"Стася, помогите пожалуйста... ага, вот так. Вам не тяжело?" - "Что
вы, Елизавета Николаевна. Мне в жизни приходилось поднимать куда большие
тяжести," - отвечала Стася и точными, безукоризненно быстрыми движениями и
раз, и два, и три пропихивала подо мною раскручиваемый бинтовой ком. А
когда я, скрипнув зубами от бессилия, едва слышно рявкнул: "Что вы, в самом
деле!.. Персонал же есть!", Лиза удивленно уставилась мне в глаза и
сказала: "Бог с тобой, Сашенька, нам же приятно. Правда ведь, Стася?" -
"Правда," - ответила та. "Ты, Саша, может быть, не знаешь,- добавила Лиза,
разглаживая бинт ладонью, чтобы не было ни малейшей складочки, которая
могла бы давить,- но женам хочется быть нужными своему мужу постоянно. Ведь
правда?" - "Что правда, то правда, Елизавета Николаевна".
Стася, напротив, держалась со мною с безличной, снимающей всякий намек на
душевную или любую иную близость корректностью отлично вышколенной сестры
милосердия. Когда Лиза уходила, мы с нею почти не разговаривали,
ограничиваясь самыми необходимыми репликами; собственно, мы и с Лизой почти
не разговаривали, мне каждое слово давалось с трудом, через дикую боль,
лепестковая пуля раскромсала мне и легкое, и трахею, но Лиза щебетала за
двоих, подробнейшим образом рассказывая и о погоде, и о новостях, и о том,
что сообщил Круус, и о том, что прислали Рахчиевы и как они ждут нас в
Стузах, и о том, что сказала по телефону Поля, и о том, что сказал в
последней речи председатель Думы Сергуненков, и как была одета государыня
во время вчерашнего приема, транслировавшегося по всем программам; а Стася
молчала, лишь выполняя просьбы и односложно отвечала на вопросы, не
отрываясь от какой-нибудь книги или рукописи - и, стоило нам остаться
вдвоем, в палате вспучивалось дикое, напряженное отчуждение, которое Лиза,
приходя, отчаянно старалась снять. Я скоро и просить перестал, и
спрашивать, и пытаться хоть как-то завязать разговор; даже если
действительно что-то нужно было, ждал Лизу или медсестру. Стасю эти
молчания, похоже, совсем не волновали - шелестела себе страницами, усевшись
в углу так, что я ее даже видеть не мог. Тогда я совсем переставал
понимать, зачем она приехала. Разве только дать Лизе знать о своем
существовании. Конечно, думал я, с закрытыми глазами слушая частый шелест -
читала она очень быстро,- она, "поднимавшая в жизни своей куда большие
тяжести", наверняка не раз бывала в каких-то сходных ситуациях и, в отличие
от меня и, подавно от Лизы, возможно, чувствовала себя, как рыба как рыба в
воде. Не обидела бы она как-нибудь мою девочку, подумал я однажды - и тут
же мне стало стыдно невыносимо. Я хотел было позвать ее и, когда подойдет,
сказать что-нибудь хорошее - до ее угла со сколько-нибудь длинной фразой
мне было не докричаться - но как раз в этот миг она хмыкнула презрительно и
пробормотала, явно не для меня: "Это же надо так писать... вот урод". И я
смолчал.
Зато она снимала боль. Каким-то шестым чувством угадывая, когда мне
становилось уж совсем невмоготу, откладывала чтение, подходила молча,
присаживалась на краешек и начинала ворожить. Энергично дыша, вздымала
тонкие сильные руки, словно жрица, зовущая с небес огонь, потом швыряла
наполненные им ладони к моей развороченной груди и то слегка прикасалась к
бинтам, то делала над ними сложные пассы... Не знаю уж, помогало это
заживлению, нет ли - но в такие минуты мне начинало казаться, что относится
ко мне по прежнему, что приехала оттого лишь, что не могла быть вдали, и
вообще - все уладится как-нибудь, ведь если люди любят друг друга, не может
все не уладится... Возможно, в этом и был весь смысл колдовства? Боль от
таких мыслей теряла победный напор; сникала, съеживалась, как степной пожар
под благодатным дождем.
С Лизой она держалась с подчеркнутой вежливостью, и вообще всячески
демонстрировала свое подчиненное, второстепенное по отношению к ней
положение. Лиза в своих попытках установить столь необходимую для
нормальной регенерации атмосферу непринужденного домашнего товарищества -
представляю, чего ей это стоило! - сразу стала звать Стасю по имени; та дня
три цеплялась за отчество. "Стася." - "Елизавета Николаевна"... Потом все
же сдалась, уж слишком эта нелепость резала слух, наверное, даже ей самой.
