А это не шутки!
У бедняги даже лоб вспотел. А глаза сразу погасли - стали, как у снулой
рыбы.
- Виноват, господин полковник,- безнадежно проговорил он.
- Такие мелочи могут дорого стоить. А кандидатура хорошая, давайте
перебросим его в "Веди". А на его место поставим, например, Веню Либкина. Я
его помню по Тарбагатаю. Отличный боец.
- Он в отпуске.- тихонько сказал Куракин.
- Вообще-то, я тоже в отпуске... Ну да ладно. Пусть кто-нибудь иной,
посмотрите сами. Веня тоже устал.
Уселся обратно, подпер гудящую голову обеими кулаками и стал читать дальше.
Список завершал Рамиль Рахчиев, и я снова улыбнулся. Это уж то ли майор
хотел сделать мне приятное, то ли мальчик еще вчера, заслышав, что дело
отдают мне, загодя напросился сам. Он старался повсюду быть ко мне поближе
и, признаюсь, я сам испытывал к молодому крымчаку нечто вроде отцовских
чувств. С отцом Рамиля, крупным океанологом Фазилем Рахчиевым, я
познакомился восемь лет назад; обстоятельства знакомства не слишком
располагали к нежным чувствам, кто-то из экипажа "Витязя", пользуясь тем,
что у науки нет границ и корабль заходит в самые разные порты, переправлял
на нем разведданные для, как быстро удалось выяснить, иранской спецслужбы -
и когда мы сели вражине на хвост, он умело и удачно постарался навести
подозрения на Рахчиева, благо тот был единственным мусульманином на судне.
Но я не купился, и мы с Фазилем подружились, и я стал желанным гостем в его
доме, в крымской деревеньке Отузы.
Блаженно и мечтательно улыбаясь листу бумаги, я свесил голову меж кулаков.
Три года подряд мы с Лизой и Полей гостили у них летом, снимали
двухкомнатный коттедж с верандой в полуверсте от моря, в уютнейшей Отузской
долине, у самого Карадага. Как сладко было ехать в насиженное, быстро
ставшее родным местечко - катить по шоссе от Симферополя через Карасу-базар
на Феодосию, за Узун-Сыртом поворачивать налево... и на каждом перекрестке
пропеченные солнцем крымчаки прямо из распахнутых багажников своих авто
наперебой предлагают ледяной кумыс и благоухающие медовые дыни. Море
дивное, природа красоты удивительной; на весельной лодочке плавали с
визжащей от восторга полькой к шайтановым воротам, в золотом рассветном
мерцании поднимались на Карагач, к скалам-Королям, встречать безмятежно
всплывающий из-за Киик-Алтама солнечный диск, купались в карадагских бухтах
до истомы... а, уложив Полину спать, убегали с Лизой за медовую скалу, в
двух шагах от поселка, но уже в дикой, скифской степи, прямо под пахнущими
сухой полынью звездами молодо любили друг друга. А по утрам
Полушка-толстушка, нахалка такая - в ту пору она действительно была мягко
сказать, полновата, это сейчас вытянулась в лозиночку - кралась к
хозяйскому дому подсматривать, как знаменитый океанолог, подстелив под
колени коврик и повернувшись лицом на юго-восток, оглаживая узкую бороду,
что-то беззвучно говорит и по временам бьет поклоны; и, возвращаясь, делала
страшные глаза и громогласным шепотом рассказывала: "А потом он делает
знаешь как? Он делает вот так! А потом бот так лбом - бум! Совершенно все
не по нашему! А губами все время бу-бу-бу! бу-бу-бу! Так красиво! Пап, а
если я уже крещеная, я могу стать мусульманкой?" - "маму спрашивай".-
"Мам?" - "Нельзя" - "Ой как жалко! Ну почему нельзя сразу и то, и то, и
то?!" А по вечерам часами сидели за длинным столом хозяйского дома, под
виноградными сводами - "немножко кушали"; Роза Рахчиева делилась секретами
татарской кухни, Лиза - секретами русской и прибалтийской; Фазиль
рассказывал про моря, я про шпионов, и кончающий школу, стремительный и
сильный, как барс, Рамиль, слушал, думал и выбирал героем меня. Как же он
счастлив был, когда после выпуска из училища оказался в Петербурге, со мною
рядом.
