– Ради всего святого, давайте займемся некрофилией чуть позже!
Официант, приближавшийся к ним с перечницей, застыл на месте и наклонил голову, но потом решил, что было бы непрофессионально обращать внимание на странности клиентов, и подошел к их столику. Все трое, однако, от предложенной перечницы отмахнулись. Айзенменгер взглянул на Елену с удивлением.
– Прошу прощения, мне просто не приходило в голову, что это может быть вам неприятно.
Елена объяснила свою просьбу так:
– Дело в том, что я, в отличие от вас, не привыкла к подобным клиническим прелестям. Я обязательно вникну во все детали, но позвольте мне сперва спокойно поесть, не думая об отвратительных сторонах человеческой натуры.
Ее слова прозвучали как прощение за доставленные доктором неудобства.
На некоторое время все трое замолчали, сосредоточившись на еде. Первым не выдержал Джонсон:
– Так все-таки, как именно она была убита, по-вашему? – спросил он. – Сначала ее повесили, потом сняли, вскрыли и, – он бросил виноватый взгляд на Елену, прежде чем продолжить, – выпотрошили, а затем повесили снова?
Айзенменгер, казалось, вдруг утратил прежнюю уверенность. Поколебавшись, он тоже искоса взглянул на Елену и довольно нерешительно ответил:
– Когда я вскрыл шею и лицо, мне стало видно то, что не было заметно по следам на коже, а именно, что девушку вешали дважды. У нее на шее остались два следа. Один из них был слабее – он, судя по всему, появился уже после смерти, а другой, более глубокий, остался в момент убийства. То есть ее задушили. Удавка была тонкой, не более пяти миллиметров в диаметре.
Елена, покончив с салатом, уже охотно вступила в разговор:
– А разве обязательно, чтобы два следа на шее были сделаны в два приема? Может быть, она дергалась, когда ее вешали, и веревка сместилась?
– Когда человека душат удавкой, остается аккуратная равномерная вмятина одинаковой глубины по всей окружности. А когда его вешают, то в том месте, где был узел, следов почти не видно. В нашем случае ясно наблюдается равномерный след от удавки и другой, более слабый и сходящий на нет в районе узла. Очень похоже на то, что он был оставлен после смерти.
Официант забрал со стола грязные тарелки. От десерта Елена, Айзенменгер и Джонсон отказались и ограничились кофе. Когда его принесли, Джонсон спросил:
– А почему эти два следа оказались видны только под кожей?
– Убийца очень аккуратно наложил веревку во второй раз в том месте, где остался след от удавки, но кожа по отношению к нижним мягким тканям несколько сместилась, и веревка оказалась выше.
Ухватив себя за горло одной рукой, доктор продемонстрировал, как это происходит.
– А следов борьбы на теле не оказалось?
– Нет. По-видимому, убийца воспользовался мидазоламом.
– Так вы можете сказать, что все-таки произошло в ту ночь? – задала Елена сакраментальный вопрос.
Оба – и Елена, и Джонсон – посмотрели на Айзенменгера. Тот вздохнул и, поколебавшись, ответил:
– И да, и нет.
Все трое в отчаянии откинулись на спинки стульев.
– И что это значит? – простонал Джонсон.
– Думаю, нам все же удастся восстановить картину, но лишь частично. – Доктор нахмурился и предложил: – Может, будет лучше, если вы изложите факты, которые нам уже известны, а, Боб? Они ведь записаны у вас.
Джонсон тоже нахмурился:
– Поправьте меня, если я в чем-нибудь ошибусь, но, как мне представляется, все произошло следующим образом: Никки Экснер вместе с Джейми Фурнье пришли в музей, где встретили Билрота, который дал ей наркотики.
– Но денег у нее, если верить Фурнье, не было, – заметил Айзенменгер.
– Билрот, разумеется, был не в восторге от этого, но в конце концов согласился, – подтвердил Джонсон.
– Что, просто так дал в долг? – усомнился Айзенменгер.
Джонсон пожал плечами:
– Он же знал, что Никки никуда не денется.
Но Айзенменгер все-таки сомневался. Пока он подыскивал слова, чтобы ответить Джонсону, свои соображения на этот счет высказала Елена:
– Но ведь точно установлено, что Билрот занимался с ней сексом в тот вечер. Очевидно, секс и стал платой за наркотик.
Айзенменгер просиял:
– Ну да! Именно так все и было! Потому-то она и прогнала Фурнье – ей надо было вернуться в музей по договоренности с Билротом.
– И таким образом, Билрот опять оказывается под подозрением! – констатировала Елена. – Он был на месте преступления в промежутке между десятью часами вечера и двумя ночи.
– А это ничего не меняет, – возразил Айзенменгер. – Мы и без того знали, что он был там вечером. Кто там еще был – вот вопрос.
