Да не забудьте зарегистрироваться в полиции: порядок есть порядок».
Ну, регистрироваться я не пошел, потому что, едва переступил порог закутка, в котором когда-то жил, тогда надзирателем был приставлен к дровосекам, как подхватили меня под руки черти-кочегары и засадили за стол. «Пей, Антипко, жри, Антипко,— кричат,— нынче наш праздник!» Потом появились и любушки, девки такие, что люлю и разлюли-малина. Адским уставом, правда, водиться с женщинами строго-настрого запрещено, но закон в пекле не слишком соблюдают. Словом, банкет был на всю губу. Заснул я после всего
как убитый. Поутру даже не сразу в себя пришел, когда разбудили меня и спросили, готов ли к аудиенции.
«Готов!» — выпалил, а голова аж трещит.
«А отчет?»
«Не волнуйтесь,— отвечаю,— перед Их Черным Величеством имею чем похвастать...» И действительно, имею, Беркут. Только послушай, чего я натворил, кроме этих малых Штефановых дел.— И Антипко загнул один палец: — Я выкрал у опришков бочку с червонцами, которые они предназначали для бедняков, и озолотил Дзвинчука. А кто причастен к смерти его жены Зоей? Я! — Антипко гордо выкатил грудь.— Она, чертовка, открещивалась, бегала в костел, но я неотступно нашептывал ей в уши: «Повесся, холера ясна, повесся...» И она не выдержала, Однажды утром, весьма довольный, Штефан снял ее из петли в коморе уже закоченевшую.— И Антипко загнул второй палец.— В-третьих, Беркут, пожар новой хаты ватага Лукина Торбы, во время которого отбросили сандалии старый ватаг и жена его,— это также моих рук дело, ибо того хотел мой хозяин, который никак не мог забыть о том, что хату старику он выстроил по Довбушеву велению.— Черт загнул третий палец.
Антипко не успел загнуть четвертый палец, как Беркут закричал:
— Довольно, Антипко! Ты в самом деле страшен.
— А, вашмосць, что ты себе думал? Кроме того, я насылал на скотину бедняков слабость и паршу, иссушал вымя, вытаптывал жито, обвевал злым ветром молодые пары — и они ссорились, принародно насмехался над молодицами, задирая им юбки, водил блудом детишек в лесу, вечерами искушал невест...
Беркут уже взмыл было в поднебесье, но вовремя вспомнил, что Антипко появился под Белой Скалой не для того, чтоб похваляться злодеяниями, он подстерегает здесь Довбуша,— и Быстрозорец попросил:
— Рассказывай дальше, Антипко, про аудиенцию...
— Ну, потом я почистил копыта и рога, расчесал хвост, выпил горшок огуречного рассола и уверенно постучался в Адскую канцелярию. Главный Писарь записал мой отчет на двух воловьих шкурах и исчез в Тронной палате для доклада. Наконец, позвали меня.
Переступил я порог ни живой ни мертвый — все- таки к царю шел! Люцифер сидел на троне из черного мрамора и игрался хвостом. Я бухнулся перед ним на колени. Он по-отечески взял меня за плечи, поставил на ноги.
«Можешь стоять, Антипко,— позволил мне.— И, хотя из личного опыта знаю, что творить зло на белом свете во сто крат проще, чем добро, мы довольны твоими злодеяниями. Прежнюю вину перед царством нашим прощаем и за верноподданническую службу награждаем именными вилами». Люцифер моргнул глазом, и Главный Писарь вручил мне обыкновенные, купленные в Коломые или же в Кутах железные вилы.
«Недостойный я, Ваше Черное Величество, такого почета,— пробормотал я растерянно.— Вот никак не могу придумать, как Довбуша со свету сжить».
Мой царь деликатно почесал под хвостом.
«Признаюсь, Антипко, но и мы погибели на него никак не можем найти. А пора, самое время пора положить конец опришковскому гультяйству. Того и галицкая шляхта требует. И нам бельмом в глазу стоит его сеяние добра на земле».
