Редакция решила печатать поэтов щедро – не по одному стихотворению, а целыми циклами, в каждой книжке по поэту. Февральская была отдана Федору Сологубу, мартовская предназначалась Гиппиус, но она уступила ее Блоку. Это был как-никак широкий жест – поставить начинающего, никому еще неведомого поэта в один ряд с известными, да еще отодвинув Минского, Мережковского и Фофанова.
Тем временем подготавливался дебют Блока и в «белой» Москве. В октябре М.С.Соловьев передал его стихи Брюсову, собиравшему материал для очередного альманаха «Северные цветы». Еще накануне Брюсов писал Петру Перцову коротко и безапелляционно: «Блока знаю. Он из мира Соловьевых. Он – не поэт». Но, познакомившись с переданными ему стихами, резко переменил мнение. Упомянув в дневнике несколько молодых писателей, он заметил: «Всех этих мелких интереснее, конечно, А.Блок, которого лично я не знаю», впрочем тут же оговорившись, что еще замечательнее А.Белый – «интереснейший человек в России». Ольга Михайловна Соловьева поспешила известить мать Блока, что Брюсов «очень охотно напечатает стихи Саши».
Литературные дела, таким образом, налаживались.
Наступивший 1903 год сразу ознаменовался многими событиями.
Третьего января Блок, узнав через О.М.Соловьеву, что Андрей Белый собирается написать ему, послал навстречу первое свое письмо (внешним поводом послужила статья Белого «Формы искусства», появившаяся в декабрьской книжке «Мира искусства»). Одновременно и Андрей Белый написал Блоку. Письма, вероятно, встретились («перекрестились», как предпочел сказать Белый) в Бологом, и корреспонденты, конечно, не преминули истолковать это обстоятельство как мистическое предопределение.
Так началась интенсивная переписка, оставшаяся одним из самых выразительных документов русского символизма и освещающая ту мучительную «дружбу-вражду», которая в девятисотых годах сложилась между корреспондентами. «Крестный знак писем стал символом перекрещенности наших путей», – скажет потом Белый.
Письма полны признаний и заверений. Блок назвал статью Белого гениальной, откровением, которого он давно ждал (хотя и полемизировал со статьей по частным вопросам), и призывал его к жизненному подвигу: «На Вас вся надежда». Белый венчал Блока на царство в поэзии: «Вы точно рукоположены Лермонтовым, Фетом, Соловьевым, продолжаете их путь, освещаете, вскрываете их мысли… Скажу прямо – Ваша поэзия заслоняет от меня почти всю современную русскую поэзию».
С первых же писем возникла тема братства, духовного единения мечтателей, услыхавших «зов зари»: «Легче дышать. Веселей путь».
… Внезапно грянула беда: 16 января скончался Михаил Сергеевич Соловьев, – слабый и болезненный, он не перенес воспаления легких. Едва он закрыл глаза, как Ольга Михайловна вышла в соседнюю комнату – и застрелилась.
Соловьевых отпевали и похоронили вместе – все в том же Новодевичьем монастыре.
В жизни Блока это событие стало вехой: «Я потерял Соловьевых и приобрел Бугаева».
… Весна 1903 года выдалась на редкость ранняя и бурная. Мимо Гренадерских казарм по Большой Невке шел ледоход, под окнами чинили и снастили лодки, было много солнца и ветра, на душе стало легко и привольно.
Мне снились веселые думы,
Мне снилось, что я не один…
Под утро проснулся от шума
И треска несущихся льдин.
Я думал о сбывшемся чуде…
А там, наточив топоры,
Веселые красные люди,
Смеясь, разводили костры:
Смолили тяжелые челны…
Река, распевая, несла
И синие льдины, и волны,
И тонкий обломок весла…
Пьяна от веселого шума,
Душа небывалым полна…
Со мною – весенняя дума,
Я знаю, что Ты не одна..
Стихотворение написано 11 марта. Через неделю вышла в свет лиловая книжка «Нового пути» со стихами Блока. Цикл из десяти стихотворений открывало «Предчувствую Тебя. Года проходят мимо…», а замыкало – «Верю в Солнце Завета…». Заглавие цикла – «Из Посвящений».
В журнале взяли за правило – помещать при стихах хорошо выполненные иллюстрации – снимки с выдающихся произведений живописи, главным образом эпохи Возрождения. К молитвословным стихам Блока был подобран подходящий художественный антураж – три «Благовещения»: полотно Леонардо да Винчи из Уффици, фреска Беато Анжелико из флорентийского монастыря святого Марка и алтарный образ Нестерова из Владимирского собора в Киеве.
Дебют не прошел незамеченным. В. Буренин, присяжный критик черносотенного «Нового времени», обозвал стихи Блока сумбурными виршами, поражающими полным отсутствием смысла. Столь же энергично выругалась другая черносотенная газета, «Знамя»: «Стихотворения откуда-то выкопанного поэта Ал. Блока (хорошо еще, что хоть не Генриха Блока) – набор слов, оскорбительных и для здравого смысла и для печатного слова» (Генрих Блок – известный петербургский банкир.) Процитировав «Я к людям не выйду навстречу…» и «Царица смотрела заставки…», рецензент, напрягая остроумие, заметил, что это «новый путь в старую больницу для умалишенных».