– Итак, Никки где-то около десяти возвращается в музей, чтобы встретиться с Билротом, – продолжил развивать свою версию Джонсон. – Они занимались сексом, причем, как мы предполагаем, с ее согласия в уплату за наркотики.
Официант предложил им еще кофе, но утвердительно на это предложение ответил лишь Айзенменгер.
– И что потом? – нетерпеливо спросила Елена.
– Потом Билрот уходит, и на сцене появляется третье лицо. Убийца. Причиной убийства является шантаж, а весь этот кровавый спектакль объясняется желанием скрыть свидетельство беременности девушки.
– И в качестве эффектного жеста под занавес он совершает акт некрофилии, – произнес Айзенменгер настолько сухим тоном, что ему, казалось, пора срочно промочить горло.
– Таким образом, у нас остается только двое подозреваемых: Рассел и Гамильтон-Бейли, – оживилась Елена.
– Нет, – отрезал Джонсон. – Таким образом, у нас остаются тысячи подозреваемых.
Елена и Айзенменгер недоуменно уставились на него.
– Откуда взялись эти тысячи? – первым нашелся Айзенменгер.
– После того как Билрот впустил Никки Экснер в музей, а сам ушел, она могла открыть дверь кому угодно. Любому. Круг подозреваемых больше не ограничивается теми, у кого был ключ.
После этих слов вид у Елены сделался совершенно обескураженный. Она жалобно застонала, но Айзенменгер не стал брать с нее пример. Джонсон, конечно, был прав, но Айзенменгер был абсолютно уверен, что в ту ночь вместе с Никки Экснер в музее находился отнюдь не посторонний.
Елена вернулась в контору в глубокой задумчивости. На нее обрушился такой фонтан информации, что теперь она не знала, как с ней поступить. Было ясно, что версия, выдвинутая полицией, не выдерживает никакой критики, но доказать, что Тим Билрот невиновен, и тем более схватить за руку Беверли Уортон, ни она, ни Джонсон не могли.
И еще этот Айзенменгер. Елена была совершенно не в состоянии разобраться в чувствах, которые испытывала к нему. Чем ближе она узнавала доктора, тем большее возмущение он у нее вызывал, но чем сильнее было ее возмущение, тем больше она находила в нем черт, которые ей все-таки нравились.
Когда она вернулась к жизни после гибели семьи, то время от времени заводила знакомства с мужчинами, но ни один из них не оставил в ее душе заметного следа. И эти отношения никогда не сопровождались физической близостью, словно все ее поклонники не отвечали каким-то критериям, выработанным Еленой. Конечно, эти мужчины были довольно привлекательны внешне и вполне представительны; ее родители, наверное, сочли бы их подходящей партией. В большинстве своем они были во всех смыслах интереснее Айзенменгера, но никто из них не заинтересовал ее так, как это удалось доктору. Он обладал чем-то особенным, что незаметно разрушило все возведенные ею защитные укрепления.
Но Елена никак не могла определить, чем особенным был наделен этот человек. Она видела, что доктор умен, проницателен, остер на язык и довольно своенравен, а также немного замкнут и очень раним. Но ни одна из этих черт сама по себе не могла объяснить ей, чем Айзенменгер был так притягателен для нее. Некоторые из качеств доктора (в первую очередь ранимость) должны были, скорее, оттолкнуть ее, но все вместе они составляли нечто целостное, что было гораздо больше суммы составляющих.
Елене пришлось признать, что Айзенменгер, знает он об этом или нет, обладал несомненной притягательностью.
Вздохнув, она прошла в свой кабинет. Она устала и хотела спать, но ее ждала работа.
Выйдя из ресторана, Джонсон и Айзенменгер расстались. Первый поехал домой, второй же направился к станции метро, чтобы добраться до центра. Ему надо было прикупить кое-что из одежды – Мари нанесла его гардеробу ощутимый урон. День уже клонился к вечеру, снова пошел дождь, и город окутала серая мгла. Опустив голову, чтобы ветер не дул в лицо, Айзенменгер брел по улице, думая о разных вещах, но в основном о Елене. Почему с ней так трудно? Или она становилась такой колючей только в его обществе? С Джонсоном, например, она держалась гораздо ровнее. Неужели она полагает, что стоит только ей хоть немного расслабиться, как ее неизбежно настигнут всевозможные несчастья – сексуальное домогательство, насилие, нравственное падение и преждевременная смерть? Что творится в ее душе?
Айзенменгер начал переходить улицу, протискиваясь между двумя припаркованными у тротуара автомобилями. При этом плащ его зацепился за какую-то железяку, торчавшую из-под крыла одного из автомобилей. Выругавшись, он отцепил плащ и застыл на месте как вкопанный.
Автомобиль был красного цвета.
