Но если Уортон и нашла это слово смешным, смеха у нее оно не вызвало. В первый момент она застыла в шоке. Затем глаза ее сузились, лицо побледнело, губы сжались в узкую полоску с острыми концами.
– Ты ублюдок! – прошипела она.
Но это слово, пусть даже смешное, сделало свое дело. Произнеся его, Джонсон отчетливо понял, что не хочет останавливаться и тем более отступать. Вложив в последующую тираду всю свою ненависть к Уортон, он произнес:
– Не забывай, я все знаю о деле Итон-Лэмбертов.
Я знаю, что тогда произошло.
Какую-то секунду у Уортон был удивленный вид, затем она испугалась, но испуг в ее глазах быстро сменился насмешкой.
– Вот как? И что же ты знаешь, сержант?
– Я знаю, что ты подкинула вещественное доказательство и силой выбила у обвиняемого признание.
Она улыбнулась, и Джонсон прекрасно понимал, что улыбка эта не притворная. Взгляд Уортон был отнюдь не смущенным, как у человека, который боится разоблачения. Всем своим видом она сейчас напоминала тигровую акулу, немигающим взглядом следящую за жертвой.
– Не имею ни малейшего представления, о чем ты говоришь, – бросила она и, не дав ему возразить, продолжила: – Но если у тебя есть доказательства, что в деле Итон-Лэмбертов что-то сделано неправильно, то об этом, очевидно, следует доложить кому-нибудь из начальства.
Она прекрасно понимала, что никаких явных доказательств у Джонсона нет, и это разозлило его еще больше.
И даже чересчур, как выяснилось. Поскольку аргументов у него больше не оставалось, он сказал первое, что пришло ему в голову:
– Вряд ли я найду того, с кем ты еще не переспала.
Она вздрогнула, как будто Джонсон ударил ее. Затем прищурилась. Он ждал.
И все же пощечина оказалась столь внезапной, что он не успел среагировать. Уортон молниеносно и в то же время изящно, словно балерина, развернулась всем корпусом, выбросила руку вперед и быстро покинула освещенный круг. В темноте хлопнула входная дверь.
Боли Джонсон практически не чувствовал, но еще долго стоял, словно приклеенный к полу, потирая щеку.
Возвращение Гамильтона-Бейли домой в этот вечер не было ознаменовано ничем необычным, по крайней мере поначалу. Они с Иреной уже давно перестали быть мужем и женой, однако оба признавали, что вести хозяйство выгоднее на пару, как и прежде. Свою «семейную» жизнь они строили по принципу взаимодополнения: у каждого из супругов были собственные места обитания и собственные часы пребывания в квартире, поэтому Александр с Иреной редко пересекались и во времени, и в пространстве. С приближением вечера Ирена обычно готовила ужин, а затем удалялась в свою комнату или гостиную. Таким образом, когда Гамильтон-Бейли приходил с работы, в его единоличном распоряжении оказывалась просторная кухня, из которой он неизменно следовал в кабинет, а уже оттуда в свою спальню. Утренние часы и выходные дни были организованы примерно по тому же принципу, и самым удивительным являлось то, что супруги строго соблюдали очередность во всем, даже не сверяясь с часами.
Приемы гостей – удручающе частые, по мнению Александра, – устраивались с помощью специальных фирм, занимавшихся организацией праздничных столов; при этом супруги на время возводили хрупкий, но внешне безупречный фасад крепкого семейного здания, и хотя он никого не обманывал, главное было – соблюсти декорум.
Гамильтона-Бейли несколько удивило, что на этот раз жена не поспешила устроить в доме очередное сборище. Он на скорую руку соорудил нечто вроде острого мексиканского мясного рагу с фасолью из продуктов, купленных по дороге в ближайшем магазинчике (Александр терпеть не мог супермаркетов, где, как ему казалось, все глазеют на него, пока он с корзинкой ходит между полками), и, поев, удалился в кабинет, где первым делом включил радиоприемник. Симфония Малера наполнила собой помещение, освещенное настольной лампой. Опустившись в кресло, Александр налил себе солидную порцию коньяку. Как правило, после ужина он сразу садился за монографию Грея, но прошло уже несколько дней, как он изменил этой привычке. Сидя в кресле с бокалом в руке, он невидящим взглядом смотрел в пространство перед собой. Ему многое надо было обдумать, очень многое.
Минут через двадцать раздался стук в дверь.
– Входи, Ирена.
Возраст этой женщины приближался к пятидесяти годам, но Ирена Гамильтон-Бейли сохранила моложавый вид и красоту, так что, в отличие от большинства других супружеских пар, ее муж выглядел значительно более дряхлым и куда менее привлекательным, чем она. Ирена обладала высокой стройной фигурой и большими темно-синими глазами, обрамленными длинными пушистыми ресницами, и немало мужчин теряли голову из-за этой комбинации женственности, изящества и богатства.
