– Ну что ж, остается только радоваться тому, что он дает иногда передышку, – философски заметил Айзенменгер.
Белинда посмотрела на него с сомнением.
– Вряд ли что-нибудь из того, что делает или говорит профессор, может меня порадовать, – констатировала она.
Белинда, по всей вероятности, была права, и Айзенменгер мог бы сказать то же самое про себя, но он решил не развивать эту тему.
– Так что вы хотели мне показать? – спросил он.
Белинда поставила рядом с микроскопом кювету с шестнадцатью препаратами под стеклом, каждый из которых был окрашен наполовину в розовый, наполовину в голубой цвет.
– Это материал по исследованию гиперплазии.
Гинекологи постоянно проводили исследования аномальных явлений в стенках матки. Из только что удаленной матки вырезали образцы тканей, которые замораживались и передавались в анатомическое отделение. Там с различных мест этих образцов делались срезы и изготавливались препараты для изучения под микроскопом. Этой работой занимались ординаторы, но каждую из операций надо было тщательно запротоколировать, и эта тягомотная обязанность лежала на Айзенменгере, как на специалисте по патанатомии.
– Прямо житья нет от этих неаппетитных подношений! – посетовал он. – Это, по-моему, уже девятая за последний месяц.
– Вчера должны были прислать еще одну, – отозвалась Белинда.
Весь поступавший материал находился в ведении Белинды, и Айзенменгер удивился неуверенности девушки.
– Что значит «должны были»?
– Она куда-то запропастилась.
– Опять?!
Образцы для исследования то и дело исчезали неизвестно куда. Операционисты обвиняли отделение гистологии, гистологи кивали на санитаров, разносивших материалы, санитарам же было ровным счетом на все наплевать.
– В операционной клянутся, что отправили образец, но до нас он не дошел.
– Вы говорили об этом Расселу? Он наверняка расценит это как чрезвычайное происшествие в клинической практике.
Белинда кивнула:
– Сказала. Именно тогда с него слетела вся утренняя любезность. – В углу рта у Белинды была едва заметная родинка, которая притягивала взгляд Айзенменгера всякий раз, когда он разговаривал с девушкой. В данный момент родинка участвовала в образовании брезгливой гримасы. – Все шишки посыпались на бедную Софи.
Вздохнув, Айзенменгер приник к окулярам микроскопа.
– У нее какие-то неприятности? – спросил он. – Она меня немного беспокоит. – Он знал, что Белинде, как девушке разумной, можно доверять, и надеялся, что она ему отвечает взаимностью.
– Сама не понимаю, что с ней творится, – ответила она.
Зазвонил телефон. Голос Глории радостно пророкотал, что за ним пришла полиция. Айзенменгер попросил секретаршу проводить посетителя в его кабинет и извинился перед Белиндой.
Джонсон выглядел уставшим и расстроенным, и было похоже, что, он испытывает желание дать кому-нибудь увесистого пинка. Отказавшись от чая и кофе, предложенных Айзенменгером, он в изнеможении опустился в кресло.
– Вам придется искать нового помощника куратора.
Айзенменгер вопросительно приподнял брови. Он пока не представлял, кого именно из помощников имеет в виду полицейский: Либман, накачанный успокоительными средствами, валялся в палате психиатрического отделения.
– Боумен арестован за изнасилование и убийство.
Это известие Джонсон получил по пути на квартиру Никки Экснер. Квартира Билрота, как сообщила сержанту инспектор Уортон, представляла собой вонючий клоповник, однако в этом клоповнике ею были обнаружены наручные часы с надписью «Дорогой Никки с любовью в день восемнадцатилетия от мамы и папы», а также весьма солидные запасы героина, кокаина и марихуаны.
Джонсон выслушал эти новости без особой радости – в основном из-за торжествующего тона Уортон.
– Так что можете не беспокоиться насчет свидетелей. Убийца мною пойман.
«Мною». Джонсон не понаслышке знал, что это значит.
– Что вы думаете по этому поводу? – спросил он Айзенменгера.
Но тому ответить на вопрос сержанта было нечего.
– Я думаю, убить может каждый, – неуверенно произнес он наконец, – любой из нас.
– Да, конечно, – отозвался Джонсон. – Но вопрос в том, стал ли этим каждым именно Билрот?
Айзенменгер не мог сказать ничего определенного и только пожал плечами.
– Мне это представляется возможным, – осторожно предположил он.
Джонсону хотелось услышать другой ответ, но он не удивился словам Айзенменгера. А что еще он мог сказать?
Уже стемнело, когда Джонсон вернулся в музей. Сержант был буквально измочален, но не мог бросить расследование, поскольку чувствовал, что все идет не так, как надо, и совершенно не в ту сторону, если вообще не в противоположную. Это его и беспокоило.
