Все секреты сценического действия были предельно обнажены. Когда из-за кулис с криками «Факелы!» появлялись маски, публике были видны руки бутафоров, державших железки с пылающим бенгальским огнем.
Разителен был контраст между дергающимися марионеточными движениями мистиков и стремительным вихревым танцем второй пары влюбленных в черно-красных плащах и масках.
Пьеро в традиционном белом балахоне с красными помпонами, с густо замазанным мелом лицом играл сам Мейерхольд – и играл замечательно. Традиционным был только балахон, а сам Пьеро был особенным – не шаблонно плаксивый, а колючий и трагический, то наивно-грустный, то насмешливо-дерзкий, акробатически гибкий, падавший на пол плашмя безжизненно, с деревянным звуком, как доска.
Роль Коломбины исполняла М.Русьева, Арлекина – А.Голубев, Автора – А.Феона, три пары влюбленных – Е.Мундт и А.Закушняк, В.Веригина и М.Бецкий, Н.Волохова и А.Зонов.
Мизансцена с третьей парой влюбленных неожиданно приобрела для Блока особый, углубленный смысл. Он и сам уже был влюблен…
«Средневековье. Задумчиво склонившись, она следит за его движениями. Он – весь в строгих линиях, большой и задумчивый, в картонном шлеме, – чертит перед ней на полу круг огромным деревянным мечом».
Рыцарь произносил свой текст подчеркнуто важным, значительным тоном, а Волохова в голубом платье и остроконечном головном уборе безвольно, как тихое, но внятное эхо, повторяла лишь последние слова рыцаря.
« – Вы знаете, что маски сделали нашу сегодняшнюю встречу чудесной?
– Чудесной.
– Так вы верите мне? О, сегодня вы прекрасней, чем всегда.
– Всегда.
– Вы знаете все, что было и что будет. Вы поняли значение начертанного здесь круга.
– Круга».
… Вот и пронесся по сцене веселый хоровод масок, ведомый Арлекином, вот уже с ликующим возгласом бросился он в окно и «полетел вверх ногами в пустоту», вот уже зазвучал последний жалобный и мечтательный монолог Пьеро с его финальными словами, обращенными прямо в зрительный зал: «Мне очень грустно. А вам смешно?»
… Во время действия в партере то и дело раздавались смешки, ядовитые реплики и возмущенные возгласы. А когда под щемящие звуки дудочки Пьеро опустился занавес, началось нечто невообразимое. Один из зрителей «Балаганчика» к месту припомнил знаменитый в летописях театра скандал, разгоревшийся на первом представлении «Эрнани» Виктора Гюго.
Дружные аплодисменты и «браво!» сливались со свистом, шиканьем, топотом ног, криками «безобразие!», «издевательство!». Солидные люди готовы были вступить в рукопашную. Какая-то почтенная старушка, как видно заядлая театралка, упорно свистела в ключ.
Это была слава.
Блок с Мейерхольдом, а за ними все участники, вышли к рампе. Овация и свист усилились. Блок стоял каменно, с белой лилией в руке. Раскланивался. Ему поднесли лавровый венок. Прозаик и драматург Осип Дымов, личность довольно развязная, почему-то бросил на сцену свой фотографический портрет.
Так было и потом – на всех спектаклях в Петербурге и на гастролях в Москве, в Минске, Витебске, Херсоне, Киеве: свист и аплодисменты.
На следующий день после премьеры о «Балаганчике» заговорил «весь Петербург». Кое-кто умудрился обнаружить в спектакле политическую подкладку, намеки на недавние события. Так, например, в Коломбине, появления которой так трепетно ждут мистики, «угадали» долгожданную и так быстро испарившуюся конституцию.
Столичная пресса дружно и с издевкой (за единичными исключениями) откликнулась на спектакль. Самый авторитетный из театральных авгуров А.Кугель настолько растерялся, что даже не пытался вникнуть в суть происшествия: «"Балаганчик" г. Блока – очень странное, немножко рассчитанное на дикость произведение», и вообще можно предположить, что Блок и Мейерхольд просто решили потешиться над публикой.
Даже в общем благосклонная к символистам печать впала в недоумение: постановка интересная, играют хорошо, но что играют – уму непостижимо. Респектабельная «Речь» сокрушалась: как это «изящный лирик» вдохновился «обыкновенным русским Петрушкой».
А в реакционных и бульварных газетах глумились открыто и злобно, изощрялись в площадном «остроумии»: Блок – «юродивый», а пьеса его – «бедламчик», «жалкая белиберда», «бред куриной души, напоминающий званый вечер в больнице Николая Чудотворца». Общий вывод был таков: «Пытаться отыскать смысл в этой балаганной клоунаде – ниже достоинства здравомыслящего человека».
Поток сатирических фельетонов, пародий и карикатур, вызванный «Балаганчиком», долго не иссякал. С этого времени в общей прессе и в обывательском кругу за Блоком прочно закрепилась, наряду со снисходительным прозвищем «Певец Прекрасной Дамы», отдававшая общественным скандалом уничижительная кличка «Автор Балаганчика».
