— Я не могу молчать. Я должен доложить директору. Разумные люди так не хозяйничают.
— Я сама скажу господину Цеплису, что вы суете нос не в свои дела. Таких зазнавшихся мальчишек надо учить, как себя вести! — И Аустра, как разъяренная фурия, влетела в директорский кабинет. Спустя мгновение Цеплис позвал Цауне. Аустра притворилась плачущей.
— Почему вы оскорбляете Зиле? — строго обратился Цеплис к бухгалтеру.
— Я не оскорблял ее, а только сказал, что у нас в кассе безо всякой отчетности хранятся крупные денежные суммы, и в то же время для платежей мы выписываем все новые чеки.
— О кассе не заботьтесь, а держите в порядке свои книги. Здесь за все отвечаю я, и вы можете быть спокойны. Поэтому я вас попрошу в дальнейшем не вмешиваться в действия Зиле.
— Хорошо. Только пусть она в следующий раз не сдает для проведения по книгам корешок чека на сумму меньшую, чем выписан чек! — Цауне почувствовал, что необходимо защищаться.
— Господин директор! Вы видите, какое нахальство! Пожалуйста, защитите, даму от этого негодяя. Разве у него есть доказательства? — причитала Аустра.
— Да, господин Цауне, у вас есть доказательства? — Цеплис навострил уши.
— Нет, но мы можем сверить корешки с выписками банка по нашему текущему счету, — Цауне показалось, что он нашел настоящее доказательство своим подозрениям.
— Хорошо, доставим господину Цауне это удоволь-
ствие! Мадемуазель Зиле, сегодня, отправляясь в банк, возьмите с собой корешки и сверьте их с нашим счетом. Бухгалтера ведь большие педанты и хотят еще раз проверить проверенное. Только не обижайтесь,-в денежных делах действительно нужна аккуратность.
— Зачем же я буду проверять сама себя? Пусть уж Цауне ревизует. Он же пользуется у вас доверием! — заупрямилась Аустра, метнув на Цауне уничтожающий взгляд.
— У господина Цауне своя работа в конторе. А вы поинтересуйтесь, не ошибаемся ли мы все. Ведь возможно и это. Но скажите мне, что у вас за жизнь будет в дальнейшем, если вы уже теперь не можете поладить друг с другом?
— Будем жить, как кошка с собакой! Мужчины ведь эгоисты и вечно хотят командовать женщинами. Они всегда ищут в работе женщин ошибки, которых там вовсе и нет. Господин Цауне ревнует из-за того, что вы ко мне' хорошо относитесь. Он хотел бы один командовать и пользоваться вашим расположением. — Аустра смеялась, кокетливо заглядывая в лицо широко улыбающемуся директору.
И, конечно, Аустра в тот же день установила, что выплаченные банком суммы полностью совпадают с корешками. Цауне должен был в присутствии Цеп-лиса извиниться перед Аустрой, и она его великодушно простила. А когда они опять остались вдвоем, Аустра по-хозяйски развалилась в кресле и, пикантно закинув ногу на ногу, сказала с усмешкой:
— Что, Цаунчик, получили щелчок по носу? Если нам стать друзьями, мы еще заживем припеваючи. Я не завистлива! Если мне хорошо, пусть будет хорошо и другим. Действуя заодно, мы бы могли ворочать большими делами.
— Этому никогда не бывать. Я хочу честно зарабатывать свой хлеб.
— Вот и говори с дураком! А разве я зарабатываю свой хлеб нечестно?
Бывшего директора-распорядителя ссудо-сберегательного товарищества «Крауя» Яна Удриса судили уже несколько раз подряд. Всякий раз его приговаривали к двум., трем, а то и четырем годам исправительного дома. Все приговоры Удрис выслушивал с легкой улыбкой. Он не защищался, не пытался оправдываться, а. чистосердечно сознавался во всем, что мог вспомнить. За ним значились растраты, ростовщичество, подделывание векселей, мошенничество, превышение власти и многие другие преступления. Статьи уложения о наказаниях, слетая с уст прокурора, одна за другой нападали на Удриса и острыми когтями раздирали его тело. Это были не слова, а ястребы, набрасывавшиеся, на Удриса, едва прокурор открывал рот. Хорошо, если бы разобрали все эти преступления без него и вовсе не водили бы Удриса в суд! Он бы хотел только узнать, сколько лет ему надо сидеть за все преступления по совокупности. Хотел честно отсидеть все эти годы, чтобы сойти в могилу со спокойным сердцем. Но еще не все его дела были закончены, и никто не мог сказать, сколько же, собственно, придется Удрису сидеть. Да он не очень-то интересовался этим. Как в банке, так и в тюрьме есть своя бухгалтерия, где сводятся все пассивы и активы..Бухгалтеры по много раз проверяют счета и редко ошибаются. Разве бухгалтер «Крауи» на суде не жонглировал цифрами, точно резиновыми мячиками? Удрису делалось просто жутко при виде подобной ловкости. Куда тем еще лезть со своей памятью, если записанные на бумаге цифры говорили столь ясным языком?