Свет в музее был потушен, все входы опечатаны. Тем не менее Джонсон вошел, воспользовавшись одним из ключей, изъятых утром у участников этой драмы. Тишина была глубокой и всепоглощающей, и, глядя в непроницаемую тьму перед собой, сержант в очередной раз поразился тому, как это место напоминает церковь.
Чтобы отыскать на стене выключатель, потребовалось какое-то время. Резко вспыхнувший свет разогнал темноту по углам и застыл четко очерченным конусом в центре зала. Его яркость в первый момент даже удивила Джонсона.
Он прошел вперед, ощущая приятную прохладу огромного пустого помещения. Веревка была снята, тело давно унесено, но тяжесть происшедшей здесь трагедии не исчезла вместе с ним, она давила на Джонсона все с той же силой. Это было странно, ведь из вещественных доказательств оставалось только кровавое пятно, зато такое большое, что оно казалось картинкой из комикса-ужастика, кровью, пролитой великаном. Так что оскверненное тело по-прежнему присутствовало здесь во всей своей кошмарной реальности.
Но сержанта волновало вовсе не убийство, каким бы нечеловеческим оно ни было. Он, конечно, испытывал ужас и отвращение к этому кровавому преступлению, но не это было главным.
Изогнув шею, Джонсон посмотрел в самую середину стеклянного купола.
Что ему действительно не давало покоя, так это символический смысл совершенного. Это не было убийством ради денег или удовлетворения низменных желаний, убийством из мести или из страха, нет, это было декларацией. Убийца хотел поведать о чем-то, высказаться, привлечь внимание…
Но почему?
И что именно он хотел сказать миру?
Взгляд сержанта, блуждая по помещению, забрел в дальний угол, тот самый, куда десять часов назад забился трясущимся комком Стефан Либман.
Что бы там ни говорил Айзенменгер, но столь острая реакция была странной.
Перед Джонсоном расстилалась поверхность стола, все еще алая и липкая, как гигантская деревянная пицца. Он вдруг сделал шаг вперед, словно движимый какой-то неземной силой, и кончиками пальцев коснулся этой поверхности.
Джонсона самого удивила глубокая печаль, которая охватила его.
Полгода назад он хоронил брата, внезапно умершего от сердечного приступа – такого же, что несколько лет назад унес в могилу их отца. И в тиши огромного крематория, где, несмотря на теплый солнечный день, спасаясь от холода, сбились в кучку несколько родственников и друзей, в нем вдруг ожили старые воспоминания о церкви, об одиночестве и смерти.
Точно такие же чувства он испытывал и сейчас.
– Я-то здесь не случайно, Джонсон, а вас как сюда занесло?
На миг сердце сержанта замерло, и он уже подумал, что сейчас последует за братом. Его симпатическая нервная система, которую обычно трудно было вывести из равновесия, была словно наэлектризована, сердце стучало так громко и с такой силой, что он чувствовал, как оно всасывает и выбрасывает кровь, гоня ее по сосудам. Джонсон повернулся на одних каблуках. Из темного угла по направлению к нему шагнула Уортон.
– Тысяча чертей!
Это было самое страшное ругательство, какое инспектор когда-либо слышала от своего подчиненного.
Она улыбнулась, но это не была улыбка старого друга или тем более любимой.
– На миг мне показалось, что вы молитесь.
Сержант выдавил из себя улыбку, чтобы Уортон не увидела, как напугало его ее неожиданное появление.
– Я не знал, что вы здесь.
– Надо было свести концы с концами, – пожала плечами Уортон. – Где это лучше сделать, если не там, где все началось?
– Я думал, дело уже окончено. – Джонсон не удержался от того, чтобы не съязвить.
– Я считаю, что закончено. А вы нет?
Этот вопрос был задан вполне серьезно.
По-хорошему Джонсону следовало бы ответить на него так: «Есть кое-что, чего я не понимаю», но он лишь бросил:
– Нет.
Она улыбнулась – на этот раз вполне искренне. И даже расхохоталась.
– Джонсон, это что, бунт на корабле?
Он пожал плечами:
– Вы сами спросили.
Смех Уортон прервался так же неожиданно, как и начался.
– Вы не любите меня, да?
– Это имеет значение? – ответил он, помолчав.
– Лично для меня – нет. Для расследования – да.
– Но расследование закончено, – заметил сержант.
– Да, это расследование.
Он скривил лицо в неопределенной гримасе и опустил взгляд на ковер.
Уортон подошла к сержанту и встала рядом с ним лицом к столу.
– Тогда скажите, в чем я ошиблась.
Она с удовольствием отметила, что ее подчиненный колеблется и медлит с ответом.
– Просто я не верю, что он это сделал, – произнес он несколько неуверенным тоном. Затем прибавил: – Все улики косвенные. У вас нет даже доказательств того, что он находился здесь во время убийства.
– А как насчет кокаина?
– В школе девятьсот студентов. Любой из них мог оставить его здесь когда угодно.