4
Участники спектакля решили отпраздновать премьеру в дружеском кругу. По инициативе неистощимого на выдумки актера Бориса Пронина, будущего «директора-распорядителя» знаменитой «Бродячей собаки» и не менее известного «Привала комедиантов», придумали устроить вечеринку, на которой дамы должны были появиться в самодельных маскарадных костюмах, надетых поверх вечерних туалетов. Платья, плащи, короны и вся прочая бутафория были изготовлены из гофрированной бумаги – цветной, золотой, серебряной. Мужчинам было дозволено явиться в обычной одежде, но обязательно в черных полумасках, которые раздавались при входе.
Красивая и болезненная Вера Викторовна Иванова, талантливая актриса, вскоре сошедшая со сцены, предоставила свою просторную и хорошо убранную квартиру с большими розовыми диванами, пылающим камином и разостланной перед ним шкурой белого медведя. Это было неподалеку от театра, на Торговой улице.
Были разосланы приглашения: «Бумажные дамы на аэростате выдумки прилетели с луны. Не угодно ли Вам посетить их бал?..»
Вечеринка так и осталась в памяти участников под названием «бумажного бала».
В числе приглашенных кроме Мейерхольдов, актрис, актеров и художников были молодые писатели – конечно, Блок (с Любовью Дмитриевной), Михаил Кузмин, его племянник – начинающий прозаик Сергей Ауслендер, смазливый юноша, пользующийся успехом у женщин, Георгий Чулков, Сергей Городецкий и ничуть не склонный к развлечениям, погруженный в философские интересы корректнейший Константин Сюннерберг (он же Эрберг).
Собрались после спектакля 30 декабря и веселились до утра.
В уже цитированной повести Кузмина «Картонный домик» упомянут и «бумажный бал»:
«Чтоб покончить счеты с жизнью,
Архитектором я стал,
И черчу, черчу, черчу –
Всё сердечки я черчу…
Женщины, встретившие громким смехом и рукоплесканиями чувствительную и нелепую песенку, были по уговору в разноцветных однофасонных костюмах из тонкой бумаги, перевязанных тоненькими же цветными ленточками, в полумасках, незнакомые, новые и молодые в свете цветных фонариков. Танцевали, кружились, садились на пол, пели, пили красневшее в длинных стаканах вино, как-то нежно и бесшумно веселясь в полутемной комнате; в темных углах сидели пары, вежливо и любовно говоря…»
Впечатления этой ночи, отданной «легкому веселью», отразились в стихах «Снежной маски». На Волоховой было длинное, со шлейфом светло-лиловое платье, голову ее украшала высокая диадема… «Трехвенечная тиара вкруг чела…» Ее платье и туфли были украшены пряжками, изображающими змеек. Поэт и дама обменивались шутливо-колкими репликами…
В длинной сказке
Тайно кроясь,
Бьет условный час.
В темной маске
Прорезь
Ярких глаз.
Нет печальней покрывала,
Тоньше стана нет…
– Вы любезней, чем я знала,
Господин поэт!
– Вы не знаете по-русски,
Госпожа моя…
На плече за тканью тусклой,
На конце ботинки узкой
Дремлет тихая змея…
Когда в начале вечера дамы наводили на себя красоту, развеселившийся Блок попросил, чтобы его тоже подцветили. Наталья Николаевна, дурачась, исполнила его просьбу.
Подвела мне брови красным,
Поглядела и сказала:
«Я не знала:
Тоже можешь быть прекрасным,
Темный рыцарь, ты!»
Волохова попросила поэта написать для нее стихи, которые она могла бы читать с эстрады.
На Новый год она получила коробку с великолепными красными розами и парадным почерком переписанное стихотворение. Оно задало тон всему обращенному к ней лирическому потоку 1907 года:
Я в дольний мир вошла, как в ложу.
Театр взволнованный погас.
И я одна лишь мрак тревожу
Живым огнем крылатых глаз.
Они поют из темной ложи:
«Найди. Люби. Возьми. Умчи»,
И все, кто властен и ничтожен,
Опустят предо мной мечи.
И все придут, как волны в море,
Как за грозой идет гроза.
Пылайте, траурные зори,
Мои крылатые глаза!
Взор мой – факел, к высям кинут,
Словно в небо опрокинут
Кубок темного вина!
Тонкий стан мой шелком схвачен,
Темный жребий вам назначен,
Люди! Я стройна!
Я – звезда мечтаний нежных,
И в венце метелей снежных
Я плыву, скользя…
В серебре метелей кроясь,
Ты горишь, мой узкий пояс –
Млечная стезя!
Стихи и восхитили и смутили Н.Н.В. Она так и не решилась ни разу прочитать их с эстрады, несмотря на настояния Блока.
Пошли едва ли не ежедневные встречи.