Удрис очень переменился. Он отрастил бороду, совсем поседел и теперь выглядел лет на двадцать старше своего возраста. Но внутренне Удрис обрел покой — похмелье, как видно, уже кончилось: «Хорошо бы сейчас с ясной головой взяться за руководство «Крауей» и возместить все убытки! — размышлял он. — Но нет, мне уж этого не позволят. Они хотят, чтобы я годами в тюрьме передумывал то, что мне ясно уже сейчас. Завести бы в каждой тюрьме такой аппарат, с помощью которого начальство могло бы наблюдать за очищением мозгов у заключенных. Тех, у
кого мозг очистился от зародышей зла, надо не кормить понапрасну, а отпускать на свободу. Как может суд знать, сколько времени потребуется на мое исправление? Если я сознаюсь в преступлении, на меня накладывают меньшее наказание. Если же отрицаю вину, наказание всегда тяжелее. Часто я отрицаю какой-нибудь факт только потому, что не помню его, а сознаваться в том, чего не помнишь, — это же опять новое преступление: с помощью лжи я пытался бы уменьшить себе наказание. Ведь большинство моих преступлений совершено в нетрезвом виде. Размякшим в спирту мозгам недостает твердости, и они легко поддаются всяческим соблазнам. Разве я могу теперь вспомнить все, что натворил спьяну? Трезвому мне и самому интересно заглянуть в обвинительное заключение. Там мне открываются такие вещи, каких я никогда не ожидал от самого себя. Но ресторанная музыка, пьяные голоса и близость улыбающихся женщин— это все одурманивает. Голова кружится, и глаза уже ничего не различают. Как хорошо тогда попасть в тюрьму и поискать ясности во всем позабытом! Вначале кажется, что теперь пришел конец и не хватит сил даже умереть; но после долгого самоистязания все начинает проясняться. Ничего не потеряно, все еще можно вернуть. Разве жизнь только в ресторанах?. Нет, и в тюрьмах тоже! Живут на свете не только директора банков, живут и все остальные, которые никогда не были и не будут директорами». И Удрису казалось, будто судят не его самого, а какого-то незадачливого, преступного директора банка, не имеющего с настоящим Удрисом ничего общего. «Я ведь могу исполнять и другую работу и там не совершать преступлений. Даже лошадь годится не только для пахоты, но и для езды. Пусть я не годился в директора банка, но на мою долю остается очень много работы во всяких других областях, где я еще не совершал преступлений. Бесспорно, до сего времени я еще не нашел своего настоящего места в жизни, вот и сбился с дороги. Почему же раньше, до директорской должности, я справлялся с любой работой и всё меня уважали? Поставят человека на неподходящую для него долж-
ность и хотят, чтобы он исполнял се успешно. Нет, из этого ничего путного не могло получиться. На свете вообще следовало бы поменять некоторых людей должностями, и тогда преступления исчезли бы сами. Разве я не был в свое время хорошим агентом страхового общества? Но вот попал на неподходящую для меня работу и сам исковеркал себе судьбу. Однако со временем все можно исправить, исправлю и я свою жизнь». Так размышлял Удрис в тюремном одиночестве, не жалея о том, что отрезан от всего мира. «Они называют мою теперешнюю жизнь исправлением. И я действительно сижу в исправительном доме и размышляю: как это я умудрился натворить столько? В решетчатом окне мерцает пятно неба, и, глядя на него, постигаешь беспредельность вселенной., Разве не прекрасно название моего теперешнего образа жизни? Я был растратчиком, ростовщиком, я подделывал векселя, мошенничал, превышал власть. Для каких только нарывов не нашлось на мне места! Теперь я — исправляемый человек, которого через много лет опять пустят к другим людям, чтобы он обманывал их честнее и осторожнее. Да, именно честнее и осторожнее, потому что до сих пор я был нечестным и неосторожным обманщиком. Меня теперь исправляют не за сущность, а только за способ. Я же исправлю свою судьбу в корне, до самых основ. Через решетку исправительного дома жизнь выглядит иначе, нежели из окна ресторана. Как хорошо, что мне довелось увидеть ее из обоих этих мест! Я все-таки стану богаче и подготов-леннее к жизни»...
Начатое с таким широким размахом свадебное пиршество Эдмунда и Валентины все еще не могло утихнуть. Пока в бутылках было вино, молодых не оставляли в покое. Гости являлись изо дня в день и вместе с Эдмундом пребывали в беспробудном веселье. Его друзья и знакомые, по их словам, никак не могли привыкнуть к мысли, что Эдмунд перешел в другое
состояние и оставил веселую холостяцкую Жизнь. Они целовались, прощались, пили и плакали. Но через некоторое время забывали обо всем и начинали прощание сызнова. Казалось, будто Эдмунда завтра же заживо похоронят, и это неотвратимое горе можно лишь облегчить слезами, вином и тесным сплочением. Часто в этом громком, но жалостном ритуале принимал участие Нагайнис. Хотя он и был отцом Валентины, но вместе с. молодыми людьми отирал слезы, как бы сожалея о том, что Эдмунд -роковым образом сделался пленником его дочери. Ведь и в Нагайнисе над отцом преобладал мужчина, сожалевший, что посвятил свою жизнь, хотя бы только внешне, всего лишь одной женщине.
