Они по-отечески утешают ее, она что, не понимает, что может умереть? Она слишком слаба, чтобы перечить, да, они из полиции, разумеется, любая помощь с ее стороны будет только приветствоваться, но сейчас их больше всего заботит ее здоровье.
В больнице, где в обязательном порядке регистрируются все пациенты, они обходятся без этого. (Для того, говорят они ей, чтобы напавшие на нее не дознались, что она обратилась к властям.) Поэтому, когда через несколько часов она уезжает с ними – еще слабая, но получившая квалифицированную медицинскую помощь, держа в руке пластмассовую коробку, доверху набитую антибиотиками, то, формально говоря, она там не была. А поскольку она, формально говоря, там не была, то, формально говоря, никто и не допрашивал ее и не выуживал никаких сведений.
А потом она исчезает, и в течение пяти дней о ней ни слуху ни духу.
20
Мне звонит Робертсон.
– Завтра утром им предъявят обвинение.
– Пора бы, – отвечаю я, не скрывая легкого раздражения. – Это можно было сделать еще три дня назад.
– Три дня назад у меня не было судьи. – Спокоен, ублюдок, черт бы его побрал, из трубки так и веет холодом.
– А в чем их обвиняют? – Я же знаю, что у него против них ничего нет, ведь заседание большого жюри не назначено.
– Соучастие в убийстве.
– Чушь собачья! – взрываюсь я. – Черт побери, ведь у тебя же ничего нет против них, а? Да ты просто шьешь им дело, чтобы газеты не сделали из тебя котлету! Черт возьми, Джон, – продолжаю я, понижая голос и переходя на более доверительный тон, – ты не прав! Ты сам это знаешь. Это на тебя не похоже. С какой стати ты так поступаешь? – Не хочется говорить «поступаешь со мной», но эта недосказанность очевидна, она повисает над разделяющей нас пропастью, которая становится все шире и шире.
– Не принимай это так близко к сердцу, Уилл, – советует он. – Тогда и жизнь у тебя сложится лучше и поживешь подольше.
– Не уверен, что хочу пожить подольше. Послушай, Джон! Если у тебя ничего нет против них, остановись. Это недостойно как прокуратуры, где ты работаешь, так и твоих же собственных представлений о морали, – прибавляю я, пытаясь усовестить его.
– Соучастие в убийстве, – повторяет он, не клюнув на приманку. – У нас достаточно оснований, чтобы по законам штата возбудить против них дело по этому обвинению. Это еще цветочки, – невозмутимо добавляет он.
Если это цветочки, то ягодки не что иное, как убийство, но когда прокурор, особенно тот, кто вроде бы приходится тебе другом, начинает говорить, как по бумажке, то зло берет. Больше всего меня тревожит то, что по характеру Джон – человек спокойный, почему и ладит с законом. Он редко когда подставляет себя под удар и когда вот так, напрямик, заявляет, что, по его мнению, можно привлечь их к суду по обвинению в убийстве, мне становится не по себе. Может, он делает это нарочно, может, знает, что сейчас я уязвим, может, готовит почву для компромиссного признания вины?
– О'кей, – смягчаюсь я. – Сколько надо, чтобы их выпустили под залог?
– Мое мнение – миллион.
– Что?
– Наличными. С каждого. Уверен, и не без основания, что судья меня поддержит. Это опасные люди, Уилл, и мы не хотим, чтобы они дали деру.
Я с шумом выдыхаю воздух. У моих подзащитных столько же шансов внести миллион за освобождение под залог всем вместе или каждому, сколько у меня перспективы первым полететь на Сатурн.
– Какая муха тебя укусила? – спрашиваю я, уже достаточно успокоившись, чтобы не дать воли гневу в телефонном разговоре.
– Они убили человека. И я не хочу выпускать их до тех пор, пока они не заплатят за это.
21
– Пожалуйста, назовите членам большого жюри свое имя и фамилию.
– Рита Гомес.
– Сколько вам лет?
– Двадцать два.
– Кем вы работаете?
– Горничной в мотеле «Старая саманная хижина».
– В Санта-Фе?
– Да, сэр.
– А где живете?
– В мотеле. Мне разрешили жить в одном из номеров, потому что в это время года, как правило, есть свободные места.
– Вы давно там живете?
– Месяца три.
– А где жили до этого?
– В Лас-Крусес. Я там родилась.
– Госпожа Гомес, изложите, пожалуйста, членам большого жюри собственную версию того, что произошло вечером 21 июля этого года.
– Хорошо, сэр. Я была в том баре. В «Росинке». Мы пошли туда с Ричардом, но потом он вспылил и ушел.
– С Ричардом Бартлессом? С тем, которого убили?
– Да, сэр. Он пару дней жил в мотеле, и мы познакомились.
– Продолжайте, пожалуйста.
– Ну так вот, Ричард был там еще с одним парнем, который говорил, что торгует то ли наркотиками, то ли еще чем, и он стал предлагать тем парням какую-то дрянь, и те предложили ему выйти...
– Тем парням? Вы имеете в виду четырех мужчин, которых все знают по кличкам Одинокий Волк, Таракан, Гусь и Голландец?
