им вещах!
- Все уже решено,- устало говорил я на самом деле, и говорил уже не в
первый раз.- Билет у меня в кармане, утром я вылетаю в Мюнхен. Не нужно мне
подстраховки, не нужно прикрытия. Я прошу вас лишь передать эти материалы
Ламсдорфу.
- Риск неоправданный, Алексей Никодимович,- в который раз, и тоже устало,
возражал атташе.- Безо всякой подготовки и проработки - в пекло...
- То, что Альвиц - пекло, никто мне не доказал. Риск будет куда большим,
если мы без согласования с германским правительством затеем какую-то
серьезную операцию на германской земле. Это варварство, и я этого не
допущу. А начни согласовывать - сколько времени уйдет! Даже если мне
удастся уговорить государя по-родственному снестись с кайзером - все равно
не менее недели потеряем. Это в идеальном варианте. Многое может случиться
за это время - от утечки информации до новых убийств. К тому же при
совместных действиях придется со всем этим,- я поболтал в воздухе гибкой
дискетой,- знакомить германских коллег. А я пока не знаю, насколько Альвиц
может скомпрометировать учение, которое распространяет моя газета - на
такое ознакомление я не могу пойти. Нет, все решено.
- И с какой легендой вы намерены...
- Безо всякой легенды. Туповатый, но въедливый журналист героем одного из
исторических очерков выбрал анархиста Ступака. Выяснилось, что в последние
годы жизни Ступак много бывал в Альвице. Не осталось ли у вас писем,
воспоминаний, фотографий...
- Да за один вопрос о Ступаке, ежели Хаусхоффер его действительно убрал,
вас там...
- Не каркайте. Как сказала бы сейчас одна моя знакомая, вы создаете
устойчивую вибрацию между нынешним словом и грядущим событием и, таким
образом, резко увеличиваете вероятность нежелательного исхода. Надо
говорить: все будет хорошо, все будет хорошо - и тогда все будет хорошо,- я
промолчал.- На этот случай, собственно, я и прошу вас передать всю
собранную мной информацию в центр.
- Извините, Алексей Никодимович, но... если вы все-таки не вернетесь?
- Если я не вернусь, думать о том, что делать с Альвицем, уже не мне,-
помолчал.- Вернусь. Вы не представляете, сколько у меня еще долгов по
отношению к двум очень хорошим взрослым и двум совершенно замечательным
маленьким людям!
В слабом свете далеких городских огней я увидел, как атташе неуверенно
улыбается мне в ответ.
Со стороны устья Барнус-викен, там, где она впадает в Меларен, донеслось
приближающееся, натужно покряхтывающее тарахтение. Я оглянулся. Между нами
и ратушей, мерцая тусклыми огнями, медленно смещался кургузый катерок. Я
присмотрелся - и глазам не поверил. Демонстративно не скрывая ни радости,
ни национальности, по-мальчишески подпрыгнул и заорал на пол-острова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33