А после долгого ужина, уложив Поленьку спать, убегали с Лизой купаться по
лунной дорожке, и прямо на знаменитой карадагской гальке, или даже в
воде...
- Господин полковник!
Куракин осторожно тронул меня за лечо. Я вздрогнул; и тут-то голова моя
наконец провалилась между разъехавшимися кулаками.
- А? Что?
- Господин полковник, проснитесь!
4
- Лизанька, доброе утро.
- Саша, милый! Здравствуй! Откуда ты?
От облегчения у меня даже колени размякли. Я присел на стол, чувствуя, что
губы сами собой начинают улыбаться. Голосок родной, обрадованный,
безмятежный. Все хорошо.
- Представь, я здесь. Но ненадолго.
- Что-нибудь случилось?
И встревожилась сразу по-родному. Не отчуждаясь, а приближаясь ближе.
- Да нет, пустяки. Я заскочу домой на часок. Может ты не пойдешь в Универ
нынче... или хотя бы отложишь?
В летнее время Лиза давала консультации по европейским языкам для
абитуриентов. Остальной год - там же преподавала. и занятие доброе, и все ж
таки еще какие-то деньги. Лишних не бывает.
- Постараюсь. Сейчас позвоню на кафедру.
И ни одного лишнего вопроса, умница моя.
- Как Полушка?
- Все хорошо. Новую сказку пишет вовсю! На тех, кто умел думать только о
еде, напал великан-обжора...
- Изящненько. Ох, ладно, что по телефону. Бегу!
- Ты голодный?
- Не знаю, Наверное, да.
- Сейчас распоряжусь. Жду!
Обычно я ходил домой пешком. Монументальные места, дышащие по северному
сдержанным имперским достоинством; из всех городов, что я видел, такую ауру
излучают лишь Петербург да Стокгольм. Через Дворцовую площадь, под окнами
"чертогов русского царя", как писал Александр Сергеевич когда-то, и на
выбор: либо через мост к Университету и Академии Художеств, мимо
возлюбленных щербатых сфинксов, либо по набережной мимо львов к Синоду,
либо через Адмиралтейский сквер и Сенатскую площадь, а дальше опять-таки
через мост, Николаевский; Потом, похлопав по постаменту задумчивого
Крузенштерна, еще чуток вдоль помпезной набережной и направо, к небольшому,
ухоженному особняку в Шестнадцатой линии. Но теперь не было времени, и я
вызвал авто.
Я как обнял ее, так и не смог оторваться. Светлая, свежая, нежная, и даже
угловатый деревянный крестик из под ее халата вклинился мне в грудь
по-родному. Она прятала лицо у меня на груди и стояла смирно; и думала,
наверное, о бедных абитуриентах, которые придут к неурочному часу и с
раздражением узнают, что занятия перенесены на полдень. Я слышал, как
колотится ее сердце, и сам терял дыхание. Скользнул ладонью по ее гибкой
спине, потом еще ниже, плотнее прижимая ее тело к своему. Возбуждение этих
диких суток сказывалось во всем; Лиза, послушно прильнув бедрами, чуть
запрокинулась, подняла порозовевшее лицо, заглядывая мне в глаза, и с
задорно утрированным изумлением спросила:
- Ой, что это там такое острое?
На ранний шум из двери ведущего в детскую коридорчика высунулась Поля и,
мгновенно срисовав обстановку, с визгом скатилась по лестнице к нам. Скоро
маму догонит ростом. Широко распахнула тоненькие руки и загребла в объятия
нас обоих. Она с ранних лет очень любила, когда мы обнимаемся, и всегда
норовила присоединиться. Иногда даже сама начинала возглавлять : "Что вы
ровно брат с сестрой сидите? А ну обнимитесь! Поцелуйтесь!" И когда мы,
посмеиваясь, соприкасались губами, восторженно и хищно взвизгивала, с
размаху прыгала к нам на колени, одной рукой обнимала за шею меня, другой -
маму, и совалась мордашкой к нам, чтобы целоваться а-труа.