Стояла необыкновенно снежная мягкая погода, медленно падали большие, легкие хлопья.
Белоснежней не было зим
И перистей тучек…
После спектаклей подолгу бродили по улицам или на. «удалом лихаче» уносились далеко, в пустынную снежную ночь. Блок знакомил ее со своим городом. Между прочим, показал мост, на котором явилась Незнакомка, завел в кабачок с плывущими на обоях голубыми кораблями.
И город мой железно-серый,
Где ветер, дождь, и зыбь, и мгла,
С какой-то непонятной верой
Она, как царство, приняла…
Она узнала зыбь и дымы,
Огни, и мраки, и дома –
Весь город мой непостижимый,
Непостижимая сама…
«Среброснежные ночи», певучие вьюги, темные дали, электрический свет, разрывающий тьму, «блистательный бег саней», призывные рога метели, летящие звезды, застывший серп луны, череда чудесных «снов, обманов и видений», слепая и темная страсть, слитное чувство необъятного вдохновения и неизбежной обреченности, восторг неотвратимой гибели – все это экстатическое и вместе трагическое слилось в некое нерасторжимое художественное единство в «Снежной маске», которую Блок, подчеркивая ее внутреннюю цельность, назвал в рукописи «лирической поэмой».
В своих драматических опытах поэт хотел «сойти с шаткой, чисто лирической почвы». Однако после этих попыток он снова отдался лирической стихии, родной и близкой ему по самой природе его дарования.
В «Снежной маске» в наиболее обнаженной форме закреплены типические черты тогдашней художественной манеры Блока – метафорический стиль и завораживающая музыкальность стихотворного языка. Темы и мотивы «Снежной маски» – страсть, отчаянье и гибель, запечатленные в образах метели, полета, погони, – получили соответственное, идеальное по логике самого метода, художественное выражение в общей дифирамбической структуре этого цикла, в необыкновенном ритмическом богатстве сложных музыкально-словесных построений, в гибкости и легкости вольных, разностопных стихов, поистине крылатых, порхающих.
«Снежной маской» завершается тот период творчества Блока, который он охарактеризовал как «антитезу» ранней своей лирике – по господствующим настроениям, темам, мотивам, художественным приемам.
«Книжка до последней степени субъективная, доступная самому маленькому кружку» – так отозвался он о «Снежной маске» вскоре после того, как она была написана и издана. И вместе с тем он в дальнейшем придавал этой лирической поэме серьезное значение, назвал ее первой в числе пережитых им трех наиболее высоких творческих взлетов, когда он безраздельно отдался стихии. (Вторым взлетом была «Кармен», третьим – «Двенадцать».)
Подводя итоги, «Снежная маска» заключала в себе и предчувствия нового:
И, в новый мир вступая, знаю,
Что люди есть, и есть дела,
Что путь открыт, наверно, к раю
Всем, кто идет путями зла…
Образ бескрайней снежной равнины – та «даль страны», откуда звучат призывные рога метели, – связывает «Снежную маску» с заветными мыслями Блока о бегстве из тихого дома на вольный простор России, высказанными в статье «Безвременье». (Как всегда у Блока, творческая мысль его едина и неделима.) Немного погодя голос снежной вьюги отзовется (уже под новым, общественно-историческим знаком) в «Песне Судьбы», весь смысл которой в том, что она – о России…
«Снежная маска», все тридцать составляющих ее стихотворений, была написана буквально залпом – за десять дней, с 3 по 13 января 1907 года. В иные дни Блок писал по шесть стихотворений. В начале апреля «Снежная маска» вышла отдельной изящно оформленной книжкой малого формата, с фронтисписом работы Льва Бакста, на котором были изображены снежная ночь, темное небо в россыпи звезд и поэт, устремившийся за стройной женщиной в белой маске. Книжка открывалась посвящением:
Посвящаю
эти стихи
ТЕБЕ,
высокая женщина в черном
с глазами крылатыми
и влюбленными
в огни и мглу
моего снежного города.
Блок поднес Волоховой экземпляр, переплетенный в темно-синий бархат с бронзовой виньеткой в углу. Книжка не уцелела, и мы не знаем, какую дарственную надпись сделал на ней автор. Зато известна надпись на принадлежавшем Н.Н.В. экземпляре сборника «Земля в снегу» (1908), куда вошли «Снежная маска» и продолживший ее цикл «Фаина»: «Позвольте поднести Вам эту книгу – очень несовершенную, тяжелую и сомнительную для меня. Что в ней правда и что ложь, покажет только будущее. Я знаю только, что она не случайна, и то, что в ней не случайно, люблю».
5
Возникает вопрос: что было правдой и что ложью в отношениях Блока с Н.Н.В. – отношениях не простых и не легких. Они длились без малого два года, заполнили личную жизнь поэта, составили целую полосу в его творчестве, но в конечном счете доставили ему мало радости и счастья.
В стихах, обращенных к Н.Н.В., он назвал охватившую его страсть «нерадостной» и «мучительной».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100