– Да, сэр. Их самых.
– Продолжайте.
– Значит, они вышли на стоянку, а Ричард, почуяв, что сейчас ему всыплют по первое число, удрал и оставил меня одну. Потом все остальные вернулись в бар и просидели там до самого закрытия, пока тот, которого зовут Одинокий Волк, не спросил, не нужно ли кого подбросить до дому. Вот я и вызвалась, ведь Ричард, а я на него надеялась, смылся с перепугу, а Одинокий Волк сказал, что отвезет меня обратно в мотель, вот я с ними и поехала.
– Они отвезли вас обратно в мотель?
– Нет, сэр.
– А куда?
– Мы проехали мимо мотеля, я сказала, что вот я и дома, но они не остановились и рванули дальше, в горы, и остановились лишь тогда, когда мы проехали половину дороги, ведущей вверх.
– Что произошло потом?
– Они меня трахнули.
– Они вас изнасиловали.
– Да, сэр.
– Все?
– Да, сэр. Каждый по два раза.
– Вы пытались оказывать сопротивление?
– Вы за дуру меня принимаете? Хорошо еще, что только изнасиловали, а не убили!
– Значит, вы согласились, опасаясь за свою жизнь.
– Само собой!
– Продолжайте.
– Значит, потом они отвезли меня обратно в мотель, мы выпили пива, и они снова стали меня трахать...
– Насиловать...
– Да, сэр. Значит, потом вошел Ричард, он, наверное, спал у себя в соседнем номере и проснулся от шума, потому что я орала, чтобы они перестали, ведь боль была жуткая, он вошел и сказал, чтобы они перестали, разве им не видно, что мне больно, а они ему говорят, чтобы он заткнулся и шел куда подальше, но он не ушел.
– Он что, не испугался?
– Может, и испугался, но он пытался мне помочь. Может, он накурился травки, у него была клевая травка, которую он пытался загнать.
– Продолжайте.
– Ну, им не понравилось, как он наехал на них, понес, что я, мол, его девушка, ну и все такое прочее, а между нами ничего не было, мы просто дружили, и наезжал на них, пока они скопом не кинулись на него. Ну, тогда он вытащил из-за голенища нож вроде тех, что носят «зеленые береты», и попытался пырнуть их, тут уж они разъярились вовсю, выхватили у него нож и принялись лупить его почем зря. Он начал орать благим матом, да так, что его, наверное, было слышно через дорогу! Ну, тогда они забеспокоились, что его услышат и позовут полицию, взяли веревки для развешивания белья из прачечной, где стоят стиральные машины, крепко его связали, так, что руки у него буквально одеревенели. Связав, бросили в машину и отвезли в горы, куда до этого отвозили и меня.
– Вы поехали с ними?
– Они меня заставили. Боялись, что я вызову полицию. Я бы тоже так поступила на их месте.
(Она отпивает из стакана с водой.)
– Продолжайте, пожалуйста.
– Ну, приехали мы в горы, тут-то самый смак и начался! Я хотела сказать, самый ужас. Сначала двое из них трахнули его через задницу...
– Они изнасиловали его через задний проход?
– Да, сэр, сзади.
– А вы не помните, кто именно?
– Погодите... это был не Одинокий Волк... нет, тот, что постарше, Гусь. И не этот малыш... Таракан, а другой...
– Продолжайте, пожалуйста.
– Ричард орал благим матом, они сказали, чтобы он заткнулся, черт побери, но он продолжал вопить, и они не выдержали. Разожгли костер, прижали его к земле, сунули нож в костер и, когда он раскалился добела, пырнули его этим ножом. Дважды пырнув его, они снова прокаливали лезвие над костром, может, для того, чтобы он легче вошел в тело, не знаю. Знаю только, что они все время кололи его ножом. А когда остановились, он был уже мертв, и говорить нечего!
– А чем все это время были заняты вы сами, госпожа Гомес?
– Я молилась. Чтобы они меня не убили. Особенно так, как убили его. Ничего страшнее в жизни я не видела.
(Она снова отпивает из стакана с водой, пытаясь взять себя в руки.)
– Сначала успокойтесь, потом продолжим. Может быть, нужно объявить перерыв?
– Нет, сэр, я в порядке. Просто вспоминать все это ужасно. Особенно то, что было дальше.
– Понимаю... продолжайте, пожалуйста.
– Ну, тогда они взяли нож...
– Может быть, все же следует объявить перерыв...
– Нет, я хочу рассказать все... они взяли его нож, отрезали ему член и сунули в рот.
– Они кастрировали его.
– Да, сэр, отрезали ему член. И сунули в рот.
– Это что, было частью какого-нибудь ритуала?
– Да, сэр. Типа тех шаманских штучек, о которых читаешь время от времени.
– Продолжайте, пожалуйста.
– Ну, потом они все прикидывали, что делать дальше, а потом Одинокий Волк достает из кармана пистолет и стреляет ему в голову...
– В человека, который, судя по тому, что вы рассказывали, был уже мертв.