С чего все это началось? Когда брачные узы Гамильтонов-Бейли ослабли и получилось так, что Александр остался связан ими по рукам и ногам, в то время как Ирена, пользуясь его любовью и преданностью, презрела ограничения, налагаемые положением замужней женщины? Он столько раз задавал себе этот вопрос и столько раз не находил на него ответа, что давно перестал про это думать. Что случилось, то случилось, и он сам во всем виноват.
Ирена уже приняла ванну и переоделась ко сну. Она вошла, благоухая ароматами дорогой парфюмерии и сверкая чистотой, – само воплощение женственности, уже давно ему недоступной и оттого вдвойне соблазнительной.
Ирена грациозно опустилась в кресло напротив.
– Что происходит, Александр? – Супруга профессора анатомии всегда отличалась прямотой.
Он ничего не ответил.
– Я имею в виду твой телефонный звонок.
Гамильтон-Бейли по-прежнему молчал.
– По радио сообщили, что у вас в школе было совершено убийство. Какой-то студентки.
Телевизор Ирена не смотрела никогда, она жила в совершенно ином мире.
Александр не хотел встречаться с женой глазами – он боялся, что увидит в них слишком хорошо знакомое выражение и ему в очередной раз придется уступить, повинуясь этому взгляду.
– И ты при этом хочешь, чтобы я врала, будто провела с тобой всю ночь и…
Но даже Ирена не нашла в себе сил озвучить факт своей супружеской неверности. Вместо этого она спросила:
– Почему? Я не понимаю, Александр.
Гамильтон-Бейли вдруг поймал себя на мысли, что они с женой за все годы совместной жизни так и не перешли на уменьшительные имена: она оставалась Иреной, он – Александром. Для их неудачного брака это было весьма символично.
– Это ты убил ее, Александр? – В голосе Ирены звучал страх, но Александр слишком хорошо понимал, что боится она за себя, а не за него. И от этого ему было еще больнее.
– Разумеется, нет! Ты знаешь, что с ней сделали? Это просто ужасно… – Гамильтон-Бейли осекся – он не мог описать ей этот кошмар в красках. Несмотря ни на что, Ирена оставалась его женой.
Она несколько успокоилась, но вид у нее был по-прежнему недоумевающий.
– Тогда почему?
Он вздохнул, не находя нужных слов. Но глоток коньяку помог ему.
– Потому что ты моя жена, Ирена, – сказал он просто.
Она недовольно заерзала в кресле. Ей не нравилось, когда ее тыкали носом в этот факт. Она тоже попросила коньяка, и Александр, наполнив из графина, стоявшего на маленьком столике возле двери, второй бокал, направился с ним к жене.
– Подумай о том, как это будет выглядеть, Ирена. Независимо от того, что мы с тобой думаем или хотим, для полиции я подозреваемый. Они станут спрашивать, где я был прошлой ночью и, – он протянул бокал Ирене, – с кем.
Она сидела, задумавшись.
– Я предпочел бы, – продолжил он, – чтобы полицейские не вникали в тонкости наших отношений, и, думаю, трезво оценив ситуацию, ты согласишься со мной.
Впервые он осмелился посмотреть ей в глаза, стараясь не обращать внимания на неизбежное горькое ощущение потери, которое они всегда у него вызывали.
Ирена молчала, а он, чувствуя себя неловко из-за того, что ему пришлось намекнуть на ее неверность, маленькими глотками пил коньяк. Она же, залпом осушив свой бокал, поднялась с кресла. Александр измученным и одновременно молящим взглядом продолжал смотреть на жену.
– Я понимаю, – сказала она.
Улыбнувшись, она протянула ему пустой бокал и вышла из комнаты.
Айзенменгер вернулся домой рано. Сегодня была его очередь заниматься ужином, но возиться на кухне ему совершенно не хотелось, и он решил купить готовые блюда. Мари это, конечно, не понравится – она воспримет это как нарушение договора о строгой очередности выполнения домашних обязанностей, – но он ничего не мог с собой поделать. Он устал и испытывал легкую неудовлетворенность событиями этого дня, сам толком не понимая, чем именно она вызвана. Ему необходимо было подумать, увязать сегодняшнее убийство со всем остальным, что произошло в последнее время. Мари вернется не раньше половины десятого, так что у него оставалось достаточно времени, чтобы собраться с мыслями.
Он принял душ и переоделся, затем налил себе вина и уселся на синий кожаный диван.