Так приветствовала нового поэта «русская пресса».
На самого поэта грубая брань не произвела никакого впечатления. Он слишком верил в свою правду, чтобы принимать к сердцу подобные поношения. Так было и потом, всю его жизнь.
Любопытно, что, как вскоре выяснилось, стихи «косноязычного декадента» показались понятными и близкими самым разным людям, бесконечно далеким от современной литературной среды. В их числе были, например, старушка С.Г.Карелина, млевшая над Жуковским, и скромнейшие сельские поповны, с которыми дружил Андрей Белый, а некий заматерелый старовер, собиратель древних икон, высказался совсем неожиданно: «В России сейчас один настоящий поэт: это – Блок!»
Вскоре появился и сильно задержавшийся в печати студенческий «Литературно-художественный сборник» с тремя стихотворениями Блока, которые педант Никольский немного «исправил» (впрочем, с позволения автора), а вслед затем (в апреле) в Москве – третий альманах «Северные цветы», где был помещен другой большой цикл Блока (тоже десять пьес) под заглавием: «Стихи о Прекрасной Даме». Поэт вышел в мир.
СВАДЬБА
Весенняя дума не покидала его. «У меня все складывается странно радостно. Сплелось столько всего, что ни написать, ни рассказать кратко немыслимо. Но все это – цепкое, весеннее, пахучее, как ветки сирени после весенних ливней» (Александру Гиппиусу, 30 апреля 1903 года).
К тому времени вопрос о свадьбе был решен окончательно. Анна Ивановна Менделеева все сомневалась и уговаривала Дмитрия Ивановича отложить срок. Люба с ней ссорилась.
На второй день Пасхи она написала Блоку: «Милый, дорогой, не знаю, как и начать рассказывать. Папа, папа согласен на свадьбу летом! Он откладывал только, чтобы убедиться, прочно ли „все это“, „не поссоримся ли мы“. И хоть он еще не успел в этом убедиться, но раз мы свадьбы хотим так определенно, он позволяет».
Блок ответил: «Твой папа, как всегда, решил совершенно необыкновенно, по-своему, своеобычно и гениально».
На следующий день состоялся семейный совет: Александра Андреевна побывала у Менделеевых. Привезла сыну коротенькую записку Любы: «Они все сговорились и все согласны».
Пришли белые ночи. Блок почти ежедневно бывал в Палате, на Забалканском. Менделеев, чем-то обеспокоенный, бродил по большим комнатам. В последнее время он как-то сразу одряхлел и ослаб, плохо видел.
Здесь к месту будет сказать об отношении Менделеева к зятю. Дмитрий Иванович любил и понимал поэзию, в молодости сам пробовал писать стихи. Особенно почитал Тютчева, а у него превыше всего ставил «Silentium!». Лирику Блока воспринимал, конечно, туго, вернее – совсем не воспринимал, однако силу дарования чувствовал: «Сразу виден талант, но непонятно, что хочет сказать».
Иван Менделеев заверил, что отец относился к Блоку «с нежностью, понимая его дар, и брал часто под защиту от близоруких нападок „позитивистически“ настроенных авторитетов: „Об этом нельзя рассуждать так плоско. Есть углубленные области сознания, к которым следует относиться внимательно и осторожно. Иначе мы не поймем ничего!“»
А близоруких и злобных нападок на Блока в среде, окружавшей Менделеева, было предостаточно. Вот только один эпизод: некто, служивший в Палате Мер и Весов, громогласно жаловался и негодовал – дескать, всем, знающим Менделеева, «больно», что дочь такого замечательного человека выходит замуж за декадента, – «и добро бы он был Ж.Блок (фабрикант) или сын Ж.Блока, а то просто какой-то юродивый».
А между тем этот «юродивый» преклонялся перед гением великого ученого, видел в нем воплощение «воли» и «творчества». Сама личность Менделеева произвела на Блока впечатление неотразимое. «Студент (фамилию забыл) помешался на Дмитрии Ивановиче, – записал он в июле 1902 года. – Мне это понятно. Может быть, я сделал бы то же, если бы еще раньше не помешался на его дочери. Странная судьба. Кант до некоторой степени избежал гонений – благодаря своей кабинетности. Менделеев их не избежал…» А в мае 1903 года он написал невесте: «Твой папа вот какой: он давно все знает, что бывает на свете. Во все проник. Не укрывается от него ничего. Его знание самое полное. Оно происходит от гениальности, у простых людей такого не бывает… Ничего отдельного или отрывочного у него нет – все неразделимо».
