Заснул он мгновенно, но поначалу спал беспокойно, метался, и словно
бы боролся с кем-то. И вдруг внятно рявкнул: "Да что ж ты женщину-то!..
Омон хуев, кого защищаешь? Они, Иуды, Россию продают, а вы тут с дубинами!"
Потом беззвучно еще что-то пробормотал - я пытался читать по губам, но
смысла не уловил - и вдруг тихонько так, беспомощно: "флаг, флаг выше...
пусть видят наш, красный..." И уже потом - все.
У меня даже зубы скрипнули. "Тихонько", "беспомощно" - что же происходит?
Бедный, бедный человек!
Как это сказал Ираклий? "Найди их и убей." Вот, нашел.
- Омон,- медленно повторил я незнакомое слово.
- Что значит это слово, я не знаю,- сразу сказал Круус. Черт боднул меня в
бок.
- А что значит следующее за ним, знаете?
Круус с достоинством поджал губы.
- Пф! Али я не россиянин? - спросил он со старательным волжским
поокиванием.
- Ну, хорошо, хорошо. Вольдемар Ольгердович, извините. Вы уверены, что
правильно расслышали?
- Кисленко отчетливо окает, сильнее, чем я сейчас изобразил. Сомнений быть
не может. Два "о" и ударение на последнем слоге.
- Может, что-то блатное? Надо будет проконсультироваться у
кримфольклористов... Хотя откуда технику Кисленко знать?..
- Возможно, имя? - предположил, в свою очередь, Круус.- Это было бы очень
удачно. Хотя... - как и я, оборвал он себя,- тогда почему дальше идет
множественное число: "с дубинами"?
- Как вы насчет перекурить, Вальдемар Ольгердович? - спросил я.
- Охотно. Мне это помещение уже несколько... - он не подобрал слова, и даже
не стал напрягаться, чтобы закончить фразу - и так все было понятно.
- Я тут посижу,- подал голос Болсохоев. В комнате умещалось семь коек, и
все они были свободны - за исключением той, на которой страдал в своем
непонятном забытьи Кисленко. Полковник, сцепив пальцы и сгорбившись, сидел
на соседней сиротливо и грустно.- Вдруг он еще что-нибудь скажет.
Мы вышли в коридор. Прошли мимо виновато глядевших медиков - один тут же
нырнул в дверь за нашими спинами, Круусу на смену; прошли мимо заплаканной
жены Кисленко, когда-то видимо, красивой, но уже сильно расплывшейся
таджички - Круус, собрав губы трубочкой, чуть покачал головой отрицательно
в ответ на ее отчаянный взгляд.
Наркопункт был упрятан в глубине небольшого, но плотного и пышного
скверика, и рыжий свет уличных фонарей сюда не долетал. Мы отошли за угол,
чтобы не била в глаза резкая лампа над входом, и уселись на скамейку во
мраке, под громадными звездами, лезущими с бархатного неба сквозь просветы
в узорных линиях чинар.
У Крууса дрожали руки, я дал ему огня. Затлели оранжевые огоньки.
Было тихо.
- Гипнотическое программирование? - спросил я.
- Я понимаю,- неторопливо заговорил Круус,- вас, как не специалиста, все
наводит на эту мысль. Действительно, нам известны отдельные случаи, когда
преступники, для того, чтобы осуществить какие-то короткие акции чужими
руками, руками случайных людей, на которых и подозрение-то пасть не может,
прибегают к этому изуверскому приему,- он нервно затянулся, и это движение
представляло собою решительный контраст деланному спокойствию речи.- Как
это происходит? Вначале человек подвергается форсированному внушению, как
правило, с предварительным введением в организм препаратов, облегчающих эту
операцию. С едой, с питьем, или - аэрозоль... Скажем,
гексаметилдекстрализергинбромиды, или что-то в этом роде, неважно. Важно
то, что их следы можно обнаружить в организме еще недели через две-три
после введения - а я их не обнаруживаю. А еще неделю назад никто - это вы
мне сами сказали - не знал, что великий князь соберется в Петербург.
Дальше. О полученном внушении человек не помнит и живет себе припеваючи. Но
в определенный момент, под воздействием какого-то заранее введенного в
программу детонатора - кодового слова, открытки с определенным
изображением, появления человека с определенной внешностью, наконец, просто
специфического боя часов, был такой случай - на некоторый промежуток
времени человек превращается в робота и совершает ряд некоторых, строго
заданных действий. Его способность к их варьированию в зависимости от
конкретной ситуации минимальна.
- Вы хотите сказать, что для того, чтобы Кисленко собрал кислородную мину,
именно этот тип мины должен был вложить ему в подсознание преступник?
- Совершенно справедливо,- кивнул Круус.
- Значит, преступник должен был заранее знать, что накануне отлета
"Цесаревича" Кисленко получит на складе кислород?
- Бесспорно.
- Но решение о запуске пилотируемого зонда "Озон" было принято на несколько
дней раньше, чем стало известно об отлете "Цесаревича".
