– Просто в любом деле требуется хоть немного здравого смысла, только и всего.
Она взяла лист бумаги – практически выхватила его из рук доктора, – захлопнула дверцу и отошла в сторону, чтобы выбросить испорченную бумагу в корзину. Ноги ее при этом, к сожалению профессора, ушли вместе с ней. Доктор со вздохом поднялся.
Следующая попытка копирования оказалась удачной, и Айзенменгеру наконец был вручен экземпляр ценного документа. Елена вернулась за свой стол, профессор последовал за ней.
Едва успев сесть, она произнесла:
– Мы хотели бы получить ваш отзыв как можно скорее. И в письменном виде. Когда вы сможете это сделать?
Слегка удивившись, он ответил:
– Работы не много. Скажем, послезавтра?
– Пятница нас вполне устроит, – кивнула Елена и принялась что-то писать. После замечания Айзенменгера о здравом смысле она ни разу не взглянула в его сторону. Обиделась?
– Как насчет гонорара? – спросил он.
– Гонорара? – Елена удивленно подняла голову.
Доктор чуть не рассмеялся. Он впервые видел перед собой юриста, не имевшего понятия о том, что за работу надо платить. Встретиться с нищим хирургом-ортопедом и то было бы не так странно.
– Ну да. За отзыв.
Она кивнула:
– Если вам кажется это уместным, то можете выставить счет. Но боюсь, что с гонораром могут возникнуть некоторые сложности. Дело в том, что Билроты не являются клиентами адвокатской конторы и не в состоянии оплачивать дополнительные услуги экспертов. Надеюсь, вы не потребуете баснословного гонорара.
То ли Айзенменгер был поражен тем, что денег за его работу даже не предполагалось, то ли он счел обидным подозрение в бессовестном корыстолюбии (притом со стороны женщины-адвоката, черт ее возьми!) – как бы то ни было, он пришел в замешательство и произнес с некоторой горячностью:
– А как насчет вас? На ваш гонорар им денег хватает? Елена бросила на него испепеляющий взгляд и холодно ответила:
– Я занимаюсь этим делом pro bono, безо всякого вознаграждения.
Домой Айзенменгер вернулся в довольно мрачном расположении духа. Было уже начало восьмого, и он нашел Мари в их маленькой, тесной, но зато идеально обустроенной кухне. Даже легкий аромат ожидавших его блюд, который наполнял квартиру, не поднял доктору настроения.
Как такое могло произойти? Он тысячу раз имел дело со служителями закона и никогда не смотрел на них снизу вверх. Ему всегда казалось, что он и его профессия исповедуют более высокие идеалы, что он лучше этих крючкотворов понимает правду жизни.
Ему и в голову не приходило, что Елена Флеминг может трудиться pro bono – то есть бесплатно, ради идеи, – и что у нее могут быть иные мотивы, кроме корыстных. Откуда они вдруг взялись? Адвокаты работали pro bono только в тех случаях, когда это сулило им какие-то другие выгоды – например, известность или уважение окружающих. Но какую выгоду могла извлечь Елена из дела Тима Билрота – наркомана, наркоторговца и насильника?
Впрочем, теперь это не имело значения. Каковы бы ни были ее резоны, доктор Айзенменгер отныне был в ее глазах законченным стяжателем.
А глаза у нее, кстати, красивые.
– Это ты, Джон?
Он вошел в кухню, и Мари с улыбкой обернулась к мужу. Почему-то Айзенменгер заметил, что к ее рукам пристали крошки рубленого лука. После того дня, когда убили Никки Экснер, его отношения с женой развивались вполне удовлетворительно, – по крайней мере, крупных ссор не было. «Можно ли назвать это удовлетворительным?» – подумал он и решил, что, пожалуй, можно.
– Привет, – произнес он вслух.
Они поцеловались. Мари при этом смешно отвела руки вниз и в стороны, так что в его воображении сам собой возник образ пингвина.
Мари сморщила нос:
– Это что, духи?
– Не может быть. Я сегодня забыл подушиться перед уходом.
Мари с шумом втянула носом воздух.
– Духи, никакого сомнения, – резюмировала она.
Айзенменгеру осталось лишь состроить гримасу и пожать плечами. Ну и что?
Нахмурившись, Мари вернулась к стряпне. Глядя на пакет с макаронами, но явно обращая свою речь не к ним, она сказала:
– Я звонила тебе на работу.
Айзенменгер уже направился было в спальню, чтобы переодеться, но в этот момент остановился на пороге кухни и поднял глаза к лепному украшению на потолке. Слова были самые обыкновенные, однако тон жены не предвещал ничего хорошего.
– Да? В какое время?
– В начале шестого. Мне сказали, что ты уже ушел.
– Так и было, – произнес он твердо, но продолжать не стал – отчасти потому, что ему было любопытно понаблюдать за реакцией жены, отчасти же – как он втайне признался сам себе – просто ей назло.