Валентине уже начали надоедать эти каждодневные слезливые причитания пьяных. Она мечтала о тихой близости с Эдмундом в новой квартире, где им никто не помешает. А тут нередко приходилось бежать из дому, чтобы отдохнуть от шума и верещания пьяных голосов. Все закоулки в квартире казались липкими, облитыми вином. Что случилось с Эдмундом? Почему он избегал ее и гораздо охотнее находился среди своих друзей? С ними он был весел и беззаботен, а в присутствии Валентины становился раздражительным и мрачным. Это огорчало ее и однажды она спросила Эдмунда:
— Ты в самом деле жалеешь, что женился на мне? — Пока еще не жалею. Но меня беспокоит странное поведение твоего отца.
— А что?
— Он увиливает от разговора со мной. Якобы на это еще хватит времени. Но я хочу, наконец, ясности. Долго ли он будет морочить меня?
— Я думаю, что он тебя вовсе не морочит, а просто ждет, пока ты, наконец, проспишься. Нельзя же разговаривать с пьяным.
— Я и пьяный трезвее другого непившего. Тебе завидно, что я иногда повеселюсь с друзьями?
— Ничуть не завидно. Но вашему веселью пег конца. С самой свадьбы ты живешь в каком-то угаре. Когда ты, наконец, очухаешься?
— Я боюсь очухаться слишком скоро. Нельзя же совсем не верить тем слухам, которые мне передавали.
— Какие же это слухи тебя так волнуют?
— Говорят, твоему отцу угрожает банкротство, я вместо обещанного приданого я получу пачку исполнительных листов. В городе все уже смеются.
— Значит, ты и правда думаешь только ,о приданом? Мне даже стыдно это слышать!
— Легче на поворотах, моя красавица! Была бы ты рассудительнее, думала бы о том же, о чем я. Нам ведь обоим жить надо. Разве я на свое офицерское жалованье смогу так баловать тебя, как баловал отец? Работать ты не умеешь, только слоняться без дела.
— Неужели я выходила замуж, чтобы работать? Тогда лучше б я оставалась у отца и жила, не зная забот. В жизни много прекрасного и без работы.
— Конечно! Еда и спанье! Сколько же мне понадобится прислуги, чтобы кормить тебя и укладывать спать? Мне самому этим заниматься некогда,' мне надо ходить на службу.
— Женщина должна, наконец, освободиться от домашних обязанностей. Она не рабыня и никогда ею не станет.
— Прекрасно. А что же тогда она будет делать? Валяться по диванам и лентяйничать?
— Нет, свободно украшать свою душу. Поддерживать в себе пламень вечной любви и озарять своим душевным сиянием весь дом.
— Весь дом и раба-мужа, день и ночь работающего на эту украшенную душу.
— Муж не. имеет права вторгаться в жизнь жены. Он не в состоянии постичь женскую душу. Мужчина слишком привязан к жизни, к земному. Он никогда не постигнет наши тихие мечты.
— А о чем это вы, собственно говоря, мечтаете? По-моему, каждый старается оправдать свою леность и распущенность какими-то там душевными мечтами. Прекраснейшая мечта — это сама жизнь. Мы, солдаты, не привыкли охать и вздыхать! У нас есть долг,
который превыше всяких мечтаний и распущенности. Мы не имеем права валяться и лентяйничать.
— Эдмунд,, а я думала, что ты все-таки лучше других поймешь женскую душу.
— Если женская душа состоит из распущенности и лени, я не пойму ее никогда.
— Теперь я вижу, что все мужчины одинаковы. Мой отец вечно пел ту же песню. Неужели вы действительно не сознаете, что к женщине нужно приближаться с особенной осторожностью?
— Конечно, на цыпочках, чтобы не мешать ей мечтательно украшать свою душу! Я должен терпеливо ждать, пока тебе не заблагорассудится вернуться из заоблачных высей, и заботиться только о том, чтобы тебе было удобно и мягко мечтать. Чтобы ничто не омрачало твой небосвод. Что же удивительного, если, видя и сознавая все это, я пытаюсь забыться за выпивкой, с друзьями?
— Значит, ты все-таки не любишь меня так, как нужно! Я не такая, как другие женщины, погруженные в домашние заботы. Я не могу обездолить свою душу. Я хочу перевоспитать тебя и никогда не уступлю. Тебе придется приспосабливаться ко мне.
— Это мы еще посмотрим. Солдат приспосабливается только к боевой обстановке! — И Эдмунд язвительно усмехнулся.
Отчуждение между ними росло с каждым днем. Валентина стала совсем апатичной;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54