Квартиру, в которой жила чета Айзенменгер, выбрала жена, и нельзя было не признать, что у Мари хороший вкус. Он проявился и в подборе гардин, светильников и пальм в горшках, и в стеклянном кофейном столике, и в коврах, изящно разбросанных по полированному полу, и в трафаретных узорах, нанесенных на стены с красивым фризом. Однако, в который раз оглядывая комнату, Айзенменгер подумал о том, что сам ничего не привнес в ее обстановку, и почувствовал себя словно в гостях. Если разобраться, то он вообще был гостем в жизни Мари, так почему ж не быть гостем и в ее квартире? И хотя это он выкупил закладную, оплатил счета за обстановку и все остальное, что составляло жизнь его жены, сам он каким-то образом превратился в еще одну принадлежавшую ей вещь, причем вещь чрезвычайно полезную, которая не только решала все проблемы с дебетовыми и кредитными карточками и выписывала чеки, но и выполняла половину всей домашней работы.
Иногда он мог даже подсказать жене верное решение, направить ее энергию в нужное русло. Правда, в последнее время это случалось все реже. А точнее, давно уже не случалось.
Айзенменгер глотнул вина.
По большому счету жаловаться ему было не на что. Когда он познакомился с Мари, то нашел в ней то, что и искал в женщинах, – человека, который мог бы упорядочить его жизнь. Его первая жена Дебора была, пожалуй, такой же, разве что не столь фанатично придерживалась строгого разделения домашних обязанностей. Она так же любила порядок, но при этом безалаберность мужа ее вполне устраивала. Если он вечером разбрасывал одежду как попало, она сама ее складывала, если он не удосуживался выкосить лужайку перед домом, она находила время и для этого. Если бы только она не относилась так болезненно к его занятиям, они вполне могли бы до сих пор быть вместе. От одной мысли о работе мужа Деборе становилось плохо, не говоря уж о тех случаях, когда его внезапно вызывали обследовать очередной труп, найденный в какой-нибудь квартире или в лесу.
Эти моменты испортили слишком много дружеских вечеринок, солнечных выходных и семейных обедов, так и оставшихся нетронутыми.
Вечно одно и то же: кого-то зарезали, застрелили, избили до смерти…
Тамсин.
Айзенменгер резко поднялся, покинул гостиную и по узкому темному коридору прошел в их спальню. Там стояла большая тахта с четырьмя выдвижными ящиками. В одном из них лежал конверт из коричневой бумаги. Взяв его, он вернулся в гостиную.
Тамсин была красивой девочкой. По идее, это не должно было иметь значения, но для него имело. Все, что касалось Тамсин, пробуждало в нем чувство вины, даже тот факт, что она была привлекательна. Большие голубые глаза, чуть вздернутый нос и какая-то вызывающая насмешка во взгляде, которая, вместо того чтобы раздражать, вызывала прямо противоположные чувства.
Он долго, затаив дыхание, смотрел на фотографию, и время для него будто остановилось. Он вновь почувствовал запах горелого мяса, ощутил маслянистую, полуобгоревшую плоть, услышал ее тонкий детский голосок. Где моя мама?
Фотография была увеличена с той, которую нашли в их квартире. Как-то Мари увидела ее во время одной из своих массированных атак на воображаемый беспорядок и безо всякой задней мысли спросила, кто это. Ее поразила его неожиданная реакция, неконтролируемый и необъяснимый гнев, с каким муж выхватил у нее фотографию, словно боялся, что Мари испачкает ее, порвет или потеряет. Тогда между ними произошла шумная ссора, и то, что он не мог объяснить жене, почему эта фотография так дорога ему, лишь подлило масла в огонь.
Это, как он уже давно понял, была еще одна сторона все той же проблемы. Он не мог рассказать Мари о том событии. Событии, которое, ворвавшись в его жизнь, взорвало ее, раз и навсегда изменив его самого. Разумеется, Мари знала о том пожаре – точно так же, как знала о голоде в Африке или о победе под Мафекингом, – ведь, в конце концов, она работала медсестрой в той психиатрической клинике, куда он обратился за помощью, но всей правды она не могла знать. Он спрятал ее очень глубоко.
Айзенменгер понимал, что ему следует найти слова и объясниться с женой, что не поделиться этим с ней – все равно что изменить, но он также понимал и то, что сделать это просто не в состоянии. Он не раз думал, что история Тамсин – это тест, который позволит ему найти того, кому можно будет рассказать все.
Бокал его опустел, бутылка осталась в холодильнике, и путешествие на кухню несколько развеяло его меланхолию.
Почему ему вдруг вспомнилась Тамсин? Почему именно сейчас?
Очевидно, из-за убийства в музее, но, с другой стороны, все могло быть гораздо сложнее.
Сегодняшнее убийство было совсем иным, таким же как и все остальные, – всего лишь очередной криминалистической загадкой. Шок, который он пережил, обнаружив труп, был просто еще одной формой удивления, пусть даже несколько странной. Любой был бы в шоке, увидев обнаженное изуродованное тело молодой девушки, подвешенное к потолку. Но никто другой не испытал бы при этом те чувства, которые сейчас испытывал он. Реакция Либмана была, вероятно, более сильной, но он не привык к мертвецам – по крайней мере, к тем, которые не были аккуратно разобраны на части.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56