Некоторое время в кухне стояла тишина – часы на стене успели протикать раз пять. Это были старые железнодорожные часы, которые, как уверял Айзенменгера продавец в антикварной лавке, достались ему практически даром – всего за триста пятьдесят фунтов. Доктор вздохнул и направился к двери.
Но ему опять не дали сделать и двух шагов.
– Где ты был? – спросила Мари у пакета.
Айзенменгер подумал, каким надломленным может быть порой человеческий голос. Он вздохнул. Этого делать не следовало – по крайней мере, не так громко. Но вздох, как известно, не воробей: вылетел – не поймаешь. Именно из таких вздохов и складывается ветер, дующий прямиком в сторону ада.
– У меня была деловая встреча. С адвокатом. Она хочет, чтобы я…
– Она?
– Ну да. А что?
Мари отвернулась, в глазах ее уже стояли слезы. Он успел подумать: «Господи боже мой!» – прежде чем та спросила:
– Это ее духи я почувствовала?
Он видел, к чему все катится, видел это так ясно, словно перед ним была ярко освещенная взлетная полоса. Беспосадочный рейс до места назначения.
– Наверное.
Он мог бы попытаться опровергнуть ее подозрения, но по прошлому опыту хорошо знал, что от этого они только возрастут. Столь же неэффективным был бы ответ «не валяй дурака».
А также «наверное».
– Что это значит?
Мысленно прошептав себе, что с него хватит беспричинной ревности жены и ее агрессивных эмоций, порожденных жалостью к самой себе, он решительно произнес:
– Послушай, Мари! У меня была встреча с адвокатом. Адвокат оказался женщиной, при этом опрысканной какими-то чрезвычайно едкими духами. Но я по этой причине не накинулся на нее, чтобы овладеть прямо на письменном столе, и даже на копировальном устройстве я не стал этого делать. Я просто взял у нее заключение об аутопсии, по которому она хочет получить мое мнение, вот и все.
Мари промолчала. Глаза ее уже были наполнены слезами, морщинки вокруг глаз как-то странно подергивались. По всему было видно: надвигается гроза. У Айзенменгера не было ни малейшего желания обсуждать сейчас их семейные проблемы, и он знал, что жена избавит его от этого, предпочтя удалиться. В последнее время она придерживалась этой тактики, позволявшей ей сохранить за собой последнее слово, вместо того чтобы выливать на мужа ушаты грязи и разыгрывать спектакль, в ходе которого вскрылась бы вся нелепость ее домыслов. Этот прием давал Мари возможность без помех выдвигать против супруга обвинения и видеть мир в свете, при котором она оставалась бы несправедливо обиженной, а он – причиной всех ее несчастий.
Жить с ней становилось все труднее. В Мари всегда были сильны собственнические инстинкты, которые теперь разрослись непомерно, – она стремилась не только обладать собственным мужем, но и контролировать каждый его шаг. В начале их совместной жизни, когда он еще не до конца преодолел последствия болезни, его вполне устраивало, что кто-то другой принимает решения за него. Но теперь Мари хотела не только определять курс по звездам, но и единолично крутить рулевое колесо, а мужа заковать в колодки, привязать к мачте и заткнуть ему рот кляпом. При этом Айзенменгер понимал, что отчасти сам во всем виноват. Ее беспокойство и подозрения были порождены его неспособностью отдать ей всего себя без остатка. Он сам вспахал почву для ее ревности, но идиотизм ситуации заключался в том, что он не пахал где-нибудь на стороне.
И теперь он ждал развития событий, почти желая, чтобы Мари начала атаку.
– Как ты мог?! – выкрикнула она.
– Мог что? – спросил он раздраженно. – Что я такое совершил, по-твоему?
– Ты был с другой женщиной! Я чувствую ее запах!
– Ну да, капельки ее духов перенеслись по воздуху и осели на моем костюме. Телесными жидкостями мы не обменивались!
– Я тебе не верю.
– Ну, это уже твои проблемы, – пожал он плечами.
Однако последней фразой Айзенменгер нечаянно – а может быть, и намеренно – спровоцировал жену на дальнейшие действия.
– Вот-вот, в том-то и проблема… – Она заплакала, а он зачарованно, но безучастно наблюдал за этим, давно ждавшим своей минуты потоком слез. «Теперь уже немного осталось», – подумал он устало.
– Не понимаю, что ты имеешь в виду, – сказал он не столько для того, чтобы получить объяснение, сколько просто подавая очередную реплику в разыгрывавшемся спектакле.
– Тебе наплевать на меня!
– Чушь, Мари. Ты сама знаешь, что это чушь.
– Чушь? Да?!