- Вот видите, опять нестыковка. Но самое главное дальше. Исполнив программу
- передав, скажем, пакет кому-либо, установив мину, да, мину, были
прецеденты - "пешка" ничего о своих действиях не помнит и опять живет
припеваючи. И даже если доходит дело до допросов, отрицает все с
максимальной естественностью. Я ни разу не слышал, чтобы программа
конструировалась иначе, для преступников это самый привлекательный вариант.
При разблокировании памяти, если оно удается - мне оно, как правило,
удается,- скромно вставил Круус,- "пешка" вспоминает о том, что совершила в
бессознательном состоянии и иногда даже вспоминает саму операцию внушения.
Хотя реже, здесь стоят самые мощные блоки... А в данном случае, прошу
заметить, все наоборот. Кисленко почти за сутки до преступления выглядит,
словно очнулся в незнакомом мире. Но выглядит он вполне осмысленно, просто
недоуменно - а "пешка" выглядит, наоборот, туповато, автоматично, но ничему
не удивляется. Затем Кисленко быстро адаптируется, вся его память в его
распоряжении, и ведет себя не только осмысленно, но и, простите, находчиво
- из явно случайно подвернувшихся под руку материалов мастерит взрывное
устройство.
- Может, все-таки Сапгир, или кто-то из высших начальников администрации
аэродрома? - совсем теряя почву под ногами, беспомощно предположил я.- Они
ведь знали о планируемом полете "Озона"...
Но не о близком отлете "Цесаревича", тут же одернул я себя. Об этом никто
не знал. Великий князь принял решение лететь внезапно - понял, что может
позволить себе выкроить пару дней.
- Дальше,- не слыша меня, вещал Круус.- Совершив акцию, он, вместо того,
чтобы забыть о ней и стать нормальным, становится еще более ненормальным.
Фактически, он находится в шоке и, вероятнее всего, именно от содеянного.
Когда я пытаюсь разблокировать ему память, вместо того, чтобы вспомнить
преступного себя, он, судя по его дикому крику "Не хочу! Он живой!",
становится прежним, обычным собой, добрым и славным человеком, который
теперь не может жить с таким грузом на совести. Когда я оставляю его в
покое, он продолжает бороться непонятно с кем, пребывая в каком-то
иллюзорном мире. Что это за мир, по нескольким обрывочным фразам сказать
нельзя, но, уверяю вас, в теле Кисленко поселился сейчас кто-то другой. И с
прежним Кисленко они ведут борьбу не на жизнь, а на смерть.
- Шизофрения... - пробормотал я. Круус пожал плечами.- А документы? -
вспомнил я.- Почему он жег документы?
- Что я могу сказать? - снова пожал плечами психолог.- Надо вести его в
Петербург - там, во всеоружии, попробуем разобраться. И надо спешить. Он
буквально на глазах сгорает.
Из тишины донесся стремительно накатывающий шум авто. Торопливый, низовой
свет фар лизнул нежную кожу деревьев - зеленоватые днем стволы вымахнули из
тьмы мертвенно-белыми призраками и спрятались вновь. Отбросив окурок, я
встал посмотреть, кто подъехал.
Как я и ожидал, это был Григорович. Отъезжая с аэродрома сюда, я послал его
побеседовать о Кисленко с настоятелем здешней звезды коммунистов. Беседа
ничего нового не дала. Замечательный человек, честный, щепетильно
порядочный, всегда буквально рвущийся помочь и защитить. Мухи не обидит.
После смерти Алтансэс Эркинбековой был одним из кандидатов на тюратамского
настоятеля. Едва-едва не прошел.
- Да,- сказал я с тяжелым вздохом,- здесь больше делать нечего. Конечно,
пощиплем версию с начальником, но... Доктор, перелет нашему страдальцу не
повредит?
Круус долго отлавливал свой платок. Добыл наконец. Вытер губы. Потом лоб.
- Понятия не имею,- ответил он затем.
Снова Петербург
1
Ее я любил совсем иначе. Она была, как девочка: наверное, такой и пребудет.
И поначалу, долго, я словно бы ребенка баюкал и нежил, а она доверялась и
льнула; но в некий миг, как всегда, эта безграничная мужская власть над
нежным, упругим, радостным, вдруг взламывала шлюзы, и я закипал; а она уже
не просто слушалась - жадно подставлялась, ловила с ликующим криком, и я
распахивал запредельные глубины и выворачивался наизнанку, тщась отдать
этой богонравной пучине всю душу и суть; и действительно на миг умирал...
Спецрейсом мы вылетели ночью и, немного догнав солнце, оказались в Пулково
глубоким вечером. Прямо с аэровокзала я позвонил Стасе - никто не подошел.
И теперь, хотя, прежде чем вернулось дыхание, вернулось, опережая его,
грызущее беспокойство о ней не расхворалась ли, где может быть в столь
поздний час, исправен ли телефон - я был счастлив, что поехал на
Васильевский.
- Родненький...
- Аушки?
- Ненаглядный...
- Да, я такой.
- Ты соскучился, я чувствую.
- Очень.
- Как мне это нравится.
- И мне.
- Как мне нравится все, что ты со мной делаешь!
- Как мне нравится с тобой это делать!