… Нельзя сказать, что жениховство проходило совсем гладко. Возникли трения между Любой и матерью Блока – пока еще слабое предвестие будущих семейных бурь. Виной была нервозность Александры Андреевны и ее вечная ревность к сыну. «Она ужасно больная и ужасно нервная, – уговаривал Блок Любу. – Господи, как все это трудно и тяжело… Ты снизойди и будь милосерднее». Он был готов даже пойти на то, чтобы жить отдельно от матери, если Люба не уступит. Она уступила.
Двадцать пятого мая они обручились в университетской церкви. И сразу – расстались на полтора месяца. Блоку снова пришлось сопровождать мать в столь памятный ему Бад Наугейм. Люба судорожно обняла его на вокзале.
В Наугейме он томился, бродил по знакомым местам, слушал Бизе и Вагнера, читал Достоевского и Гофмана, безуспешно пытался прочесть «Оправдание добра» Владимира Соловьева, писал стихи…
Скрипка стонет под горой.
В сонном парке вечер длинный,
Вечер длинный – Лик Невинный,
Образ девушки со мной…
Однажды промелькнула тень К.М.С:
Там в поле бродит, плачет кто-то…
Она! Наверное – она!..
Через восемнадцать лет он вспомнит: «Переписка с невестой – ее обязательно-ежедневный характер, раздувание всяческих ощущений – ненужное и не в ту сторону, надрыв, надрыв…»
В. этих длинных, многословных письмах – насмешки над мещанскими нравами и «бессмертной пошлостью» аккуратно-самодовольных немцев, сатирические описания курортного быта, поэтический рассказ о старинном замке и, конечно, больше всего – любовных заверений и пламенных клятв.
«Безумно страстные мысли настигают, – записывает Блок для себя. И в письмах, впадая в особенно страстный тон, он делится с Л.Д.М. такими признаниями: „Я влюблен, знаешь ли Ты это? Влюблен до глубин, весь проникнут любовью. Я понимаю, я знаю любовь, знаю, что „ума“ не будет, я не хочу его, бросаю его, забрасываю грязью, топчу ногами. Есть выше, есть больше его. Ты одна дашь мне то, что больше – от этого и свято наше прошедшее… Всей этой истиной последних пяти лет, сплошь заполнившей жизнь, наводнившей ее, я живу и буду жить… Знаешь ли Ты, что мне не нужно „тонкостей“, извращенно-утонченных, декадентско-мистических излияний, „мужских“ умствований. Мне нужно скачку, захватывающую дух, чувство Твоей влажной руки в моей, ночь, лес, поле, луны красные и серебряные; то, о чем „мечтают“ девушки и юноши отвлеченно, то мне нужно наяву. Опьяненности и самозабвения какими угодно средствами – пусть опера, пусть самая элементарная музыка, самые романтические бредни итальянских любовников, романсы со словами „розы – слезы“, „мечта – красота“, „вновь – любовь“ и т. д.“
Снова и снова возвращается он к теме разума и сердца, проверяя ее своим творчеством. Он развивает целую концепцию художественного творчества как воплощения жизненной силы. Поэзия живет чувственным, конкретно-жизненным опытом, а не теориями и абстракциями.
«Поэт, как бы он ни глубоко погрузился в отвлеченность, остается в самой глубине поэтом, значит – любовником и безумцем. Когда дело дойдет до самого важного, он откроет сердце, а не ум, и возьмет в руки меч, а не перо, и будет рваться к окну, разбросав все свитки стихов и дум, положит жизнь на любовь, а не на идею. Корень творчества лежит в Той, которая вдохновляет, а она вдохновляет уже на все, даже на теорию, но, если она потребует и захочет, теории отпадут, а останется один этот живой и гибкий корень».
Здесь предугадана вся творческая судьба Блока. Теории уже спадали «ветхой чешуей» с вечно живого древа поэзии.
В середине 1903 года, перед женитьбой, он почувствовал, что находится накануне крутого поворота, что его мелодия «уже поет иначе».
Этой повестью долгих, блаженных исканий
Полна моя душная, песенная грудь.
Из этих песен создал я зданье,
А другие песни – спою когда-нибудь.
Последние письма из Наугейма – о «встрече на всю жизнь»: «Я не знаю, как труднее встретиться – для того, чтобы быть вместе всю жизнь, или разлучаться на всю жизнь…»
Ах, если бы он знал!
Шестого июля они встретились в Боблове. Сразу начались предсвадебные хлопоты – заказать в типографии извещение для родных и знакомых, узнать, какие бумаги нужны для венчания, оглашение, букет, церковь, певчие, ямщики…
В Шахматове съехались Франц Феликсович, тетка Марья Андреевна, из Трубицына явилась бодрая старушка Софья Григорьевна Карелина. Долго не могли решить – приглашать ли Александра Львовича, который прислал сыну на расходы тысячу рублей с наставительным письмом, – в конце концов решили не приглашать. Тот очень обиделся.
Блок был полон тревожных мыслей и неясных предчувствий. «Странно и страшно», – записывает он накануне отъезда из Бад Наугейма. Последующие записи темноваты, но многозначительны:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100