Уортон не хотела распаляться, но при этом и не стремилась излишне сдерживать свои эмоции. Она была уверена, что сержант возражает исключительно ей назло.
– Вы не видели его комнату. Наркотики со всеми соответствующими принадлежностями, часы Никки Экснер, ее фотография на стене. Этот парень уже давно погряз в наркотиках, был осужден за изнасилование и привлекался за драку с ножом. Он не может толком объяснить, где был вчера вечером, и вы сами отыскали свидетеля, который утверждает, что именно он снабжал убитую наркотой. Чего еще вам не хватает?
Но Джонсон тем не менее не мог отделаться от сомнений. Он опять поднял взгляд к куполу.
– Пришлось постараться, чтобы подвесить ее таким образом.
– Ну так и что?
– Я не могу представить, чтобы этот парень, свихнувшийся на наркотиках, смог все это проделать.
Уортон тоже посмотрела вверх, но ее глаза видели все совершенно иначе.
– Не понимаю, почему это невозможно. Он был одержим страстью к этой девушке. Для того, кто подсел на наркотики, ничего, кроме собственной одержимости, не существует. Движимый страстью, он изнасиловал ее. Делал с ней все, что хотел, после чего ему оставалось только убить ее.
– Только и всего?
– Да почему нет? У него в голове был такой коктейль из наркотиков, что он, возможно, даже не видел в своих действиях ничего особенного.
– Кроме того, вся эта картина в целом… – Джонсон ответил скорее не Уортон, а собственным мыслям.
– И что с ней не так?
Сержант опять замолчал, задумавшись.
– Во всем этом чувствуется какой-то грандиозный замысел. Что-то театральное, символическое.
– Ну да, как в церкви, – насмешливо бросила она.
– И это не вяжется с Билротом.
– Грандиозный замысел у него был. Был! Изнасиловать ее, зарезать и вздернуть!
– Нет, это не он, – не сдавался Джонсон.
– Вы ошибаетесь, сержант. Или, что ближе к истине, вам очень хочется, чтобы ошибалась я.
Его не удивило, что Уортон так думает; к тому же в ее словах была доля правды. Однако как бы Джонсону ни хотелось поймать ее на ошибке, главным для него было найти истинного преступника, в возможность чего он искренне верил.
– С какой стати мне хотеть этого?
Он намеренно произнес эти слова громко, желая вызвать Уортон на откровенность.
– С той стати, что вы не можете смириться с моим повышением.
Никогда еще Джонсон и Уортон не выражали так открыто свою неприязнь друг к другу.
– На моих глазах отправилась на повышение прорва полицейских, и я прекрасно мирился с этим.
– До сих пор – да.
К чему, черт возьми, она клонит?
Джонсон покачал головой:
– Вы видите то, чего на самом деле нет.
– Разве? Тогда почему вас так заедает, что я стала инспектором? Если в других случаях, как вы говорите, вас это не трогало?
– Да ничего меня не заедает, – продолжал упорствовать Джонсон, хотя, как и Уортон, сам чувствовал ложь, сквозившую в сказанных им словах. «А почему бы не сказать ей правду?» – внезапно подумал он.
Сейчас они стояли в каком-то метре друг от друга. Улыбнувшись, Уортон сделала шаг вперед и почти коснулась Джонсона грудью.
– Может быть, просто потому, что я женщина, а?
Если это была провокация, то она удалась. Джонсон резко отвернулся и процедил сквозь зубы:
– Вовсе не потому, что вы женщина.
Уортон подняла руку к его лицу и провела тыльной стороной ладони по щеке. Сержант застыл, испытывая смешанные чувства, которые никак не давали ему мыслить ясно. Теперь уже Уортон упиралась в него грудью, и Джонсон не мог не ощущать ее сексуальность, соблазнительность полных губ и больших глаз, которые теперь, благодаря слабому освещению, казались еще больше.
– Я рада, что ты не презираешь женщин, Боб, – наконец произнесла она мягко. – Мы с тобой могли бы составить отличную команду. Мы могли бы пойти далеко, очень далеко… – Улыбнувшись, она добавила: – И не только в смысле продвижения по службе.
Джонсона немедленно охватило отвращение, в долю секунды доведшее его едва ли не до тошноты. Это отвращение мешало даже говорить.
– Что ты на это скажешь? – продолжила Уортон все так же спокойно. Ее тонко выщипанные брови слегка приподнялись, при этом на переносице образовались две маленькие складки.
Посмотрев ей прямо в глаза, Джонсон процедил сквозь сжатые зубы почти таким же спокойным тоном, что и она:
– Развратница.
Слово было смешным, и он сам удивился, что именно оно слетело с его губ. Очевидно, из трусости. Другие определения, которыми частенько награждали за глаза Уортон, – шлюха, проститутка, участковая девка, – по-видимому, казались Джонсону слишком сильными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56