От Беверли исходил сильный аромат духов. Очевидно, она серьезно подготовилась к приходу доктора.
– Я намекаю на то, что вы могли бы, по крайней мере, сказать мне, что вам удалось выяснить о Расселе и чем Либман его шантажировал.
Уортон поначалу удивилась, что Айзенменгеру известно так много, но потом пробормотала:
– Ну да, Боб, конечно. – Подумав, она добавила: – Боб был хорошим полицейским. Жаль, что ему пришлось уйти в отставку.
Он мог бы многое сказать в связи с этой тирадой Уортон, но предпочел промолчать. После небольшой паузы Беверли вновь заговорила:
– Вы хотите трахнуть меня? – Это было не предложение, а чистосердечный вопрос, звучавший чуть ли не наивно. Когда он смущенно улыбнулся и покачал головой, она резюмировала: – Нет, полагаю, вряд ли вы хотите этого.
– Давайте вернемся к делу…
Она вздохнула.
И Расселу, и Либману еще не суждено было отправляться в мир иной. Правда, Расселу грозила потеря ноги, а то и обеих, но если бы не воздушные подушки, то от него вообще осталось бы мокрое место. Либмана нейрохирурги и ортопеды поставили на ноги, так что для него инцидент не имел столь тяжелых последствий. Беверли удалось поговорить с ним всего за несколько часов до встречи с Айзенменгером.
– Стефан очень помог нам. Рассказал все, что нас интересовало.
– Вот как? – осторожно заметил Айзенменгер.
– Да. Все нам объяснил. – В голосе ее чувствовалось удовлетворение – наверняка оттого, что ей удалось удачно провернуть еще одно грязное дельце. – Рассел убил ее. Никки шантажировала его, так как ей нужны были деньги на наркотики, и ему это в конце концов надоело.
– Так, значит, Рассел?
– Он, конечно, все отрицает.
– Ну еще бы! – пробормотал доктор.
Беверли не могла определить по его голосу, что он обо всем этом думает.
– Говорит, что, кроме предосудительной связи с Никки, он ни в чем не виноват.
– И вы ему, конечно, не верите, – ровным голосом констатировал он.
– А вы что, верите? – удивилась Уортон. Айзенменгер неопределенно пожал плечами, и она продолжила: – На основании рассказа Либмана и того, что нам уже было известно, можно, как мне представляется, достаточно четко восстановить картину происшедшего.
– И какова же эта картина?
– У Рассела были проблемы с сексом. Раз в неделю к нему приходила проститутка.
Это, в принципе, ничего не значило.
– И чем именно они занимались?
– Да всем чем угодно, – бросила она. – В основном оральным сексом.
– Ну и что? Из этого следует, что он убил Никки Экснер?
– Напрямую не следует, но указывает на его наклонности и возможные мотивы.
– Какие могут быть мотивы? Никки, увлекшись, случайно укусила его, он пришел в ярость, оттого что его члену бо-бо, и убил ее?
– Вряд ли из-за этого. Мужчинам обычно нравится, когда их члену бо-бо. Это говорит им, что они потрудились на славу.
– Так почему же он убил ее в таком случае?
Уортон фыркнула, рассерженная его скептицизмом, и неожиданно наклонилась к Айзенменгеру так, что ему открылась ее грудь. Он опять почувствовал приятное возбуждение и одновременно укол совести – это было все равно что есть шоколад, посыпанный солью.
– Как я уже сказала, она стала шантажировать его. Никки любила жить красиво. – («А кто не любит?» – подумал Айзенменгер.) – Но она перегнула палку, и у Рассела лопнуло терпение. Вот и вся история.
– Но чем она могла его шантажировать? – поинтересовался доктор невинным тоном (детская непосредственность в чистом виде), а сам тем временем вперил в Беверли испытующий взгляд: признается ли она, что ей известны факты, вычитанные тайком в его заключении? Но на лице Уортон было насмешливое и поддразнивающее выражение.
– Ну, Джон, разве это не ясно? Уж вы-то могли бы догадаться.
Она снова выкрутилась. Не признав напрямую, что прочитала его записи и действовала в соответствии с ними, она тем не менее недвусмысленно дала это понять.
– Тут надо не гадать, а знать. И возникает вопрос, откуда это знание взялось.
Уортон широко раскрыла глаза, зрачки ее в слабом свете лампы тоже расширились. Посмотрев на доктора долгим немигающим взглядом, она произнесла:
– Я думаю, она забеременела от Рассела, именно этим она его и шантажировала.
Айзенменгер приподнял брови, но отвел взгляд.
– Интересная мысль.
– Меня все время мучил вопрос, почему ее так искромсали, зачем удалили матку. Какая в этом была необходимость? А ответ, возможно, кроется в том, что матка, найденная на месте преступления, принадлежала не ей.
Забавно, что теперь, когда он слушал, как Беверли излагает его собственные выводы, доктор тут же нашел, чем их опровергнуть, и это опровержение лежало на поверхности. Если Рассел признавал только оральный секс, то как Никки могла от него забеременеть?