«Может, славные советники что-нибудь подсказали бы?» — отважился я дать совет Люциферу.
«У тебя, Антипко, золотая голова»,— обрадовался мой царь и трижды стукнул копытом. В один миг Тронная палата забурлила ворожеями, знахарями, колдунами, ведьмами, были среди них также Монах Иезуит, Поп Православный, Раввин Моисеевой веры, Мулла Магометанский и прочая придворная шваль.
«Слушаем вас, Наичернейший»,— советники навострили уши.
«Наверное, вам известно, паны советники,— заважничал мой царь,— что по земле уже не один год ходит гуцульский сын Олекса Довбуш. Мы вельми разгневаны его действиями и намерениями, ибо положил он своей мечтой добыть свободу и богатство бедным, прогнать ночь с Зеленой Верховины и утвердить вечный день. А где свет, паны шептуны, там нечистой силе нелегко.
Однако не только пекло имеет зуб на Довбуша. Мое посольство в королевстве небесном сообщает нам, что и там Олекса в опале, ибо замахивается своею барткой на ксендзов, попов, раввинов, зарится на их добро.
Не весьма довольны опришковскими делами и гуцульские богатеи. Один из них, Штефан Дзвинчук, нижайше просит нас убить опришка. Мы собрали вас сюда для того, чтобы пораскинуть мозгами по этому поводу...»
Антипко увлекся рассказом и не замечал, что Беркут печально склонил голову. Гордая птица думала, что все силы: адские, небесные и земные — покушаются на жизнь Олексы, покушаются, но... Беркут еще не знал, как он поможет расстроить сговор, зато знал, что должен встать на сторону Олексы. Из его горла внезапно вырвался боевой клекот.
— Ты что, вашмосць, недоволен чем-то? — подозрительно зыркнул на Беркута Антипко.
— Напротив,— опомнился Быстрозорец.— Я горжусь, что твой царь имеет державный ум. Тот опришок и мне насолил: прошлым летом он перестрелял моих детей,— соврала птица, чтоб успокоить Антипка.
— О, тогда мы союзники! — подпрыгнул черт.— Эх, жаль, что не употребляешь сивухи, выпили б мы с тобой на брудершафт.
— Пей сам, а я послушаю твою мудрую речь,— ответил Беркут.
Антипко опрокинул бутылку.
— Сказал так мой царь, и в Тронной зале воцарилось молчание, советники глубокомысленно хмурили лбы. Наконец выскочил, как Филипп из конопли, Православный Попик, подмел обскубленной бородой пыль перед Люцифером и говорит:
«А что, если... что, если, Ваше Черное Величество, Довбуша застрелить? Га?.. Приложить ему к груди фузею и...»
«Дурной тебя архиерей в сан посвятил,— отмахнулся Люцифер.— Того гуляку пуля не берет».
Попик согнулся в три погибели.
«А может, ему секир башка сделать? Вот так — чик ножичком и — нет»,— подал голос Мулла, привыкший благословлять ятаганы на резню.
Мой Люцифер нетерпеливо заерзал задом на своем престоле.
«Мы надеялись, что слуги Магометовы, натасканные на восточной мудрости, имеют все клепки в голове, однако вижу, что они ослиной породы».
— Хорошо сказал твой царь, Антипко,— похвалил Люцифера Беркут.
— Это подметил и Монах Иезуит. Он плюнул в сторону Попа и Муллы и прогундосил: «Ты, Наичернейший, не дивись их умственному убожеству, оба они принадлежат к той церкви, которая действует слишком прямолинейно. Моя наисвятейшая Римская церковь при такой оказии попробовала бы яд. Способ весьма верный и испытанный. Прикажи всыпать отравы в криницу, из которой Довбуш с ватагой пьют,— и виктория в кармане».
Мой Люцифер повеселел.
«Тут,— говорит,— что-то есть. Запиши»,— повелел Писарю.