Он ожидал ставших уже обычными бессмысленных и невразумительных причитаний и автоматического опровержения всего, что бы он ни сказал в свое оправдание, но Мари неожиданно отошла от традиционного сценария и спросила:
– Джон, ты любишь меня? Так, как любил когда-то?
Это был прямой и конкретный вопрос, требовавший простого и четкого ответа, но в том-то и заключалась беда, что Айзенменгер не мог ответить на него с полной откровенностью. Он запнулся, затем выдавил из себя требуемое по роли «да» и тут же опустил глаза.
Когда она резко повернулась и вышла из кухни, громко хлопнув дверью, у него появилась масса времени, чтобы представить себе, как этому «да» следует звучать, и мысленно отрепетировать реплику.
Да, актерского таланта ему явно не хватало.
Беверли Уортон вернулась из бара в легком подпитии и гордом одиночестве. Мужчина, с которым Беверли провела этот вечер, вовсе не хотел отпускать ее одну, но Уортон пришлось разочаровать его, обосновав отказ чисто физиологическими, а не психологическими причинами. Тому оставалось лишь выразить неудовольствие – повлиять на решение Беверли он все равно не мог.
Войдя в свою квартиру на верхнем этаже, она зажгла свет и на минуту прислонилась к побеленной стене. Уортон устала, и у нее начинала болеть голова.
Дом, где она жила, выходил фасадом на реку, был переоборудован из складского помещения. Он представлял собой фешенебельное и чрезвычайно дорогое жилье, но при всех своих многочисленных удобствах не был лишен недостатков, одним из которых была плохая звукоизоляция. Для превращения одного огромного помещения в сорок маленьких потребовалось несколько квадратных километров перегородок и подвесных потолков. Все это создавало замечательные эстетические и климатические условия, однако практичность сооружения была сомнительной. Решение выложить полы в квартирах полированным паркетом могло бы вызвать аплодисменты авторитетных архитекторов и дизайнеров, но благодаря этому напольному покрытию жильцы дома всегда знали, когда у их соседей возникало желание погулять по дому в туфлях на высоких каблуках или в ботинках с металлическими набойками.
Кроме того, Беверли Уортон было слышно, как гомосексуальные объятия ее ближайших соседей достигают бурной кульминации.
Поначалу это ее раздражало, но, привыкнув, она даже стала находить в этом что-то забавное. Как и в некоторых из своих гостей.
Уортон скинула туфли и прошлепала через полированное пространство к окну. Конечно, ей следовало бы украсить его шторами, ибо даже четвертый этаж, на котором располагалась ее квартира, прекрасно просматривался не только из соседних зданий, но и с земли, но шторы испортили бы вид из окна, а на это она ни за что бы не согласилась.
А вид и впрямь был великолепен, поскольку бывшее складское помещение гордо возвышалось на холме над рекой. Открывавшаяся из окна картина восхищала всех, кто оказывался в доме Уортон. Когда Беверли стояла у окна днем, река текла перед ней широко и лениво, плавно делая поворот; заброшенные доки и склады создавали уныло-романтический промышленный пейзаж на первом плане, в то время как на заднем уходили вдаль ряды современных зданий, перемежавшихся садами. По ночам, освещенная тысячами огней и миллионами их отражений, река, освободившись от назойливых людских приставаний, приобретала какой-то неземной вид, словно в темноте ее благословляли ангелы.
Она много времени проводила у окна, держа в руке стакан красного вина, выключив в комнате свет и завороженно глядя вдаль. Однако объяснить словами, что так привлекало ее в открывавшейся взору картине, она вряд ли смогла бы. Порой вид ночной реки даже нагонял на нее тоску, ведь в глубине души она сознавала: это было единственным, что она по-настоящему любила.
Сейчас, стоя у окна, Уортон слышала приглушенные неразборчивые звуки, доносившиеся из разных квартир – из таких далеких друг от друга галактик. Она же оставалась наедине с рекой, укутанной в ночную тьму и освещенной миллиардами огоньков. В самом уединенном из всех уединенных мест.
Почему она чувствовала себя настолько подавленной?
Этот вопрос не давал Беверли Уортон покоя, вгрызался в нее, отзываясь болью, пронизывавшей до костей.
Она добилась того, чего хотела. Вывела Билрота на чистую воду и по справедливости приписала все заслуги себе. Касл самоустранился – старый простофиля позволил ей составить отчет так, как она сочла нужным. Он не позаботился, как это сделали бы на его месте большинство коллег, о том, чтобы представить результат расследования исключительно как собственную заслугу. Тот факт, что Билроту вздумалось повеситься в камере, не добавлял чести полицейским, охранявшим его в участке, но самой Беверли он оказался только на руку. В глазах общественного мнения это подтверждало его вину, так что инспектору Уортон оставалось лишь провести поверхностное расследование самоубийства.
Несчастье в семье Касла тоже произошло очень кстати, позволив ей присвоить себе все лавры и занять место старшего инспектора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56