Беверли пошевелилась, и их плечи мягко соприкоснулись. Это было удивительно теплое ощущение.
– Ее подменили? – спросила она тихо, чуть ли не шепотом.
Айзенменгер долго молчал, борясь с приятным ощущением, вызванным близостью тела красивой женщины. Он боялся даже дышать, зная, что вдохнет аромат ее духов, может быть, даже воздух, выделяемый ее кожей. Он знал, что она ошибается, что Рассел не мог сделать Никки ребенка.
– Да, – сказал он наконец.
Уортон глубоко и удовлетворенно вздохнула.
– Но как тогда связаны с этим Либман и Билрот? – спросил Айзенменгер. – Что за фотографии Либман показывал Расселу? Он тоже пытался шантажировать его?
– По-моему, напрашивается вывод, что Рассел действовал не один. Весь этот ручной труд совсем не в его вкусе. Я не могу представить, чтобы этот изнеженный толстяк своими руками вздергивал ее, бегая вверх и вниз по лестнице.
– Сообщник? И кто это?
– Мне кажется, Билрот. Рассел просто нанял его для этой работы.
Итак, все факты были расставлены по местам и сплетены в одно целое таким образом, чтобы подтвердить ее правоту.
– Ну да, ну да. А Либман тут абсолютно ни причем. Просто нашел фотографии, валявшиеся где-то, и решил, что они могут пригодиться.
– Джон, откуда такой сарказм? По-моему, это недостойно вас.
– Очевидно, выполз из какого-то недостойного места.
После обмена колкостями Уортон продолжила:
– Стефан чистосердечно во всем признался. Он действительно шантажировал Рассела – что ему, конечно, даром не пройдет, – и сказал также, что был свидетелем убийства. Парень подписал показания, согласно которым он наблюдал из кабинета куратора, как Рассел и Билрот убивают Никки Экснер.
– Таким образом, вам удалось устранить все неясности.
Она притворилась, что восприняла слова доктора как комплимент.
– Благодарю вас.
Айзенменгер не мог не признать, что старший инспектор Уортон дала действительно исчерпывающее толкование дела – беда заключалась в том, что толкование это было сфабриковано.
– А как вы объясняете тот факт, что Стефан сфотографировал сексуальные забавы Рассела и Никки, но почему-то не запечатлел момент убийства?
– У него кончилась кассета.
– Как просто!
– Не правда ли?
– Но в таком случае перед судом встанет вопрос, кому верить: Расселу или Либману.
– Кого Рассел сможет убедить в своей невиновности после того, как будут обнародованы его орально-сексуальные забавы с проституткой и с Никки Экснер и, главное, после попытки убийства Либмана?
– И все же Либман весьма сомнительный свидетель.
– Но его показания соответствуют фактам.
– Возможно, – пробурчал Айзенменгер и вспомнил, как в то утро Стефан рыдал, забившись в угол. Когда он напомнил об этом Беверли, она заявила безапелляционным тоном:
– Он притворялся. Что ему еще оставалось делать, как не симулировать шок?
В этом случае он неправильно избрал профессию. Такие актеры нарасхват в Голливуде.
Чтобы сменить тему, доктор произнес:
– Но ведь есть и другие подозреваемые…
На это Уортон отреагировала немедленно и бурно:
– Ой, не надо, Джон! Я прекрасно понимаю, что вы с Бобом и этой вашей фригидной подружкой только и мечтаете о том, чтобы доказать, что я оплошала, но у вас ничего не получится. Я слишком хороший коп.
Она была действительно незаурядна и хороша собой, но так ли мудра и безупречна, как ей это представлялось?
– У Гамильтона-Бейли алиби, предоставленное его женой, да и зачем нам еще подозреваемые, если точно установлено, что за несколько минут до смерти Никки Экснер Рассел был с ней в музее? Или из соображения симметрии нужно, чтобы в убийстве участвовали два профессора? Что касается Гудпастчера, то и у него железное алиби – вместе с женой он находился в отделении интенсивной терапии. И к тому же я не вижу причин, по которым ему понадобилось бы именно в эту ночь улизнуть на часок в музей, чтобы искромсать там одну из студенток.
Сказанное Уортон было весьма похоже на правду, но к тому, что похоже на правду, не мешало бы добавить неоспоримые доказательства.
Беверли встала, давая понять, что аудиенция окончена.
– Можете возвращаться к своей адвокатше и сообщить ей, что она проиграла. Ей ни за что не доказать, что Билрот в этом не участвовал. С точки зрения полиции, дело закончено. Если она не пожелает согласиться со мной, она может обсудить этот вопрос с главным констеблем.
По дороге домой Айзенменгер заглянул в винный магазин и приобрел там бутылку солодового виски. Он купил ее не задумываясь, и мотивы этого поступка были ему самому не вполне ясны. Возможно, Айзенменгеру хотелось выпить из-за не покидавшего его чувства вины или потому, что он несколько пал духом после разговора с Беверли. Сочиненная ею версия преступления почти все объясняла, но, с точки зрения доктора, не являлась правдой. Она была сфабрикована.