- Может, ты поесть еще хочешь? Ты же толком не ел весь день!
- Я люблю тебя, Лиза.
- Господи! Как давно ты мне этого не говорил!
- Разве?
- Целых двенадцать дней!
- А ты...
- Я очень-очень крепко тебя люблю. Все сильнее и сильнее. Если так
пойдет,годам к пятидесяти я превращусь просто в белобрысую бородавку
где-нибудь у тебя подмышкой. Потому что мне от тебя не оторваться.
- Не хочу бородавку, Хочу девочку.
- А как тебя Поленька любит! Ты знаешь, по-моему, уже немножко как мужчину.
Ей будет очень трудно, я боюсь, отрешиться от твоего образа, когда придет
ее время.
- Когда родители любят друг друга, дети любят родителей.
- Правда. Смотрит на меня, и тебя любит; смотрит на тебя, и меня любит...
- Тебе не тяжело со мною, Лиза?
- Я очень счастлива с тобой. Очень-очень-очень.
Листья на ветру.
Но разве виновны они в том, что не умеют летать сами? Кто дерзнет
вылавливать их из ветра и кидать в грязь с криком: "Полет ваш - вранье, вас
стихия тащит! То, что вы летите сейчас, совсем не значит, что вы сможете
летать всегда..."?
Сквозь занавеси из окон сочилось скупое серое свечение. В столовой, за
неплотно закрытой дверью, мерно тикали часы. Бездонно темнел внизу ковер,
дымными призраками стояли зеркала. Дом.
Ее дыхание щекотало мне волосы подмышкой - там, где она собиралась
прирасти. Почти уложив ее на себя, я обнимал ее обеими руками,
крепко-крепко, почти судорожно - и все равно хотелось еще сильнее, еще
ближе.
И, как всегда после любви, я на некоторое время стал против обыкновения,
болтлив. Хотелось все мысли рассказать ей, все оттенки... хотя бы те, что
можно.
- ...Ты никогда не говорил так подробно о своих делах.
- Потому что это дело не такое, как другие. Ты понимаешь, я все думаю -
наверное, это не случайно оказался именно он. Такой справедливый, такой
честный, такой готовый помочь любому, кто унижен. Ведь он и в бреду
продолжал защищать кого-то, сражаться за какой-то ему одному понятный
идеал. Вот в чем дело. Просто идеал этот оказался чудовищно извращен.
- Я не могу себе такого представить.
- Я тоже. Но он, я чувствую - представлял. Это было для него естественным.
Словно кто-то чуть-чуть сменил некие акценты в его душе - и сразу же те
качества, которые мы привыкли, и правильно привыкли, ставить превыше всего,
сделались страшилищами. Знаешь, прежде я думал, что нет у человека качеств
совсем плохих или совсем хороших, что очень многое зависит от ситуации. В
одной ситуации мягкость полезна, а в другой она вывернется в свою
противоположность и превратится в слюнтяйство и беспомощную покорность, и
ситуации эти равно имеют право быть. В одной ситуации жесткость равна
жестокости, а в другой именно она и будет настоящей добротой. Прости, я не
умею пока сформулировать лучше, мысль плывет... Теперь я подумал, что все
не так. Ситуации, где доброта губительна, а спасительна жестокость, не
имеют права на существование. Если мир выворачивает гордость в черствость,
верность в навязчивость, доверчивость в глупость, помощь в насилие - это
проклятый мир.
Она вздохнула.
- Конечно, Сашенька. Ты ломишься в открытую дверь. Доброта без Бога -
слюнтяйство, гордость без Бога - черствость, помощь без Бога - насилие...
Я улыбнулся и погладил ее по голове.
- Саша, неужели ты не чувствуешь, что я права?
- Кисленко и прежде не верил в бога - и был прекрасным человеком. И потом
продолжал не верить ровно так же - и стал бешеным псом.
- Если бы он верил в Бога - он не достался бы бесам.
- Сколько верующих им достается, Лиза! И сколько атеистов - не достается!
В столовой, перебив мирное тик-тик, закурлыкал телефон.
- Кто это может быть? - испуганно спросила Лиза.- Почти три...
А у меня сердце упало. Хотя Стася никогда не звонила мне домой, и уж
подавно бы никогда не позвонила ночью, первая сумашедшая мысль была - с нею
что-то стряслось.
Нет, не с нею. Звонил круус.
- Простите, что беспокою,- сказал он бесцветным от усталости голосом,- но у
вас, как я знаю, с утра отчет в министерстве, и я хотел, чтобы вы знали.
Кисленко скончался.
- Он еще что-нибудь говорил? - после паузы спросил я.
- Ни слова. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, Вольдемар Ольгредович. Благодарю вас. Ступайте отдыхать.
Я положил трубку.
- Что-нибудь случилось? - очень спокойно спросила из спальни Лиза.
- Еще одно тело не выдержало раздвоения между справедливостью человеческой
и справедливостью бесовской,- сказал я.
- Что?
- Лиза... Прости. Ты позволишь, в виде исключения... я прямо тут покурю, а?
- Конечно, Сашенька,- мгновенно ответила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33