Мы стараемся держаться невозмутимо, о том, что творится на душе, поговорим позже, с глазу на глаз, ни к чему обнажать истинные мысли на виду у всех, неровен час, обвинение этим воспользуется. Впрочем, орлы уже знают, что плохих новостей не бывает, они уже много месяцев сидят в тюряге и с присущей арестантам обреченностью готовы биться до последнего. Я ловлю себя на том, что мне их жаль, но тут же гоню эту мысль прочь: ведь при иных обстоятельствах я был бы счастлив, что такие, как они, изолированы от общества его же безопасности ради. Но сейчас передо мной еще четыре человека, которые стали жертвами системы, приказавшей долго жить.
6
– В эфире последние известия Эн-би-си с Томом Брокау.
На часах – половина шестого. Мы сидим у меня в кабинете и смотрим телевизор: Пол, Томми, Мэри-Лу и я. О нас говорят уже по всей стране. И, хотя день тянулся страшно медленно, сейчас мы на коне. Мы упиваемся триумфом, испытывая какое-то болезненное удовлетворение, словно ранние христиане на арене Колизея, которые таращат глаза на сто тысяч жаждущих крови римлян.
Речь о нас заходит после первой же паузы, заполненной коммерческой рекламой. Корреспондентка Эн-би-си, тощая как жердь дама, чья шея искусно обмотана изысканным шарфом от Гуччи, стоит у подножия лестницы, ведущей в здание суда. За спиной у нее непременная толпа зевак вовсю работает локтями, чтобы хоть на пару секунд попасть в объектив телекамеры.
В Санта-Фе судья Мартинес наконец утвердил список присяжных заседателей, которым предстоит рассмотреть самое сенсационное за последние несколько лет дело по обвинению в убийстве, совершенном в штате Нью-Мексико. Согласно предварительной версии, четверо из объявленной вне закона банды рокеров, известной под названием «Скорпионы», убили, применив насилие, изуродовали Ричарда Бартлесса, который вел бродяжнический образ жизни. Рядом со мной – окружной прокурор Джон Робертсон, чье Управление выступает в качестве обвинителя по этому делу.
Камера отъезжает назад, и в кадре появляется Робертсон. В классном костюме-тройке от «Хики-Фримэн» он выглядит именно так, как должен выглядеть примерный служитель закона (на мой взгляд, говорит он чересчур вкрадчиво, к тому же немного потеет).
– Вы довольны, что дело наконец передано в суд? – задает ему вопрос худосочная телекоролева, гримасничая так же, как и все они, наверное, в студии считается, что так выглядишь значительно.
Робертсон кивает. Он серьезен, это дело слишком важно для него лично.
– Жители Нью-Мексико заслуживают того, чтобы эти люди были преданы суду. Речь идет о гнусном, отвратительном преступлении, и совершившие его лица должны быть сурово наказаны. Мы не хотим, чтобы это дело утонуло в бесконечной болтовне юристов, – как ловко, на глазах у общественности бросает он камешек в огород защиты; тут важно исподволь довести до сознания слушателей те моменты, которые считаешь нужным. – Мы располагаем уликами, не оставляющими ни малейших сомнений в их виновности, и хотим, чтобы они сполна заплатили за содеянное.
– Вы будете добиваться вынесения смертного приговора?
– Меньшее означало бы грубейшую судебную ошибку.
– Черт тебя побери, Джон! – говорит Мэри-Лу, обращаясь к изображению на экране. Она сидит рядом со мной. Непроизвольно пытаясь подбодрить меня, она прикасается рукой к моему бедру. Я вздрагиваю.
Двое других освистывают происходящее на экране, поскольку думают так же, как мы. Мало-помалу мы начинаем мыслить сообща, вчетвером противостоя окружающему миру. Да пошли они все к чертовой матери, мысленно говорю я, приходится понукать себя таким образом, а не то копыта отбросишь.
Телекамера дает то одну картинку, то другую, пока вдруг откуда ни возьмись на экране не появляюсь я. Выгляжу я на все сто: костюм на мне сидит отлично, без единой морщинки, волосы причесаны, лицо оживленно. Словом, достойный противник, который все время начеку, уверен в себе и в исходе дела, к тому же держится не так скованно, как Робертсон во время интервью.
Сидящие в кабинете аплодируют. Я думаю о Клаудии – наверное, сидит сейчас у телевизора и с гордостью наблюдает за папой. Душа воспаряет – я опять веду дело.
– Рядом со мной сейчас Уилл Александер, один из лучших в Нью-Мексико адвокатов, специализирующихся на рассмотрении уголовных дел в суде, возглавляющий группу поверенных, которые защищают обвиняемых. Скажите, вы и ваши партнеры довольны тем, как на сегодняшний день ведется судебное разбирательство?
– Нет. – Я серьезен, притворяться нет нужды. – На самом деле судебное разбирательство еще не началось, – уточняю я, – все, что имело место до сих пор, носило предварительный характер, но на ваш вопрос я отвечаю отрицательно. Мы удовлетворены, но не в той степени, как нам хотелось бы.