Путь Айзенменгера лежал мимо дома, где погибла Тамсин. С годами он приучил себя не обращать внимания на это мрачное место, что далось ему не сразу и с большим трудом. Помог тот факт, что дом вскоре перестроили, и теперь на его месте красовался маленький уютный особнячок на три спальни, как раз для семьи из четырех человек.
Так что доктор даже не повернул головы в сторону дома, а только скосил глаза в его направлении. И тут заметил какую-то фигуру, ссутулившуюся возле ворот.
Мари?
Он резко нажал на тормоз, вызвав у водителя ехавшего за ним автомобиля потребность излить душу в сильных и весьма изощренных выражениях. Водитель справился с этой задачей неплохо. Остановившись в первом попавшемся месте и лишь слегка нарушив при этом правила движения, Айзенменгер пробежал две сотни метров в обратную сторону.
Рядом с воротами никого не было.
Безрезультатно пробегав несколько минут взад и вперед, доктор вернулся к машине и спросил себя, не сходит ли он с ума.
Часть третья
Гудпастчер сидел за маленьким кухонным столом возле окна. Начинался рассвет. Но его глаза, затянутые пленкой, не видели первых лучей восходящего солнца. Ресницы Гудпастчера были залеплены желтой слизью, которая сочилась из уголков его глаз. Кожа на его щеках обвисла и отливала маслянисто-шафрановым блеском, руки мелко дрожали. Он был не в состоянии уснуть – уже третью ночь Гудпастчер не подходил к своей импровизированной постели из старого грязного спального мешка и такой же грязной подушки. Со всех сторон Гудпастчера окружала тишина, звеневшая в его ушах, как приговор.
Он давно ничего не ел – сколько именно времени, он не смог бы сказать. Лишь изредка, не отдавая себе в этом отчета, он пил воду. Все потребности организм удовлетворял, руководствуясь простейшими инстинктами, ибо мозг его был занят другим.
Но занимала его целиком и полностью отнюдь не какая-то сверхсложная проблема – это было обыкновенное горе.
Он горевал об оставившей его жене и о том, что с ее смертью его жизнь сделалась пустой. О том, что она ушла, не дав ему прощения. О том, что он совершил.
В голове Гудпастчера беспрестанно крутился один и тот же вопрос: «Почему я не сказал ей?» Он чувствовал, что если бы он рассказал ей все и дал возможность простить его, то сейчас был бы в состоянии перенести утрату. Иногда ему приходила в голову мысль, не сон ли все это, но он гнал эту мысль прочь, не доверяя ей, и та пряталась, сжавшись в комок, где-то в соседней комнате.
Гудпастчер отвернулся от окна, но тоже чисто инстинктивно: он был не способен на осознанные действия. Оглядывая кухню, он замечал отдельные вещи, каждая из которых существовала сама по себе, но никак не была связана с другими. Он видел плиту, холодильник, буфет и умывальник, но не видел кухни. Он попытался сосредоточиться, но не смог этого сделать, как будто разум медленно покидал его вслед за женой.
– Господи, умоляю тебя!..
Это было наказание. Он пришел к этому заключению, и оно стало неотвратимой реальностью. Осознав это, Гудпастчер почувствовал облегчение и резко выпрямился на стуле. Но почему он не может плакать, почему не может забыться в своем чувстве потери?
Неожиданно ему показалось, что жена в соседней комнате, что ее округлая фигура в халате бесшумно скользит по паркету, излучая, как всегда, тепло и утешение. Он резко поднялся и направился к двери.
Никого. По-прежнему никого.
Он издал полувздох-полустон, прислонившись головой к дверному косяку. Все как всегда. Только призрак, воспоминание, мучительная мысль. Он знал, что она здесь, но не мог ни увидеть ее, ни услышать. Возможно, она пыталась вступить с ним в контакт, сказать ему, что он прощен, но как он мог узнать это, если не видел ее? Эта безвыходность сводила его с ума.
Он был не в состоянии даже заплакать.
Если бы только он мог увидеть ее, то поговорил бы, объяснил, что произошло, почему он сделал то, что сделал.
В дверь постучали, но он понял это лишь после того, как стук прекратился. Что означал этот звук? Он требовал от него каких-то действий? Спустя некоторое время он осознал его смысл и вышел в переднюю. Что-то неясное маячило за матовым стеклом входной двери. До Гудпастчера не сразу дошло, что это человеческое лицо.
И вдруг Гудпастчер проникся убеждением, что это Дженни. Она пришла наконец…
Он распахнул дверь, уже готовый рассмеяться, заплакать и обнять ее.
Вместо жены он увидел какую-то толстую женщину в трикотажной фуфайке и рейтузах, туго обтягивавших ее обширные формы и, казалось, готовых вот-вот лопнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56