Папенька приехал! Папчик! Наш любименький! А я не успела описать сказку! А
ты уже отдохнул?
- Да, Полька,- ответил я,- Я уже отдохнул.
- Здорово, мам, правда? Как быстро.
- Долго ли умеючи,- сказала Лиза. У нее было счастливое лиц. Она
приподнялась на цыпочки и поцеловала меня в небритый подбородок.
5
Гудок. Гудок. Гудок. Еще гудок. Неужели успела куда-то уйти? Мутное марево
сотен приглушенных разговоров и сотен шаркающих шагов висел в громадном
зале, время от времени его продавливал шкворчащий голос громкоговорителей,
объявляющих рейсы. Невозмутимый доктор Круус, свесив в длинной руке строгий
чемоданчик, стоял поодаль и все посматривал на часы. Шалишь, до посадки еще
восемь минут. Климов и Григорович из группы "Веди", азартно жестикулируя,
что-то доказывали друг другу, присев прямо на ступеньку лестницы, ведущей
на второй этаж.
Щелчок.
- Стасенька, алло! Доброе утро!
- Саша! голос измученный, больной.- Господи, ну нельзя же так! Я всю ночь
не спала, ждала, когда ты позвонишь...
Вот тебе.
- А я, наоборот, боялся разбудить, думал - отдыхаешь.
- Да уж, отдохнула, поверь. Врагу не пожелаешь. Ты где?
- В аэропорту. Улетаем сейчас по делам.
- Надолго?
- Точно не знаю, На несколько дней, не больше.
- Ты успел поспать?
- Да, конечно.
- Домой забежал? - вопросы заботливые, а тон чужой. "Повинность
исполняю...от сердца улетаю..." Может, это она уже исполняет повинность?
При таком тоне можно отвечать лишь, что все в порядке.
- Все в прядке. Забежал, конечно.
- Тебя покормили? В сухое переоделся?
- Все-все в порядке. Ты-то как?
- Да пустяки.
Это могло значить и что сырость опять ударила по бронхам. И что какой
нибудь журнал опять задерживает с выплатой, и в доме нет денег. И что
угодно. Очень значимое слово "пустяки", когда его произносят так. Но пытать
о подробностях бесполезно - не скажет нипочем. Остается либо бессильно
гадать до зуда под черепом, либо махнуть рукой, дескать все равно сейчас
ничем помочь не могу. Но так вот раз махнешь, два махнешь, три махнешь - и
близкий человек становится чужим. А раз погадаешь, два погадаешь, три
погадаешь - и сбрендишь. Широкий выбор.
- Стасик, я как только вернусь - сразу позвоню.
- Звони.
- Знаешь, ужасно хотелось забежать прямо посреди ночи...
- Ну и забежал бы.
- Я глотнул воздуха.
- Стасик, но ты так ушла в порту...
- Обычно ушла, ногами. Саша, тебе, наверное, уже пора,- она словно
разглядела со своего Каменноостровского, что Крусс опять отследил время и,
тактично не глядя в мою сторону, сделал знак сыскарям; те поднялись, Климов
набросил на плечо ремень яркой молодежной сумки с нарисованными на раздутом
боку пальмами и девицами в купальниках, Григорович, прядая плечами,
поудобнее упокоил на спине старомодный рюкзак. Конспираторы.
Я и не знал, что сказать. т беспомощности слезы наворачивались.
- Береги себя, Сашенька, умоляю,- глухо сказала Стася и повесила трубку.
Тюратам
1
Жара.
Зыбко трепещет горизонт. Степь еще не сожжена, еще не стала
мертвенно-коричневой и пыльной, но уже тронута жесткой желтизной. Раскалено
бледно-голубое предвечернее небо; ни облачка на нем, лишь темная крапинка
ястреба перетекает через зенит.