– Почему?
– В отличие от представителя обвинения, мы будем вести защиту в стенах суда, – объявляю я ей и всем остальным, пусть знают, что я тоже не лыком шит. – Но я не верю, что судьбу этих подзащитных решает справедливый и беспристрастный суд. Во всяком случае, в том значении, которое я вкладываю в слова «справедливый» и «беспристрастный». Больше половины присяжных – женщины, никто из них никогда не ездил на мотоциклах, никто не попадал в тюрьму, не говоря уже о том, чтобы отбывать там наказание. И это только некоторые причины, почему мы обратились с ходатайством о переносе слушания дела в другой судебный округ, но, как это ни прискорбно, наше ходатайство было отклонено.
– Значит, вы утверждаете, что налицо предвзятое отношение к обвиняемым.
– А вы как думаете? – отвечаю я. Всегда нападай, если твой противник только и делает, что защищается, нападать у него нет времени. – Почитайте местные газеты и увидите, что приговор нашим подзащитным уже вынесен людьми, которые слышали об этой истории краем уха. А таких подавляющее большинство – если не в штате, то в округе уж точно!
– И поэтому вы подали ходатайство о переводе слушания дела в другой судебный округ? – не отстает она.
– Да, это тоже одна из причин.
– Как вы расцениваете решение судьи Мартинеса, отказавшего в этой просьбе?
– Задайте мне такой вопрос по окончании суда.
Мое изображение исчезает, телекамера крупным планом показывает журналистку, которая вкратце подводит итог своему репортажу. А говорит она следующее: еще ни одному члену рокерских банд не был вынесен приговор по обвинению в совершении преступления, особенно такого тяжкого, как убийство. Помимо самого дела, интерес к нам подогревается еще и тяжестью содеянного. Ведь общество хочет во что бы то ни стало воздать по заслугам тому, кто не считается с законом. Пол выключает телевизор.
– Неплохо, – говорит он.
– Выглядел я что надо. – Чем-чем, а излишней скромностью я не страдаю. – Такой серьезный и заботливый.
В ответ слышу смешок. Я готов на что угодно, лишь бы разрядить напряжение, которое так и витает в воздухе.
– Ты смотрелся неплохо, – подтверждает Томми. – А Робертсон держался нервозно.
– Это потому, что он больше всех поставил на карту, – продолжает Пол. Строго говоря, это не совсем так, больше всех поставили на нарту рокеры. Но он прав в отношении суда как такового – когда юрист скрестит шпаги с юристом. Каждый понимает, что для обвинения это дело – палка о двух концах: если они проиграют, а мы выиграем, их дело – швах. Так гласит неписаное правило. С другой стороны, на своем веку я выиграл предостаточно дел, поначалу не вселявших оптимизма. Поэтому не нужно думать, что исход пари известен заранее.
Вчетвером мы совещаемся еще пару часов, напоследок репетируя вступительные речи, которые предстоят завтра. Я возьму слово последним: ведь я – звезда, jefe. Моузби наверняка будет в своем репертуаре и начнет, как всегда, валять дурака, но серьезно открывать рот вряд ли станет, а если все-таки рискнет, то я размажу его по стенке. В зале суда нужно ясно осознавать, чего ты на самом деле стоишь: если можешь луну с неба достать – валяй, доставай, а не можешь, лучше перестрахуйся и не блефуй – во всяком случае, на первых порах.
Пол и Томми уходят. Мэри-Лу яростно стучит по клавиатуре компьютера, шлифуя напоследок свои тезисы. Она еще не попадала в такую переделку, мне-то известно, как душа в пятки уходит, когда берешься за первое дело об убийстве. Я стою у окна, глядя на погруженный в темноту город. Светятся только окна баров, где сегодня вечером меня не будет. Я усаживаюсь в кресло, поворачиваясь спиной к Мэри-Лу, ко всей комнате, и, включив автопилот, мысленно проигрываю вступительную речь.
Внеся в свой текст последние изменения, она распечатывает его на лазерном принтере. На секунду становится тихо – она ушла делать ксерокопию.
Я чувствую ее за спиной еще до того, как она кладет руки мне на плечи и сильными движениями начинает их массировать. Я напрягаюсь, потом расслабляюсь. От ее рук, ритмично двигающихся взад-вперед, ощущение возникает приятное, умиротворяющее.
– Ты не представляешь, как я тобой восхищаюсь, – говорит она, надавливая руками еще сильнее. – Иной раз я так увлекаюсь, глядя на тебя, что забываю, что сама на работе.
– Спасибо. – Прикосновение ее рук творит со мной чудеса. У меня возникает неодолимое искушение поцеловать ее ладонь, провести по ней языком. С трудом подавляю в себе это желание. Я чувствую ее аромат, запах ее духов, смешавшийся с еле уловимым запахом пота, – ведь мы без передышки отработали пятнадцать часов. Сбросив туфли на высоких каблуках и оставшись в одних чулках, она стоит, раскачиваясь из стороны в сторону.