Но стратегически ничего не изменилось; уверен, дай ей такую возможность
язык, Стася беседовала бы с Лизой в дальневосточных традициях, где,
например, согласно одной из знаменитой тысячи китайских церемоний,
наложница, вне зависимости от реального соотношения возрастов, обращается к
главной жене с использованием обозначающего "старшую сестру" термина
родства; ну а сама, соответственно, именуется "младшей сестренкой". "Не
хочет ли госпожа старшая сестра попить немного чаю? Младшая сестренка будет
рада ей услужить...". По-русски, если уж совсем не выпендриваться, так не
скажешь, но Стася и из русского выжимала немало, и Лиза, с ее простодушным
старанием учредить дружелюбие, ничего не могла поделать. Железная женщина
Станислава. Оставшись вдвоем, я бы, конечно, попробовал ей что-то
растолковать - если бы мог быть уверен, что это у ее просто от неловкости,
от нелепости положения, от уважения к пятнадцати годам, что мы прожили с
Лизой, от непонимания, что мне, дырявому воздушному шарику, физически
больно слушать, и, если бы я мог издавать звуки погромче шипения, я бы
криком кричал, когда она старательно, последовательно унижается, то и дело
и Лизу приводя в недоумение, а то и вгоняя в краску; но в последнее время
Стася так вела себя со мною, что я не мог исключить нарочитого стремления
уязвить меня, показав, как, держа ее в любовницах, я жесток.
И что она этого больше не допустит.
Именно она завела обычай совместных чаепитий. На третий, кажется день - да,
именно тогда она перешла с Елизаветы Николаевны на Лизу - она явилась с
полным термосом, двумя складными пластмассовыми стаканчиками и какой-то
скромной, но аппетитной снедью собственного приготовления. С тех пор так и
пошло. Прежде чем сменить одна другую в этом адском почетном карауле, они
усаживались в дальнем углу, вне пределов видимости, лопали Рамилевы
абрикосы, похрустывали какой-нибудь невинной вкуснятиной и прихлебывали
чаек. Я пытался прислушиваться, но они беседовали полушепотом о чем-то
своем, о девичьем, и постепенно даже стали время от времени посмеиваться в
два голоса. Наверное, мне кости мыли. А может, и нет - что на мне, свет
клином сошелся? Иногда мне даже становилось одиноко и обидно - казалось, я
им уже не нужен; так, священный долг и почетная обязанность.
На шестой день, когда они отчаевничали и Стасе надо было уходить, она
поднялась, но пошла не к двери, а неторопливо поцокала ко мне.
Остановилась, глядя мне в лицо. Так, как она, наверное, всегда хотела -
сверху. А я - ей; снизу вверх.
- Я говорила сейчас с лечащим. Все у нас хорошо, заживаем стремглав,-
произнесла она.- А я как раз и рукописи, что привезла, все причесала. Так
что я возвращаюсь в столицу. Здесь я больше не нужна, а там пора очередные
рубли зарабатывать.
Это было как гром посреди ясного неба. Не только для меня - Лизе, видимо,
до этого момента она тоже ничего не говорила.
- Когда? - спросила после паузы Лиза из чайного угла.
- Через два часа вылет.
- Вам помочь с багажом?
- Ну что вы, Лиза, какой у меня багаж. Не волнуйтесь, донесу играючи.
- Не надо с этим играть, лучше возьмите носильщика.
- Благодарю вас, я так и поступлю.
Она помедлила, нагнулась и поцеловала меня полураскрытым ртом. Бережно,
чтобы не потревожить окаянной кислородной трубочки, втянула мои губы и
несколько секунд вылизывала их там, внутри себя: "Хочешь сюда?";потом
отстранилась и подняла дрожащие, синеватые веки. Словно она стояла на
костре.
- Пожалуйста, Саша, больше не делай так,- хрипло произнесла она.- Береги
себя, я же просила. Если тебе до нас дела нет, хоть о Поле подумай.
Я молчал. Не мог я сейчас раздавленно шипеть в ответ на такое.
Она открыла висящую а плече сумочку; сосредоточенно порылась в ней и вынула
ключи, которые я вернул ей перед отлетом сюда. Мгновение, как бы еще
колеблясь - а возможно, стремясь подчеркнуть следующее движение, подержала
их в неловко согнутой руке, потом решительно, но осторожно, без малейшего
стука, положила на тумбочку у моего изголовья.
- Вот... Я все боюсь, ты мог неправильно понять. Возвращаю владельцу.
Может, пригодится еще. Понадоблюсь - заходи, всегда рада.
Повернулась и поцокала прочь. Пропала с глаз, и я закрыл глаза. Цокот
прервался.
- Это и к вам относится, Елизавета Михайловна. Очень рада была
познакомиться. И, ради бога, простите меня. Я не... уже... не просто... Я
люблю.
- И вы простите меня, Станислава Соломоновна,- ответил мертвенно спокойный
голос Лизы.
Дверь открылась и закрылась.
Прошло, наверное, минут пять, прежде чем раздались медленные, мягкие,
кошачьи Лизины шаги. Она приблизилась, и я почувствовал, как прогнулась
кровать - Лиза села рядом.
- Ты спишь? - шепотом спросила она.
Я открыл глаза. Казалось, она постарела на годы. Но это просто усталость -
физическая и нервная. Нам бы на недельку в Стузы - сразу вновь расцвела бы
малышка.
Втроем со Стасей. То-то бы асе расцвели.
- Вечным сном,- ответил я.