От Каспия сюда, отсюда к Алтаю, через Алтай в Монголию и дальше, дальше,
обрываясь лишь вместе с материком, тянется этот изумительный, не знающий
себе равных, раскатанный и утрамбованный тысячелетним солнечным половодьем
травяной океан.
Великая степь. Грандиозный котел, кипевший двадцать веков. Сколько раз он
выплескивал обжигающие оседлый мир волны! Великая культура; не столько,
быть может, по конечным достижениям своим - хотя нам ли, забившимся в
тяжелые утесы неподвижных домов, судить об этом,- сколько по своеобразию и
по длительности этого своеобразия.
Едет гуннов царь Аттила...
Где-то здесь - ну, может, немного южнее - прошли когда то те, кто, поначалу
залив половину Руси кровью, затем выдержав волну ответной экспансии, давно
стал с этой Русью как бы двумя сторонами одной медали; драгоценной медали,
которой скупая на призы история награждает тех, кто сумел выжить и сжиться.
Священная земля.
Словно бы в задумчивости отойдя подальше от остальных и улучшив момент,
когда на меня не смотрели, я опустился на колени и быстро поцеловал эту
сухую и крепкую, как дерево, землю. Поднялся. От ангаров уже шпарил,
подпрыгивая на невидимых отсюда неровностях, открытый джип; уже виден был
начальник тюратамского гэ-бэ полковник Болсохоев, стоявший в кабине рядом с
шофером и отчетливо подпрыгивающий вместе с джипом. Одной рукой он вцепился
в ветровое стекло, другой придерживал за козырек фуражку. Я медленно пошел
ему на встречу. Джип подлетел и, передернувшись всем телом, остановился,
как вкопанный; Болсохоев, с заранее протянутой рукою, соскочил на землю. Мы
обменялись рукопожатием.
- Здравствуйте, Яхонт Алдабергенович.
- Здравствуйте, Александр Львович, с прибытием,- он тронул фуражку, до
этого, видимо, нахлобученную слишком туго, чтобы не сдуло.- Да, Ибрай вас
очень точно посадил. С этого самого места взлетал "Цесаревич". До ангаров
триста двадцать метров. Тягач, который выкатил гравилет со стоянки на поле,
вел Усман Джумбаев. И по его собственным словам, и по всем свидетельствам -
к аппарату он не подходил. Привел тягач из гаража - вон там наши гаражи,
слева - не выходя из кабины; дождался, когда зацепят; вывел на поле,
дождался, когда отцепят, опять-таки не выходя из кабины, и вместе с
техником Кисленко вернулся в гараж.
За разговором мы незаметно подошли к авиетке, доставившей нас из Верного. Я
представил Болшохоеву своих людей, притаившихся от солнца в тени
небольшого, наполовину остекленного корпуса.
- Я еще нужен, Яхонт Алдабергенович? - спросил молодой пилот, высунувшись
из кабины. Болсохоев вопросительно посмотрел на меня. Я жестом отпасовал
вопрос обратно к нему.
- Тюратам - вот он, три версты,- сказал Болсохоев, махнув рукой в сторону
раскинувшегося к северному горизонту, плавящемуся в мареве массиву
белоснежных многоквартирных домов.- Там,- полковник ткнул на юго-запад,-
стартовые капсулы, это подальше, верст семнадцать. Но, как я понимаю, нам
туда не нужно?
- Пока не нужно.
- Тогда лети, голубчик,- сказал Болсохоев пилоту. Тот кивнул, повел ладонью
прощально и втянул голову в кабину. Параболические приемники на гребне
авиетки шевельнулись, оживая, уставились в одну точку, и авиетка беззвучно
взмыла вверх. Все стремительнее... вот слепяще моргнул отсвет солнца,
отраженный каким-то из стекол кабины, вот уже стала темной крапинкой, как
ястреб - и пропала.
- Рассказывайте дальше, Яхонт Алдабергенович,- попросил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33