Елена всеми силами пыталась заставить себя работать, но никак не могла вникнуть в суть довольно бессвязного изложения последней воли почившей миссис Анжелины Дьелафуа. Да и ветер совершенно некстати с такой силой швырял пригоршни дождя в окно, что казалось, какой-то великан плескает воду из гигантского ведра. Она не раз говорила с мистером Мортоном, старшим партнером фирмы, о плачевном состоянии оконных рам, но тот в подобных случаях неизменно отвечал, что фирма-де стеснена в средствах, да и вообще сейчас не до того. Елена включила электрокамин и настольную лампу, и в комнате стало, по крайней мере, уютнее.
Неожиданно она мысленно перенеслась в детство, в дом, где жила с родителями и братом. Это был большой старый дом, по которому гуляли сквозняки, а долгими зимними вечерами всех светильников оказывалось недостаточно, чтобы рассеять тени, прятавшиеся по углам. И тем ярче казались рождественские свечи, тем сильнее ощущалась царившая в доме атмосфера взаимной любви.
Очередной порыв ветра внезапно прогнал эти видения. Она опять была в конторе.
Возможно, это был и не ее автомобиль – мало ли в Лондоне красных машин с помятыми крыльями. Только он точно знал, что это машина Мари.
Возможно, она решила пройтись по магазинам. Только в этом месте практически не было магазинов.
Возможно, она назначила здесь кому-то свидание. Только почему-то она решила назначить свидание именно напротив конторы Елены Флеминг.
Он развернулся и быстро зашагал обратно. Потом побежал.
Елена перечитала завещание четырежды, но текст так и не стал вразумительнее. Документ гласил, что миссис Дьелафуа оставляет все свое имущество молочнику – за исключением холодильника, который она оставляет почтальону (очевидно, потому, что у молочника, по идее, уже имелся холодильник). Неудивительно, что родные усопшей опротестовали завещание. Вопрос заключался в том, можно ли доказать, что миссис Анжелина Дьелафуа действительно была психически больной и верила, что она Жанна д'Арк, что в правительство Англии проникли инопланетяне из галактики Уби-Джуби и что торшер иногда подает ей из угла гостиной весьма разумные советы.
Неожиданный грохот у входной двери заставил Елену подскочить. Это еще что за чертовщина? Грохот на секунду стих, но затем возобновился с новой силой, на этот раз сопровождаясь воплями. Может быть, в юридическую контору явился дух свихнувшейся миссис Дьелафуа?
Елена поднялась и осторожно подошла к двери. Она решила, что надо выяснить, кто к ней ломится, прежде чем вступать с этим кем-то в контакт. Медленно отперев замок, она осторожно выглянула наружу.
Джон Айзенменгер, насквозь промокший, колотил что было силы в дверь и что-то орал. Судя по выражению его лица, доктор пребывал в полнейшей панике. Что с ним случилось?
Она распахнула дверь и уже открыла было рот, чтобы выяснить, в чем дело, но тут вдруг слева от нее со звоном разбилось окно. Елена повернула голову, и в тот же миг кусок кирпича ударил ей в висок.
Чего Айзенменгер терпеть не мог, так это пунктов оказания первой помощи. Здесь людям приходится сталкиваться с беспощадностью профессии врача; именно здесь сосредоточилось все самое жестокое и бессердечное, что есть в человеке, именно здесь, где люди взывают о помощи, нет места благодарности и сочувствию. Последние несколько часов Айзенменгер провел в приемной, втиснувшись между пьяной дамой, то и дело испытывавшей рвотные позывы, и сидевшим на коленях у мамы маленьким мальчиком, фурункул на шее которого грозил вот-вот лопнуть.
Елена пострадала не сильно – удар сбил ее с ног и оглушил и она чуть не потеряла сознание. Убедившись, что голова женщины более или менее цела, Айзенменгер вызвал полицию. Вопреки протестам Елены он из предосторожности все же отвез ее в травматологический пункт. Если не считать шока и синяка, с ней все было в порядке, но сорокапятиминутное ожидание подействовало на нее примерно так же, как тот кирпич.
Какой-то маленький вертлявый человечек обратился в окошко регистратуры, находившееся неподалеку от Айзенменгера. Одет человечек был в дорогой костюм; а его лысевшую голову вместо шляпы украшали разбросанные там и сям пигментные пятна. Держался этот странный тип довольно робко.
Айзенменгер не обратил бы на него внимания, если бы не услышал произнесенную им фамилию: Флеминг. Когда женщина в окошке сообщила ему, что Елена Флеминг в данный момент находится у врача, человечек стал оглядываться в поисках свободного стула. Айзенменгер поднялся и подошел к нему, гадая, кто бы это мог быть.
– Прошу прощения. Вы хотите видеть Елену Флеминг? Меня зовут Джон Айзенменгер. Я привез ее сюда.
Лицо мужчины выразило понимание и участие. Обменявшись с Айзенменгером рукопожатием, он представился:
– Мортон. Кристофер Мортон, старший партнер фирмы.
Айзенменгер отвел его в угол приемной, где страждущих медицинской помощи было несколько меньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56