Ее будто хлестнули.
- Не шути так! Никогда не шути так при нас!!
Я не ответил. Она помолчала, успокаиваясь.
- Саша... Ты кого больше любишь?
- Государя императора и патриарха коммунистов,- подумав, прошелестел я.-
Оба такие разные, и оба совершенно... необходимы для благоденствия
державы,- передохнул.- Третьего дня я больше любил государя. Потому что у
него сын погиб. А потом стал больше любить патриарха... потому что его
искалечили, и теперь... мне его жальче.
Она обшаривала мое лицо взглядом. Как радар, кругами. Один раз, другой...
- Тебе со мной взрывных страстей не хватает,- сказала она.- Я для тебя,
наверное, немножко курица.
- Гусеночек,- ответил я.
Она попыталась улыбнуться. Все ее озорное оживление, всю ребячливость, на
которых только и держалась наша тройка эту неделю, как ветром сдуло. Я даже
думать боялся, что с нею происходило, когда она оставляла нас вдвоем со
Стасей и оказывалась в гостиничном номере одна.
- Зато ей свойствен грех гордыни,- сказала она.
- Что правда, то правда, Елизавета Николаевна,- жеманным голосом
прошелестел я.
Она опять попыталась улыбнуться - и опять не смогла. И вдруг медленно и
мягко, как подрубленная пушистая елочка, уткнулась лицом мне в здоровое
плечо. Длинные светлые волосы рассыпались по бинтам.
- Нет-нет, Саша, не говори так. Она хорошая, очень хорошая. Ты даже не
знаешь, какая она хорошая.
Ее плечики затряслись.
Хлоп-хлоп-хлоп.
6
Еще неделю спустя улетела к своим абитуриентам и Лиза.
К этому времени я сам уже мог есть и ходить в туалет. И руководить.
Куракин растряс Беню до последнего донца. На все восемь дней его пребывания
в Симбирске до покушения был выстроен буквально поминутный график. Ничего
не получалось, не обнаруживалось никаких зацепок. Что спровоцировало его
"откровения" насчет драгоценностей в портфеле и прочего, оставалось таким
же загадочным, как и после первого допроса. Ни с какими личностями, в
которых хоть с натяжкой можно было заподозрить неких гипнотизеров, он не
общался. Не было у него никаких провалов в памяти, ни дурнотных потерь
сознания - ничего.
Круус доложил, что все попытки нащупать и разблокировать какие-либо
насильственно закрытые области памяти или подсознания Цына провалились.
Нечего оказалось разблокировать,Беня был един и неделим.
И в то же время его обмолвка насчет юного увлечения коммунизмом никак не
подтверждалась. Опрашивали людей, с которыми он общался на заре дней своих,
опрашивали его ранних подельщиков, опрашивали коммунистов звезд, в которые
он мог в те годы обращаться с просьбой о послушании - никаких следов. И,
однако, Беня твердо стоял на своем. Но ничего не мог указать конкретно. Не
просто не хотел, а явно не мог; Куракин, рассвирепев, уж и на детекторе его
гонял. Во владивостоке? Да, во Владивостоке. А может быть, в Сыктывкаре?
Или в Ханты-Мантийске? Да. Может быть. В молодости, давно. Не помню.
Возникли у него откуда-то и иные, в прошлом никак не проявившиеся
странности. Например, он всерьез был убежден, что мог бы царствовать
правильнее государя, руководить страной лучше, чем Дума или кабинет. "Да
что ж они делают, козлы, хлюпики,- говорил он в сердцах, заявляясь на
допрос со свежей газетой в руках.- Я бы..." И с уверенным, очень солидным
видом плел ахинею; причем зачастую назавтра не помнил, что плел вчера, и
плел что-нибудь совершенно противоположное. Но, что в лоб, что по лбу, так
как он предлагал, можно было разве что какой-нибудь мелкой бандой править,
а не великой державой. Всех со всеми стравить; тех, без кого не обойтись,
купить, остальных запугать тем, что никогда не станет их покупать; обещать
одно, а давать другое и совершенно не тем... Даже банда бы такого долго не
выдержала. Прежде за ним такой политизированности никогда не водилось.
Несколько экспертов показали, однако, его полную вменяемость. Похоже было,
что в сознании его разом возникло несколько навязчивых идей, и все они
органичнейшим образом вписывались в его изначальный интеллект.
Потом прилетел Папазян и приволок просто дикие вороха статистики. Я
разобрал их за несколько дней. Проступила интересная и тоже весьма
непонятная картина. На что-то она явно указывала, просто-таки явно - но на
что?
Гипотезу о новоиспеченном вирусе-мутанте пришлось оставить сразу - если не
предполагать, спасая ее насильственно, что он не новоиспечен, а живем мы с
ним довольно долго. Но это казалось весьма маловероятным - все-таки его бы
заметили; если церберальная патология носит выраженный характер, какие-то
вскрытия ее обязательно покажут.
Криминальные акты, по существенным параметрам сходные с двумя достоверно
зафиксированными образцами - Кисленко и Цына, происходили издавна и весьма
редко;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33