«А мы советовали бы,— не пожелал оставаться в тени Раввин,— подсунуть разбойнику девку, разумеется, красивую, разумеется, соблазнительную, чтоб она заморочила ему голову, направила бы дорогой зла...»
«Это слишком долго и дорого,— возразила Гадалка.— По мне, надо бы подстеречь преступника на тропе и свалить на него скалу. И не пискнул бы».
Гам и шум в Тронной палате длился долго, в конце концов мне вручили это предписание.— И Антипко протянул Беркуту кусок телячьей шкуры, на которой было нацарапано:
«Решение адского совета:
1. Разбойника Олексу, сына Довбуша Василя, яко врага всяческой чертовщины — адской, небесной и земной, покарать смертью. Для чего испробовать:
A. Отраву.
Б. Женскую любовь.
B. Каменную скалу.
2. Исполнение приговора возложить на домашнего черта космачского газды Штефана Дзвинчука пана Антипка».
— Великая честь выпала тебе, пан Антипко,— промолвил Беркут.— Не каждому рыцарю выпадает возможность помериться силой с Довбушем.
— Еще бы! — черт завилял хвостом.— Я все же естем шляхтич. Наперсник-Наперстовский из Вярбы.
— Объясни мне только, будь добр, почему начинаешь борьбу третьим способом? Или первые два кажутся тебе ненадежными? — выспрашивал Беркут.
— Нет, мой Беркут,— смутился бывший Наперстовский.— Ядом и девкой я уже воевал.
— И что же?
Антипко вместо ответа потянулся к недопитой бтылке.
— Или отрава была слабой, или криницы Довбушевой не нашел?
— И отрава была моцной, ведьмами сварена, и криницу я отыскал,— ответил Антипко,— и момент выбрал
в самый раз, когда Довбуш с опришками торопился к воде, чтобы утолить жажду после нападения на двор шляхтича. И я уже наперед справлял тризну по ним, ибо Смерть над Довбушем висела на волоске: из своего укрытия я видел, как зачерпнул он ведерком воды, как склонился над нею, как открыл жаждущие губы. И в этот миг лес затрещал, зашумел, зазвенел, ударили в бубны старые дубы:
«Не пей, Олекса-а-а!»
«Не пей, любый, ибо Антипко на твою жизнь замахнулся. В кринице отрава смертельная».
Как тебе это, Беркут, понравится? Услышать, как будто бурей всколыхнуло лес, будто целое зеленое царство сговорилось против меня. Я в мышь превратился, забился в норку и едва не лопнул от злости. Потому что Довбуш отшатнулся от ведра, вода плеснулась ему на постолы, и они задымились, вылил Довбуш воду на траву, и она вспыхнула черным пламенем.
Тогда опришок снял шляпу, низко поклонился елкам, букам, березам, дубам и произнес:
«Спасибо вам, деревья, за спасение!»
А деревья, слышишь ли, ответили:
«Не за что, Олекса. Мы платим долг за то, что ты никогда не идешь равнодушно по лесу: тут ветку поправишь, там росток выпрямишь, а там на корешок, вымытый потоком, земли насыплешь».
Просидел я в норе до вечера, посмотрел еще, как опришки забросали камнями криницу, а сверху знак поставили, а как стемнело, драпанул на чердак Дзвин- чуковой хаты. Всю ночь я творил грохот, бился так, что хата ходуном ходила, а наутро обернулся панком и поехал по селам, городам, корчмам выбирать девку, которая стала бы для Довбуша сладкой отравой.
И нашел. В Станиславе в шинке «Три бочки пива». С лица ее можно воду пить, а ноги... ноги, пан Беркут, таили в себе все чары света. Головка у нее королевская. Словом, женщина — первый класс. А главное, никем не брезговала: ни хлопом, ни шляхтичем, ни солдатом — лишь бы гроши. Марылькою звали.
Ну, сыпанул я перед нею червонцами, у девки очи как свечки загорелись.