– Мертв, и думать нечего! Ну, он выстрелил несколько раз ему в голову, тогда кто-то из остальных спрашивает, зачем он это делает, а он отвечает: чтобы представить дело так, что сначала его застрелили, а уж потом пырнули ножом. Тогда, мол, полицейские решат, что банды сводили между собой счеты, и дело пойдет по ложному следу.
– Это сказал тот, кто назвался Одиноким Волком.
– Да, сэр.
– Продолжайте, пожалуйста.
– Ну, потом они бросили труп в кусты под обрывом, посадили меня в машину и отвезли обратно в мотель.
– И отпустили?
– Да, сэр. Сначала они хотели меня убить, чтобы я ничего не рассказала полиции, но я обещала, что буду молчать; о'кей, говорит тогда Одинокий Волн, убивать ее не будем. Ты же ничего не скажешь, правда? Ну вот. Он же знал, что иначе я умру со страха, и тогда они вернутся и в самом деле меня прикончат. Ну, вместо этого они меня просто трахнули...
– Все четверо?
– Да, сэр.
– Продолжайте.
– А потом сели на мотоциклы и укатили. Вот и все. Больше ничего не было.
22
– Чушь собачья! – с вызовом говорит мне Одинокий Волк. – Знаешь, почему?
– Пожалуй, я бы не прочь узнать. – Я же не знаю пока всех деталей, мне еще предстоит попотеть по мере того, как в ходе расследования будут всплывать все новые и новые подробности, уж Робертсон постарается обтяпать все так, чтобы комар носа не подточил. Что ж, теперь я знаю, как обстоят дела, и с учетом этого решу, как себя вести. А пока мне в установленном порядке сообщили, что сегодня во второй половине дня большое жюри, взяв за основу одни лишь показания Риты Гомес, которая, к моему огорчению и вящему замешательству, исчезла так же внезапно, как и появилась, возбудило в открытом судебном заседании дело по обвинению в убийстве против всех четырех моих клиентов. Теоретически это означает все, что угодно, – от убийства при отягчающих обстоятельствах до непредумышленного убийства. Робертсон собрался выбиться в большие начальники, и отступится он лишь в том случае, если его карта будет бита. Штат жаждет смерти моих подопечных.
– Если бы мы прикончили этого типа, а она все видела, то убрали бы заодно и ее тоже! Это уж точно!
В известной логике ему не откажешь. Само собой, я еще не читал ее показаний, но она должна была заявить, что убийство произошло в ее присутствии: если бы это было не так, ей бы никто не поверил.
– А может, вы пожалели ее. Может, решили, что она слишком испугана, чтобы заговорить.
– Ты, старина, за дураков нас держишь! – говорит он, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться мне прямо в лицо. – Ты что, думаешь, мы будем жалеть какую-то сучку, из-за которой можем угодить на электрический стул? Бог ты мой, – с открытой неприязнью говорит он, качая головой, – может, такой адвокат, как ты, нам и ни к чему! Хреново соображаешь, черт бы тебя побрал!
Я задет за живое. Резкий ответ уже готов сорваться с губ, но усилием воли я заставляю себя прикусить язык – пожалуй, это самый благоразумный поступок за последнее время. Незачем цапаться с ними по мелочам, мне важна итоговая победа.
Минутная тишина. Мы слышим свое дыхание, подстраиваемся друг к другу и дышим как одно целое – один вдох и выдох. Пошел уже первый час ночи, арестанты давно спят, но мне разрешен круглосуточный доступ к моим орлам, и я не стал откладывать встречу с ними до утра (Робертсон на это и надеялся, сообщив мне о предъявленном обвинении в половине десятого вечера). На прошлой неделе я, может, и не стал бы им перечить, но за последнее время мне слишком часто подкладывали свинью по этому делу, да и во всем остальном тоже. Сейчас надо определить план действий, по крайней мере, хотя бы попытаться. Ясно одно: от этого дела я не откажусь.
– Решать вам, – спокойно говорю я.
Одинокий Волк улыбается, шире улыбки у него я еще не видел. Теперь мне понятно, почему его так прозвали. Остальная троица в панике.
– Проверка на прочность, – говорит Одинокий Волк без тени страха, что при сложившихся обстоятельствах ничего, кроме восхищения, не вызывает. – Тебя не так-то просто взять на испуг. Ты с нами, адвокат.
Остальные в этом не уверены; упиваясь триумфом, я несколько секунд держу их на крючке, потом великодушно отпускаю.
– Отлично, – говорю я, обращаясь ко всем сразу. – Согласен.
Словно камень с плеч свалился. На душе у меня легко – и потому, что я ощутил свою власть над ними, и потому, что на самом деле им нужен, нужен позарез. Как же они одиноки, вдруг мелькает мысль ведь только я связываю их с миром вне клетки, в которую они попали! Больше никто!
– Но при двух условиях.
– Как скажешь, – отвечает Одинокий Волк чуть поспешнее, чем следует. Снисходительный вид с него как рукой сняло, сейчас положение слишком шатко, чтобы валять дурака. Мне приятно, что он нервничает, но внутренний голос подсказывает, что лучше бы он и виду не подавал. Мне нравится, что обычно он держится как ни в чем не бывало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70