Член у меня встает, несмотря на то что впервые в жизни я этого не хочу. Я пытаюсь думать о таблице умножения, каких-то средних показателях. Она продолжает массаж, растирая мышцы шеи сильными пальцами. Я хочу раствориться.
Пальцы ее подходят к вискам. Я закрываю глаза, вдыхая и выдыхая в такт этим движениям. Наконец тело расслабляется, желание обладать ею слабеет, но тут ее рука еле-еле дотрагивается до моей шеи, несомненно лаская меня. Я едва сдерживаю стон.
О Господи! Это она хочет меня. Патриция была права, как и все женщины, она некоторые вещи нутром чует.
Сняв ее руку с шеи, я сжимаю ее, встаю и поворачиваюсь к ней. Вот наконец все и прояснилось. Грядет самое грандиозное совокупление всех времен и народов – что-что, а это я знаю наверняка.
– Я до смерти хочу спать с тобой, Мэри-Лу. – «До смерти» – самое уместное здесь выражение, но не в том смысле, в каком она его понимает.
Мэри-Лу улыбается, будто девчонка, радостно и облегченно.
– О Боже! А я боялась, что веду себя как дура, но ничего не могла с собой поделать, вот и...
Теперь я понимаю, что подразумевают, когда говорят, что ноги стали ватными. Еще немного, и я рухну в обморок. Подумать только: все это время я втайне сходил по ней с ума, а она, оказывается, тоже!
– Но я не могу. Во всяком случае, не сейчас. Она смотрит на меня вопросительно.
– Мы не можем. – Я делаюсь скованным, двух слов, и тех толком не могу связать. – Мы с тобой работаем по восемнадцать часов в сутки, – тороплюсь я сказать ей все, прежде чем окончательно ослабею, – и, если станем любовниками, от этого пострадает дело. Стоит мне провести ночь с тобой, и на мне можно ставить крест, я втюрюсь в тебя по уши, как школьник. Это будет непрофессионально, Мэри-Лу.
Что за дурацкая шутка, черт побери! Раньше же мне было на это наплевать. Век живи – вен учись.
Она смотрит на меня так, будто я с луны свалился.
– С чего ты взял? Да это сплошь да рядом творится.
– Правда? – Я чувствую себя, словно семиклассник.
– Ну конечно.
– Не знал, – заикаясь от волнения, отвечаю я.
– И у тебя ни разу этого не было?
– Ни разу.
– Но ты же известный... бабник.
– Может быть. Но не на работе.
– Но от этого же никуда не деться, Уилл, ты работаешь с одними и теми же людьми двадцать четыре часа в сутки и рано или поздно непременно находишь кого-нибудь, к кому неровно дышишь.
Она смотрит мне прямо в глаза, желая удостовериться, что я не вешаю ей лапшу на уши.
– Ты что, серьезно?
– Боюсь, что да.
– Черт! А я-то который год берегу себя для своего ненаглядного, отшила уже половину старших компаньонов у себя в фирме, и нате вам – втюрилась в ходячую добродетель! Может, в городе таких, как ты, больше нет, уж больно не верится!
– Извини, – говорю я. Черт побери, я и вправду чувствую, что виноват перед ней.
– Непрофессионально, – повторяет она, словно услышала иностранное слово, произнесенное на языке, к которому не привыкла. – По-моему, в наше время найдется немного людей, которые рассуждают так, как ты.
О Боже, Мэри-Лу, не сдавайся так легко!
– Тогда отложим до следующего раза, ладно? – Притворства нет и в помине, она совершенно серьезна.
– Хорошо, когда закончится суд, – обещаю я, – если у тебя еще будет такое желание.
– Будет, не сомневайся, – успокаивает она.
Может, это доброе предзнаменование. Хорошая женщина может оценить по достоинству то, что у мужчины глубоко внутри.
Я провожаю ее до машины, которую она поставила на стоянке напротив. Открыв ключом дверь, она поворачивается ко мне.
– Это задаток, – говорит она, быстро чмокая меня в губы, – чтобы ты не сдрейфил, когда дело дойдет до следующего раза.
– Не волнуйся. – Я до сих пор ощущаю ее поцелуй на губах. Добродетель всегда нуждается в вознаграждении.
Она отъезжает, помигав мне на прощание фарами. Я провожаю машину взглядом, пока она не исчезает из виду. В первый раз в жизни я отказался от лакомого кусочка, который проглотил бы, не задумываясь.
7
– Слушается дело штата Нью-Мексико против Дженсена, Патерно, Хикса и Ковальски, председательствует судья Луис Мартинес, прошу всех встать.
Стоит мне встать, как урчание в животе прекращается. Процесс проходит в зале А, самом большом судебном зале во всем штате. Здание из саманного кирпича построено в типичном для юго-запада архитектурном стиле: высокий потолок, балки из темного дерева, скамьи с затейливой резьбой. По идее, зал суда так и должен выглядеть, лично мне он импонирует даже больше, чем вся неоримская и неогреческая показуха, которой навалом на востоке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70