«Кому прикажете, пан, служить?» — спрашивает.
«Короне,— говорю,— нашей».
«Будто я воин?» — блеснула, стерва, зубками, словно дольками очищенного чеснока.
«Где воин не может — там баба поможет,— философски изрек я.— Про разбойника Олексу Довбуша слышала? »
«Слышала,— говорит.— В прошлом году в Станиславе всех кандальников из погребов выпустил».
«Будешь его любить».
«То я умею»,— расхохоталась Марылька.
«Должна будешь так его любить, своей красою зачаровать, голову ему заморочить, кровь попортить, глаза заслепить, чтоб из горского рыцаря превратился в мочалку. А когда таким станет, то выпытай, в чем его сила. Дальше с ним сама шляхта посчитается. Подговаривай его горилку пить, вели разбивать не только господские, но и бедняцкие кладовые, требуй от него денег, денег, денег...»
Мы сели в рыдван, отправились на Верховину, и в корчме Лейбы, куда иногда заходили опришки, Марылька нанялась прислуживать за столами. А я превратился в кота, залез под стойку и жду. На третью ночь пришел Довбуш с черными хлопцами.
Марылька еду носит, горилки подливает, на ней какая-то незавидная одежонка, однако красоту, как говорится, и в тряпье видно. Довбуш глянул на нее раз- другой, наконец поманил пальцем к себе.
«Садись,— говорит,— Марыля, рядом со мной. Довольно твои ноги набегались нынче. Отдохни и поешь, бо Лейба, наверное, объедками кормит»,— и пододвинул ей тарелки и кубок.
Марылька ест и все на Довбуша — зырк да зырк. Глазища у нее как голубые окна. Время от времени и Довбуш на нее глянет. А я ладони потираю, ведь в такую девку не то что Довбуш, а и сам Люцифер влюбился бы!
После ужина опришки легли спать, а Довбуш часовых проверил, потом закурил люльку и сел на крыльцо. А Марылька тут как тут: прижимается к нему, обнимает, жаром пышет.
«Я вас,—шепчет,—полюбила с первого взгляда. Берите меня, ватажку, несите меня, ваша я до гробовой доски».
Вижу я, не очень-то Довбуш до девки липнет, наоборот, отодвигается, снимает руки ее со своей шеи.
«Ты, Марылька, девка файна-красива,— говорит ей,— может, и стоит тебя любить, но жену имею, Аннычкой зовется».
«Пфи! — присвистнула Марылька.— Разве ж я вас, ватажка, под венец тащу? Где та Аннычка... А мы тут вдвоем. Ночь нас накроет, ночь залюбит. Один раз живем на свете...»
«Побойся бога, девка! — слышу, уже сердится Довбуш.— За кого меня принимаешь? Отступись, пока я добрый».
И Марылька со смехом убежала в горницу.
А на следующий раз Марылька опять клинышек подбивает.
И на третий...
На четвертый день Довбуш ей говорит:
«Слушай, Марылька, мне твои закидоны надоели, как в пост печеная брюква. Не могу я любить одновременно ни двух, ни десятерых. Ибо там, где одно предательство — там их и тысяча».
«Так вы такой, пан ватажок?» — взбеленилась моя Марылька.
«А вот такой, Марыля»,— отрезал Довбуш.
«Я таких еще не встречала»,— ни с того ни с сего вдруг всхлипнула девка.
Довбуш погладил ей волосы. Ох, Беркут, какие то были волосы — золотой сноп!
«Что плачешь, дивчина? — спросил ватажок.— Ты красна, как заря, ты, может, краше, чем моя Аннычка, но я люблю только ее... Придет время, и тебя тоже полюбит кто-нибудь».
«Ой, леле, ватажку, никто меня не полюбит, и я никого. Моя любовь — на одну ночь. Сегодня один, завтра — другой».
Довбуш схватил ее за плечи.
«Не бреши, девка, на себя».
«Если бы...»
«Тогда ты очень несчастна, Марылька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44